Неточные совпадения
Ребятишки слушали тонкий голос старика и молча
смотрели в его
лицо.
Илья вытер
лицо рукавом рубахи и
посмотрел на всех. Петруха уже стоял за буфетом, встряхивая кудрями. Пред ним стоял Перфишка и лукаво ухмылялся. Но
лицо у него, несмотря на улыбку, было такое, как будто он только что проиграл
в орлянку последний свой пятак.
Маша, закрыв половину
лица веером карт, должно быть, смеялась, а Яков
смотрел в свои карты и нерешительно трогал рукой то одну, то другую.
Снова
в лавке стало тихо. Илья вздрогнул от неприятного ощущения: ему показалось, что по
лицу его что-то ползёт. Он провёл рукой по щеке, отёр слёзы и увидал, что из-за конторки на него
смотрит хозяин царапающим взглядом. Тогда он встал и пошёл нетвёрдым шагом к двери, на своё место.
Илья слушал спор, песню, хохот, но всё это падало куда-то мимо него и не будило
в нём мысли. Пред ним во тьме плавало худое, горбоносое
лицо помощника частного пристава, на
лице этом блестели злые глаза и двигались рыжие усы. Он
смотрел на это
лицо и всё крепче стискивал зубы. Но песня за стеной росла, певцы воодушевлялись, их голоса звучали смелее и громче, жалобные звуки нашли дорогу
в грудь Ильи и коснулись там ледяного кома злобы и обиды.
Но иногда он, приходя к ней, заставал её
в постели, лежащую с бледным, измятым
лицом, с растрёпанными волосами, — тогда
в груди его зарождалось чувство брезгливости к этой женщине, он
смотрел в её мутные, как бы слинявшие глаза сурово, молча, не находя
в себе даже желания сказать ей «здравствуй!»
У лавки менялы собралась большая толпа,
в ней сновали полицейские, озабоченно покрикивая, тут же был и тот, бородатый, с которым разговаривал Илья. Он стоял у двери, не пуская людей
в лавку,
смотрел на всех испуганными глазами и всё гладил рукой свою левую щёку, теперь ещё более красную, чем правая. Илья встал на виду у него и прислушивался к говору толпы. Рядом с ним стоял высокий чернобородый купец со строгим
лицом и, нахмурив брови, слушал оживлённый рассказ седенького старичка
в лисьей шубе.
Женщина
смотрела на Илью внушительно и сердито. А он чувствовал, что
в нём играет что-то жгучее и приятное. Ему казалось, что Олимпиада боится его; захотелось помучить её, и, глядя
в лицо ей прищуренными глазами, он стал тихонько посмеиваться, не говоря ни слова. Тогда
лицо Олимпиады дрогнуло, побледнело, и она отшатнулась от него, шёпотом спрашивая...
Они
смотрели друг на друга
в упор, и Лунёв почувствовал, что
в груди у него что-то растёт — тяжёлое, страшное. Быстро повернувшись к двери, он вышел вон и на улице, охваченный холодным ветром, почувствовал, что тело его всё
в поту. Через полчаса он был у Олимпиады. Она сама отперла ему дверь, увидав из окна, что он подъехал к дому, и встретила его с радостью матери.
Лицо у неё было бледное, а глаза увеличились и
смотрели беспокойно.
Горбун испугался гнева Ильи. Он с минуту молчал, сидя на стуле, и, тихонько почёсывая горб, глядел на племянника со страхом. Илья, плотно сжав губы, широко раскрытыми глазами
смотрел в потолок. Терентий тщательно ощупал взглядом его кудрявую голову, красивое, серьёзное
лицо с маленькими усиками и крутым подбородком, поглядел на его широкую грудь, измерил всё крепкое и стройное тело и тихо заговорил...
Автономов говорил и мечтательными глазами
смотрел и
лицо Ильи, а Лунёв, слушая его, чувствовал себя неловко. Ему показалось, что околоточный говорит о ловле птиц иносказательно, что он намекает на что-то. Но водянистые глаза Автономова успокоили его; он решил, что околоточный — человек не хитрый, вежливо улыбнулся и промолчал
в ответ на слова Кирика. Тому, очевидно, понравилось скромное молчание и серьёзное
лицо постояльца, он улыбнулся и предложил...
Весёлое солнце весны ласково
смотрело в окна, но жёлтые стены больницы казались ещё желтее. При свете солнца на штукатурке выступали какие-то пятна, трещины. Двое больных, сидя на койке, играли
в карты, молча шлёпая ими. Высокий, худой мужчина бесшумно расхаживал по палате, низко опустив забинтованную голову. Было тихо, хотя откуда-то доносился удушливый кашель, а
в коридоре шаркали туфли больных. Жёлтое
лицо Якова было безжизненно, глаза его
смотрели тоскливо.
Самовар уныло курлыкал и посвистывал. Сквозь стекло окна и кисею занавески
в лицо Ильи тускло
смотрело небо, и звёзды на нём были едва видны.
В блеске звёзд небесных всегда есть что-то беспокойное…
Лунёв плотно закутывался
в одеяло, особенно тщательно окутывал шею и, оставив открытым
лицо,
смотрел в сумрак комнаты до поры, пока сон не одолевал.
Илья
смотрел на него и молчал. Спокойное
лицо и голос Павла не позволяли ему понять, как относится Грачёв к бегству своей подруги. Но он чувствовал
в этом спокойствии какое-то бесповоротное решение…
Он не остановился, даже не оглянулся и, повернув
в проулок, исчез. Илья медленно прошёл за прилавок, чувствуя, что от слов товарища его
лицо так горит, как будто он
в жарко растопленную печь
посмотрел.
Проснулась Маша и, вздрогнув при виде Павла, уставилась
в лицо ему испуганными глазами. Из двери магазина
смотрел Гаврик, неодобрительно скривив губы.
Лицо её вспыхнуло румянцем, глаза конфузливо опустились. Илья
смотрел на неё, и
в сердце у него играла музыка.
Она внимательно
посмотрела в его
лицо серьёзными глазами своими, её
лицо как-то ещё больше выдвинулось вперёд.
— Тем хуже… Но это не возражение… — сказала девушка и точно холодной водой плеснула
в лицо Ильи. Он опёрся руками о прилавок, нагнулся, точно хотел перепрыгнуть через него, и, встряхивая курчавой головой, обиженный ею, удивлённый её спокойствием,
смотрел на неё несколько секунд молча. Её взгляд и неподвижное, уверенное
лицо сдерживали его гнев, смущали его. Он чувствовал
в ней что-то твёрдое, бесстрашное. И слова, нужные для возражения, не шли ему на язык.
Приподняв голову, он увидал себя
в зеркале. Чёрные усики шевелились над его губой, большие глаза
смотрели устало, на скулах горел румянец. Даже и теперь его
лицо, обеспокоенное, угрюмое, но всё-таки красивое грубоватой красотой, было лучше болезненно жёлтого, костлявого
лица Павла Грачёва.
Илья
смотрел ей
в лицо и с удовольствием видел, как раздуваются её ноздри, краснеют щёки.
Тупое чувство какой-то лени мешало Лунёву отвечать на слова товарища. Безразличным взглядом он рассматривал возбуждённое, насмешливое
лицо Павла и чувствовал, что укоры не задевают его души. Жёлтые волоски
в усах и на подбородке Грачёва были как плесень на его худом
лице, и Лунёв
смотрел на них, равнодушно соображая...
Илья стоял пред ним, мешая ему войти
в дверь, и тоже улыбался.
Лицо у Терентия загорело, но как-то обновилось; глаза
смотрели радостно и бойко. У ног его лежали мешки, узлы, и он сам среди них казался узлом.
Серые чистенькие камни мостовой скучно
смотрели в серое небо, они были похожи на
лица людей.
Илья взглянул на арестанта. Это был высокого роста мужик с угловатой головой.
Лицо у него было тёмное, испуганное, он оскалил зубы, как усталая, забитая собака скалит их, прижавшись
в угол, окружённая врагами, не имея силы защищаться. А Петруха, Силачев, Додонов и другие
смотрели на него спокойно, сытыми глазами. Лунёву казалось, что все они думают о мужике...
Его голос покрыл шум разговора. [Гости замолчали] Лунёв сконфузился, чувствуя их взгляды на
лице своём, и тоже исподлобья оглядел их. На него
смотрели недоверчиво, видимо, каждый сомневался
в том, что этот широкоплечий, курчавый парень может сказать что-нибудь интересное. Неловкое молчание наступило
в комнате.
Неточные совпадения
Анна
смотрела на худое, измученное, с засыпавшеюся
в морщинки пылью,
лицо Долли и хотела сказать то, что она думала, именно, что Долли похудела; но, вспомнив, что она сама похорошела и что взгляд Долли сказал ей это, она вздохнула и заговорила о себе.
Когда затихшего наконец ребенка опустили
в глубокую кроватку и няня, поправив подушку, отошла от него, Алексей Александрович встал и, с трудом ступая на цыпочки, подошел к ребенку. С минуту он молчал и с тем же унылым
лицом смотрел на ребенка; но вдруг улыбка, двинув его волоса и кожу на лбу, выступила ему на
лицо, и он так же тихо вышел из комнаты.
«Да вот и эта дама и другие тоже очень взволнованы; это очень натурально», сказал себе Алексей Александрович. Он хотел не
смотреть на нее, но взгляд его невольно притягивался к ней. Он опять вглядывался
в это
лицо, стараясь не читать того, что так ясно было на нем написано, и против воли своей с ужасом читал на нем то, чего он не хотел знать.
Никогда еще не проходило дня
в ссоре. Нынче это было
в первый раз. И это была не ссора. Это было очевидное признание
в совершенном охлаждении. Разве можно было взглянуть на нее так, как он взглянул, когда входил
в комнату за аттестатом?
Посмотреть на нее, видеть, что сердце ее разрывается от отчаяния, и пройти молча с этим равнодушно-спокойным
лицом? Он не то что охладел к ней, но он ненавидел ее, потому что любил другую женщину, — это было ясно.
Он знал очень хорошо, что
в глазах этих
лиц роль несчастного любовника девушки и вообще свободной женщины может быть смешна; но роль человека, приставшего к замужней женщине и во что бы то ни стало положившего свою жизнь на то, чтобы вовлечь ее
в прелюбодеянье, что роль эта имеет что-то красивое, величественное и никогда не может быть смешна, и поэтому он с гордою и веселою, игравшею под его усами улыбкой, опустил бинокль и
посмотрел на кузину.