Неточные совпадения
Когда
это случилось, старшему сыну Антипы, Якову,
было двадцать три года, а младшему, Терентию, — восемнадцать лет.
Умерла мать Якова; на поминках по ней пьяный Яков изувечил старосту, давнего своего врага, и за
это был посажен в арестантские роты.
Но Илье не спалось.
Было жутко от тишины, а в ушах всё дрожал
этот жалобный звук. Он пристально оглядел местность и увидал, что дядя смотрит туда, где, над горой, далеко среди леса, стоит пятиглавая белая церковь, а над нею ярко сияет большая, круглая луна. Илья узнал, что
это ромодановская церковь, в двух верстах от неё, среди леса, над оврагом, стоит их деревня — Китежная.
— Вот так — а-яй! — воскликнул мальчик, широко раскрытыми глазами глядя на чудесную картину, и замер в молчаливом восхищении. Потом в душе его родилась беспокойная мысль, — где
будет жить он, маленький, вихрастый мальчик в пестрядинных штанишках, и его горбатый, неуклюжий дядя? Пустят ли их туда, в
этот чистый, богатый, блестящий золотом, огромный город? Он подумал, что их телега именно потому стоит здесь, на берегу реки, что в город не пускают людей бедных. Должно
быть, дядя пошёл просить, чтобы пустили.
Окна и двери в
этом доме
были кривые, и всё в нём скрипело.
Стёкла в окнах тусклы от старости, несколько брёвен в фасаде выпятились вперёд, от
этого дом
был похож на своего хозяина, который держал в нём трактир.
Она всегда накрывала голову белым платком, и
было странно видеть
эту белую голову в чёрной дыре кузницы.
Они сидели в лучшем, самом уютном углу двора, за кучей мусора под бузиной, тут же росла большая, старая липа. Сюда можно
было попасть через узкую щель между сараем и домом; здесь
было тихо, и, кроме неба над головой да стены дома с тремя окнами, из которых два
были заколочены, из
этого уголка не видно ничего. На ветках липы чирикали воробьи, на земле, у корней её, сидели мальчики и тихо беседовали обо всём, что занимало их.
Целые дни перед глазами Ильи вертелось с криком и шумом что-то большущее, пёстрое и ослепляло, оглушало его. Сначала он растерялся и как-то поглупел в кипучей сутолоке
этой жизни. Стоя в трактире около стола, на котором дядя Терентий, потный и мокрый, мыл посуду, Илья смотрел, как люди приходят,
пьют,
едят, кричат, целуются, дерутся,
поют песни. Тучи табачного дыма плавают вокруг них, и в
этом дыму они возятся, как полоумные…
Оно
было толстое, синее, неподвижное, как у покойника, чёрные, добрые глаза на
этом неприятном лице тоже неподвижны.
Вечером
этого дня Илья, устав бродить по двору, сидел на полу около стола дяди и сквозь дрёму слушал разговор Терентия с дедушкой Еремеем, который пришёл в трактир попить чайку. Тряпичник очень подружился с горбуном и всегда усаживался
пить чай рядом со столом Терентия.
Илье
было приятно слышать, что его называют работником, а слышал
это он не от дяди только. Однажды Пашка что-то созорничал; Савёл поймал его, ущемил в колени Пашкину голову и, нахлёстывая его верёвкой, приговаривал...
Яков учился в
этой же школе и тоже
был на худом счету у товарищей; они прозвали его Бараном.
Сначала Илья задумывался над
этими речами, но потом они стали мешать ему, отводя мысли куда-то в сторону от событий, которые задевали его. А таких событий
было много, и мальчик уже научился тонко подмечать их.
— А ты
этого не замечай себе, Илюша! — посоветовал дед, беспокойно мигая глазами. — Ты так гляди, будто не твоё дело. Неправду разбирать — богу принадлежит, не нам! Мы не можем. А он всему меру знает!.. Я вот, видишь, жил-жил, глядел-глядел, — столько неправды видел — сосчитать невозможно! А правды не видал!.. Восьмой десяток мне пошёл однако… И не может того
быть, чтобы за такое большое время не
было правды около меня на земле-то… А я не видал… не знаю её!..
Должно
быть,
это очень хорошо —
петь, стоя у золотых царских врат выше всех.
Во всякой толпе
есть человек, которому тяжело в ней, и не всегда для
этого нужно
быть лучше или хуже её. Можно возбудить в ней злое внимание к себе и не обладая выдающимся умом или смешным носом: толпа выбирает человека для забавы, руководствуясь только желанием забавляться. В данном случае выбор пал на Илью Лунёва. Наверное,
это кончилось бы плохо для Ильи, но как раз в
этот момент его жизни произошли события, которые сделали школу окончательно не интересной для него, в то же время приподняли его над нею.
Ему так понравилась
эта мысль, что он даже улыбнулся, хотя улыбка
была какая-то пугливая, — мелькнув, тотчас же исчезла.
Коренастый, в розовой ситцевой рубахе, он ходил, засунув руки в карманы широких суконных штанов, заправленных в блестящие сапоги с мелким набором. В карманах у него всегда побрякивали деньги. Его круглая голова уже начинала лысеть со лба, но на ней ещё много
было кудрявых русых волос, и он молодецки встряхивал ими. Илья не любил его и раньше, но теперь
это чувство возросло у мальчика. Он знал, что Петруха не любит деда Еремея, и слышал, как буфетчик однажды учил дядю Терентия...
— Плачешь?
Это хорошо… Значит, ты паренёк благодарный и содеянное тебе добро можешь понимать. Старик
был тебе ба-альшим благодетелем!..
— Стало
быть, поднести тебе стаканчик, — к
этому ты клонил? Хе-хе!
Он лёг спать не у себя в каморке, а в трактире, под столом, на котором Терентий мыл посуду. Горбун уложил племянничка, а сам начал вытирать столы. На стойке горела лампа, освещая бока пузатых чайников и бутылки в шкафу. В трактире
было темно, в окна стучал мелкий дождь, толкался ветер… Терентий, похожий на огромного ежа, двигал столами и вздыхал. Когда он подходил близко к лампе, от него на пол ложилась густая тень, — Илье казалось, что
это ползёт душа дедушки Еремея и шипит на дядю...
Может
быть, дед, умирая и видя, как его грабят, подумал, что
это он, Илья, сказал Петрухе про деньги.
— Не моги так говорить! Я не люблю
этих твоих речей. Я тебя обижаю, не ты меня!.. Но я
это не потому, что злой, а потому, что — ослаб. Вот, однажды, переедем на другую улицу, и начнётся всё другое… окна, двери… всё! Окна на улицу
будут. Вырежем из бумаги сапог и на стёкла наклеим. Вывеска! И повалит к нам нар-род! За-акипит дело!.. Э-эх ты! Дуй, бей, — давай углей! Шибко живём, деньги куём!
Илья повторил клятву, и тогда Яков отвёл его в угол двора, к старой липе. Там он снял со ствола искусно прикреплённый к нему кусок коры, и под нею в дереве открылось большое отверстие.
Это было дупло, расширенное ножом и красиво убранное внутри разноцветными тряпочками и бумажками, свинцом от чая, кусочками фольги. В глубине
этой дыры стоял маленький, литой из меди образок, а пред ним
был укреплён огарок восковой свечи.
— Эхма! — говорил сапожник. — Скоро лопнет лукошко, рассыплются грибы. Поползём мы, жители, кто куда…
Будем искать себе щёлочек по другим местам!.. Найдём и жить по-другому
будем… Всё другое заведётся: и окна, и двери, и даже клопы другие
будут нас кусать!.. Скорее бы! А то надоел мне
этот дворец…
Только на месте кузницы, за огромной кучей щеп и гнилушек, образовался уютный угол, но там
было страшно сидеть, — всё чудилось, что под
этой кучей лежит Савёлова жена с разбитой головой.
Петруха отвёл дяде Терентию новое помещение — маленькую комнатку за буфетом. В неё сквозь тонкую переборку, заклеенную зелёными обоями, проникали все звуки из трактира, и запах водки, и табачный дым. В ней
было чисто, сухо, но хуже, чем в подвале. Окно упиралось в серую стену сарая; стена загораживала небо, солнце, звёзды, а из окошка подвала всё
это можно
было видеть, встав пред ним на колени…
Плотно прижавшись друг к другу, мальчики с трепетом любопытства и странной, согревающей душу радостью входили в новый, волшебный мир, где огромные, злые чудовища погибали под могучими ударами храбрых рыцарей, где всё
было величественно, красиво и чудесно и не
было ничего похожего на
эту серую, скучную жизнь.
— Я и длинные стихи
буду сочинять! — похвалялся он. —
Это ведь не больно трудно! Идёшь и видишь — лес — леса, небо — небеса!.. А то поле — воля!.. Само собой выходит!
— Боже мой, боже! — тяжело вздыхала Матица. — Что же
это творится на свете белом? Что
будет с девочкой? Вот и у меня
была девочка, как ты!.. Зосталась она там, дома, у городи Хороли… И
это так далеко — город Хорол, что если б меня и пустили туда, так не нашла бы я до него дороги… Вот так-то бывает с человеком!.. Живёт он, живёт на земле и забывает, где его родина…
Маше нравилось слушать густой голос
этой женщины с глазами коровы. И, хотя от Матицы всегда пахло водкой, —
это не мешало Маше влезать на колени бабе, крепко прижимаясь к её большой, бугром выступавшей вперёд груди, и целовать её в толстые губы красиво очерченного рта. Матица приходила по утрам, а вечером у Маши собирались ребятишки. Они играли в карты, если не
было книг, но
это случалось редко. Маша тоже с большим интересом слушала чтение, а в особенно страшных местах даже вскрикивала тихонько.
Через минуту Илья, нахмурив брови, погрузился в игру. Он всегда садился так, чтобы ему можно
было ходить к Маше: ему страшно нравилось, когда она проигрывала, и во всё время игры Илья упорно заботился об
этом. Но девочка играла ловко, и чаще всего проигрывал Яков.
Илья слушал и пытался представить себе купца Строганого. Ему почему-то стало казаться, что купец
этот должен
быть похож на дедушку Еремея, — такой же тощий, добрый и приятный. Но когда он пришёл в лавку, там за конторкой стоял высокий мужик с огромным животом. На голове у него не
было ни волоса, но лицо от глаз до шеи заросло густой рыжей бородой. Брови тоже
были густые и рыжие, под ними сердито бегали маленькие, зеленоватые глазки.
Илья видел, что он делал
это равнодушно, без жадности, и мальчику почему-то
было приятно
это.
После двух-трёх таких разговоров Илью стал занимать вопрос: зачем
этот богатый, почётный человек торчит целый день в грязной лавке и дышит кислым, едким запахом солёной рыбы, когда у него
есть такой большой, чистый дом?
Это был странный дом: в нём всё
было строго и тихо, всё совершалось в незыблемом порядке.
Илья слушал
эту речь, но плохо понимал её. По его разумению, Карп должен
был сердиться на него не так: он
был уверен, что приказчик дорогой поколотит его, и даже боялся идти домой… Но вместо злобы в словах Карпа звучала только насмешка, и угрозы его не пугали Илью. Вечером хозяин позвал Илью к себе, наверх.
Когда Илья, с узлом на спине, вышел из крепких ворот купеческого дома, ему показалось, что он идёт из серой, пустой страны, о которой он читал в одной книжке, — там не
было ни людей, ни деревьев, только одни камни, а среди камней жил добрый волшебник, ласково указывавший дорогу всем, кто попадал в
эту страну.
Петруха
был удивлён поведением Ильи и не скрыл
этого, одобрительно сказав...
— Эх! — глубоко вздохнул Терентий и с тоской заговорил: — Рос бы ты поскорее! Будь-ка ты побольше — охо-хо! Ушёл бы я… А то — как якорь ты мне, — из-за тебя стою я в гнилом озере
этом… Ушёл бы я ко святым угодникам… Сказал бы им. — «Угодники божий! Милостивцы и заступники! Согрешил я, окаянный!»
Горбун беззвучно заплакал. Илья понял, о каком грехе говорит дядя, и сам вспомнил
этот грех. Сердце у него вздрогнуло. Ему
было жалко дядю, и, видя, что всё обильнее льются слёзы из робких глаз горбуна, он проговорил...
Пёстрой, шумной волной текла жизнь вокруг, он плыл в
этой волне свободно и легко, толкался на базарах, заходил в трактиры, важно спрашивал себе пару чая и
пил его с белым хлебом долго, солидно, — как человек, знающий себе цену.
От
этих дум торговля казалась ему скучным делом, мечта о чистой, маленькой лавочке как будто таяла в нём, он чувствовал в груди пустоту, в теле вялость и лень. Ему казалось, что он никогда не выторгует столько денег, сколько нужно для того, чтоб открыть лавочку, и до старости
будет шляться по пыльным, жарким улицам с ящиком на груди, с болью в плечах и спине от ремня. Но удача в торговле, вновь возбуждая его бодрость, оживляла мечту.
Илья приходил домой полный смутного беспокойства, чувствуя, что его мечта о будущем выцвела и что в нём в самом
есть кто-то, не желающий открыть галантерейную лавочку. Но жизнь брала своё, и
этот кто-то скрывался в глубь души…
В
этой яме, стиснутой полугнилыми стенами, накрытой тяжёлым, низким потолком, всегда чувствовался недостаток воздуха, света, но в ней
было весело и каждый вечер рождалось много хороших чувств и наивных, юных мыслей.
Начнёт
это он меня по спине гладить, а я от удовольствия вою что
есть мочи.
Вот вы теперь вырастете большие и
будете всё
это вспоминать, — разговоры, случаи разные и всю вашу приятную жизнь.
— Так
это — бедные. А богатые? У них всё
есть… Им чего искать?
— Знаешь что?
Было и
это сказано, сказано
было — зачем? А кто-нибудь ограбил бога, — украл и спрятал объяснение-то… И
это сатана! Кто другой? Сатана! Оттого никто и не знает — зачем?