Неточные совпадения
Легким танцующим шагом с набережной Санта Лючия идут маленькие серые солдатики, мерно стуча ногами и механически однообразно размахивая левыми руками. Они кажутся сделанными из жести и хрупкими, как заводные игрушки. Их ведет красивый высокий офицер, с нахмуренными бровями и презрительно искривленным ртом, рядом с ним, подпрыгивая, бежит тучный
человек в цилиндре и неустанно
говорит что-то, рассекая воздух бесчисленными жестами.
А за ним на рельсы стали падать точно им ноги подрезали — какие-то веселые шумные
люди,
люди, которых не было здесь за две минуты до этого момента. Они бросались на землю, смеясь, строили друг другу гримасы и кричали офицеру, который, потрясая перчатками под носом
человека в цилиндре, что-то
говорил ему, усмехаясь, встряхивая красивой головой.
Над нею, на высоком пьедестале — фигура Колумба, мечтателя, который много пострадал за то, что верил, и — победил, потому что верил. Он и теперь смотрит вниз на
людей, как бы
говоря мраморными устами...
Свистит, подбегая к станции, локомотив — толпа дрогнула, точно черные птицы, взлетело над головами несколько измятых шляп, музыканты берут трубы, какие-то серьезные, пожилые
люди, охорашиваясь, выступают вперед, обращаются лицом к толпе и
говорят что-то, размахивая руками вправо и влево.
Высокий
человек в кожаном переднике, с голыми огромными руками, держит на плече девочку лет шести, серенькую, точно мышь, и
говорит женщине, идущей рядом с ним, ведя за руку мальчугана, рыжего, как огонь...
Четверо
людей вздрогнули, сердито вскинули пыльные головы — девочка била в ладоши и смеялась, притопывая маленькими ногами, сконфуженная мать ловила ее руку, что-то
говоря высоким голосом, мальчишка — хохотал, перегибаясь, а в чаше, по темному вину, точно розовые лодочки, плавали лепестки цветов.
— Когда живешь так много, как я, можно
говорить о
людях смело, не правда ли?
— «Это — безумие! —
говорил священник. — Разве мало в Лигурии нищих? Несчастные
люди, вы должны бороться с соблазнами дьявола, иначе — дорого заплатите за вашу слабость!»
«Вот, —
говорил он, строго и хорошо, — вот
люди, которые работали на всех вас, и вы позаботились о них, чтобы им стало легко в этот день, лучший день их жизни.
— Но рядом со всем этим он замечал, что каждый раз, когда ему приходится
говорить о позорной современности, о том, как она угнетает
человека, искажая его тело, его душу, когда он рисовал картины жизни в будущем, где
человек станет внешне и внутренне свободен, — он видел ее перед собою другой: она слушала его речи с гневом сильной и умной женщины, знающей тяжесть цепей жизни, с доверчивой жадностью ребенка, который слышит волшебную сказку, и эта сказка в ладу с его, тоже волшебно сложной, душою.
И всё пламеннее он
говорил ей о необходимости неустанной борьбы за освобождение
человека, — народа, человечества — из старых цепей, ржавчина которых въелась в души и отемняет, отравляет их.
— Он
говорил о настоящем, мстительно перечисляя всё, что губит нас, против чего он будет всегда бороться, что надо вышвырнуть вон из жизни
людей, как темные, грязные, изношенные лохмотья.
— Он не верит в свою победу, убежден, что,
говоря ему — «ты прав!» — она лгала, чтобы утешить его. Его жена думает так же, оба они любовно чтят память о ней, и эта тяжелая история гибели хорошего
человека, возбуждая их силы желанием отомстить за него, придает их совместной работе неутомимость и особенный, широкий, красивый характер.
Вот как
говорил поэт Кермани с царем царей,
человеком зла и ужаса, и да будет для нас слава поэта, друга правды, навсегда выше славы Тимура.
— Были леса по дороге, да, это — было! Встречались вепри, медведи, рыси и страшные быки, с головой, опущенной к земле, и дважды смотрели на меня барсы, глазами, как твои. Но ведь каждый зверь имеет сердце, я
говорила с ними, как с тобой, они верили, что я — Мать, и уходили, вздыхая, — им было жалко меня! Разве ты не знаешь, что звери тоже любят детей и умеют бороться за жизнь и свободу их не хуже, чем
люди?
Старик кузнец,
человек мрачного ума, не однажды
говорил...
Мать урода молчала, прислушиваясь к словам
людей, волосы ее быстро седели, морщины являлись на лице, она давно уже разучилась смеяться.
Люди знали, что ночами она неподвижно стоит у двери, смотрит в небо и точно ждет кого-то; они
говорили друг другу...
Но иностранцы, гонимые скукой, шатались повсюду, заглядывали во все дворы и, конечно, заглянули и к ней: она была дома, она видела гримасы брезгливости и отвращения на сытых лицах этих праздных
людей, слышала, как они
говорили о ее сыне, кривя губы и прищурив глаза. Особенно ударили ее в сердце несколько слов, сказанных презрительно, враждебно, с явным торжеством.
Все молчали, никто ни о чем не спрашивал ее, хотя, быть может, многим хотелось поздравить ее — она освободилась от рабства, — сказать ей утешительное слово — она потеряла сына, но — все молчали. Иногда
люди понимают, что не обо всем можно
говорить до конца.
— Камни — немы, если
человек не заставит их
говорить, — пусть горы заговорят обо мне, вот чего я хочу!
— И, рассказав мне всё, что знал о работе, отец стал
говорить о том, как надо жить с
людьми.
— Я думаю, что не сумел рассказать про отца так, как чувствую, и то, что пятьдесят один год держу в сердце, — это требует особенных слов, даже, может быть, песни, но — мы
люди простые, как рыбы, и не умеем
говорить так красиво, как хотелось бы! Чувствуешь и знаешь всегда больше, чем можешь сказать.
— Чем дальше на север,
говорю я, тем лучше работа. Уже французы живут не так лениво, как мы, дальше — немцы и наконец русские — вот
люди!
— «Вы заметили, какие у него глаза? —
говорит она. — Он, разумеется, тоже крестьянин и, может быть, сняв мундир, тоже будет социалистом, как все у нас. И вот,
люди с такими глазами хотят завоевать весь мир, перестроить всю жизнь, изгнать нас, уничтожить, всё для того, чтобы торжествовала какая-то слепая, скучная справедливость!»
И вот к нему ходят вежливые, холодные
люди, они что-то изъясняют, спрашивают, а он равнодушно сознается им, что не понимает наук, и холодно смотрит куда-то через учителей, думая о своем. Всем ясно, что его мысли направлены мимо обычного, он мало
говорит, но иногда ставит странные вопросы...
— Нет ни мудрых волшебников, ни добрых фей, есть только
люди, одни — злые, другие — глупые, а всё, что
говорят о добре, — это сказка! Но я хочу, чтобы сказка была действительностью. Помнишь, ты сказала: «В богатом доме всё должно быть красиво или умно»? В богатом городе тоже должно быть всё красиво. Я покупаю землю за городом и буду строить там дом для себя и уродов, подобных мне, я выведу их из этого города, где им слишком тяжело жить, а таким, как ты, неприятно смотреть на них…
— Нет, — тихо
говорил он, — я хорошо придумал, одинаково хорошо для вас и для нас! Это чудесное дело — строить, и мне кажется, что я скоро буду считать себя счастливым
человеком…
Однажды на работы явилась кучка официальных
людей, они осмотрели построенное и, тихо
поговорив между собою, запретили строить далее.
Рыжий, захлебываясь словами, всё время
говорил о чем-то на ухо
человеку с бакенбардами, точно отвечал учителю, хорошо зная урок и гордясь этим. Его слушателю было щекотно и любопытно, он легонько качал головою из стороны в сторону, и на его плоском лице рот зиял, точно щель на рассохшейся доске. Иногда ему хотелось сказать что-то, он начинал странным, мохнатым голосом...
— Нужно,
говорит он, чтобы во дни ярмарок, а также сельских праздников, чтоб местный земский начальник заготовил, за счет казны, колья и камни, а потом он ставил бы мужикам — тоже за счет казны — десять, двадцать, пятьдесят — смотря по количеству
людей — ведер водки, — больше ничего не нужно!
Только один преподобный архиепископ Коцци решился поднять голос против несчастной: он не хотел верить в ее чистоту,
говорил о необходимости поддерживать в народе старинные традиции, предупреждал
людей, чтобы они не впадали в ошибку, допущенную греками, которые оправдали Фрину, [Фрина — греческая гетера, натурщица скульптора Праксителя (IV в. до н. э.).
— Я не хочу, чтобы про тебя
говорили так, как начали
говорить. То, что ты сделала в прошлом, — чистое и честное дело, несмотря на кровь, таким оно и должно остаться в поучение
людям!
Так и заснул навсегда для земли
человек, плененный морем; он и женщин любил, точно сквозь сон, недолго и молча, умея
говорить с ними лишь о том, что знал, — о рыбе и кораллах, об игре волн, капризах ветра и больших кораблях, которые уходят в неведомые моря; был он кроток на земле, ходил по ней осторожно, недоверчиво и молчал с
людьми, как рыба, поглядывая во все глаза зорким взглядом
человека, привыкшего смотреть в изменчивые глубины и не верить им, а в море он становился тихо весел, внимателен к товарищам и ловок, точно дельфин.
Чекко спрятал в карман этот кусок бумаги, но он лег ему на сердце камнем и с каждым днем всё становился тяжелей. Не однажды он хотел показать письмо священнику, но долгий опыт жизни убедил его, что
люди справедливо
говорят: «Может быть, поп и
говорит богу правду про
людей, но
людям правду — никогда».
Он пошел к русскому синьору, о котором
говорили, что это добрый и честный
человек. Пришел, сел у койки, на которой тот медленно умирал, и спросил его...
И слабеньким своим голосом он долго
говорил Чекко о том, что затеяно в жизни ее честными
людьми, о том, как они хотят победить нищету, глупость и всё то, страшное и злое, что рождается глупостью и нищетой…
— Земля — богата,
люди — бедны, солнце — доброе,
человек — зол. Всю жизнь я думал об этом, и хотя не
говорил им, а они поняли думы отца. Шесть долларов в неделю — это сорок лир, ого! Но они нашли, что этого мало, и двадцать пять тысяч таких же, как они, согласились с ними — этого мало для
человека, который хочет хорошо жить…
Были случаи, когда
люди, искренно желавшие ей добра,
говорили с нею очень настойчиво...
Нина стала
говорить со своей матерью не так, как заслуживала Нунча; и вот однажды, в день святого Якова, на празднике нашего квартала, когда все
люди веселились от души, а Нунча уже великолепно станцевала тарантеллу, — дочь заметила ей при всех...
Так и
говорят — вполголоса — двое
людей, сидя в хаосе камня на берегу острова; один — таможенный солдат в черной куртке с желтыми кантами и коротким ружьем за спиною, — он следит, чтоб крестьяне и рыбаки не собирали соль, отложившуюся в щелях камней; другой — старый рыбак, обритый, точно испанец, темнолицый, в серебряных баках от ушей к носу, — нос у него большой и загнут, точно у попугая.
— Эта встреча плохо отозвалась на судьбе Лукино, — его отец и дядя были должниками Грассо. Бедняга Лукино похудел, сжал зубы, и глаза у него не те, что нравились девушкам. «Эх, — сказал он мне однажды, — плохо сделали мы с тобой. Слова ничего не стоят, когда
говоришь их волку!» Я подумал: «Лукино может убить». Было жалко парня и его добрую семью. А я — одинокий, бедный
человек. Тогда только что померла моя мать.
Однажды я, встретив Грассо на улице, пошел рядом с ним,
говоря, как мог, кротко: «Вы
человек жадный и злой,
людям трудно жить с вами, вы можете толкнуть кого-нибудь под руку, и эта рука схватит нож.
— Утром, когда я еще спал, пришли карабинеры и отвели меня к маршалу, [Маршал — здесь фельдфебель карабинеров.] куму Грассо. «Ты честный
человек, Чиро, — сказал он, — ты ведь не станешь отрицать, что в эту ночь хотел убить Грассо». Я
говорил, что это еще неправда, но у них свой взгляд на такие дела. Два месяца я сидел в тюрьме до суда, а потом меня приговорили на год и восемь. «Хорошо, — сказал я судьям, — но я не считаю дело конченным!»
Пепе не любит немцев, он живет идеями и настроениями улицы, площади и темных лавочек, где свои
люди пьют вино, играют в карты и, читая газеты,
говорят о политике.
Всё чаще
говорят это простые
люди юга, а Пепе всё слышит и всё помнит.
Траурная музыка гулко бьет в окна домов, вздрагивают стекла,
люди негромко
говорят о чем-то, но все звуки стираются глухим шарканьем тысяч ног о камни мостовой, — тверды камни под ногами, а земля кажется непрочной, тесно на ней, густо пахнет
человеком, и невольно смотришь вверх, где в туманном небе неярко блестят звезды.