Неточные совпадения
Толпе показалось это смешным — вспыхнул рев, свист, хохот, но тотчас — погас, и
люди молча, с вытянутыми, посеревшими
лицами, изумленно вытаращив глаза, начали тяжко отступать от вагонов, всей массой подвигаясь к первому.
И стало видно, что в двух шагах от его колес, поперек рельс, лежит, сняв фуражку с седой головы, вагоновожатый, с
лицом солдата, он лежит вверх грудью, и усы его грозно торчат в небо. Рядом с ним бросился на землю еще маленький, ловкий, как обезьянка, юноша, вслед за ним, не торопясь, опускаются на землю еще и еще
люди…
Началась борьба, возня, но — вдруг вся серая, пыльная толпа зрителей покачнулась, взревела, взвыла, хлынула на рельсы, —
человек в панаме сорвал с головы свою шляпу, подбросил ее в воздух и первый лег на землю рядом с забастовщиком, хлопнув его по плечу и крича в
лицо его ободряющим голосом.
Свистит, подбегая к станции, локомотив — толпа дрогнула, точно черные птицы, взлетело над головами несколько измятых шляп, музыканты берут трубы, какие-то серьезные, пожилые
люди, охорашиваясь, выступают вперед, обращаются
лицом к толпе и говорят что-то, размахивая руками вправо и влево.
Горбатая и седая женщина с
лицом бабы-яги и жесткими серыми волосами на костлявом подбородке стоит у подножия статуи Колумба и — плачет, отирая красные глаза концом выцветшей шали. Темная и уродливая, она так странно одинока среди возбужденной толпы
людей…
Приплясывая, идет черноволосая генуэзка, ведя за руку
человека лет семи от роду, в деревянных башмаках и серой шляпе до плеч. Он встряхивает головенкой, чтобы сбросить шляпу на затылок, а она всё падает ему на
лицо, женщина срывает ее с маленькой головы и, высоко взмахнув ею, что-то поет и смеется, мальчуган смотрит на нее, закинув голову, — весь улыбка, потом подпрыгивает, желая достать шляпу, и оба они исчезают.
Надо видеть черный зев, прорезанный нами, маленьких
людей, входящих в него утром, на восходе солнца, а солнце смотрит печально вслед уходящим в недра земли, — надо видеть машины, угрюмое
лицо горы, слышать темный гул глубоко в ней и эхо взрывов, точно хохот безумного.
И было странно, обидно и печально — заметить в этой живой толпе грустное
лицо: под руку с молодой женщиной прошел высокий, крепкий
человек; наверное — не старше тридцати лет, но — седоволосый. Он держал шляпу в руке, его круглая голова была вся серебряная, худое здоровое
лицо спокойно и — печально. Большие, темные, прикрытые ресницами глаза смотрели так, как смотрят только глаза
человека, который не может забыть тяжкой боли, испытанной им.
— Она охотно согласилась с ним, и почти с первых слов они вступили в бой друг с другом: девушка яростно защищала церковь как место, где замученный
человек может отдохнуть душою, где, пред
лицом доброй мадонны, — все равны и все равно жалки, несмотря на разность одежды; он возражал, что не отдых нужен
людям, а борьба, что невозможно гражданское равенство без равенства материальных благ и что за спиной мадонны прячется
человек, которому выгодно, чтобы
люди были несчастны и глупы.
Когда ребенок родился, она стала прятать его от
людей, не выходила с ним на улицу, на солнце, чтобы похвастаться сыном, как это делают все матери, держала его в темном углу своей хижины, кутая в тряпки, и долгое время никто из соседей не видел, как сложен новорожденный, — видели только его большую голову и огромные неподвижные глаза на желтом
лице.
Она послушала
людей и показала им сына — руки и ноги у него были короткие, как плавники рыбы, голова, раздутая в огромный шар, едва держалась на тонкой, дряблой шее, а
лицо — точно у старика, всё в морщинах, на нем пара мутных глаз и большой рот, растянутый в мертвую улыбку.
Держа в руке, короткой и маленькой, как лапа ящерицы, кусок чего-нибудь съедобного, урод наклонял голову движениями клюющей птицы и, отрывая зубами пищу, громко чавкал, сопел. Сытый, глядя на
людей, он всегда оскаливал зубы, а глаза его сдвигались к переносью, сливаясь в мутное бездонное пятно на этом полумертвом
лице, движения которого напоминали агонию. Если же он был голоден, то вытягивал шею вперед и, открыв красную пасть, шевеля тонким змеиным языком, требовательно мычал.
Мать урода молчала, прислушиваясь к словам
людей, волосы ее быстро седели, морщины являлись на
лице, она давно уже разучилась смеяться.
Люди знали, что ночами она неподвижно стоит у двери, смотрит в небо и точно ждет кого-то; они говорили друг другу...
Но иностранцы, гонимые скукой, шатались повсюду, заглядывали во все дворы и, конечно, заглянули и к ней: она была дома, она видела гримасы брезгливости и отвращения на сытых
лицах этих праздных
людей, слышала, как они говорили о ее сыне, кривя губы и прищурив глаза. Особенно ударили ее в сердце несколько слов, сказанных презрительно, враждебно, с явным торжеством.
— Да, да! Чем дальше на север, тем настойчивее
люди! — утверждает Джиованни, большеголовый, широкоплечий парень, в черных кудрях;
лицо у него медно-красное, нос обожжен солнцем и покрыт белой чешуей омертвевшей кожи; глаза — большие, добрые, как у вола, и на левой руке нет большого пальца. Его речь так же медленна, как движения рук, пропитанных маслом и железной пылью. Сжимая стакан вина в темных пальцах, с обломанными ногтями, он продолжает басом...
— Что поделаешь!
Люди медленно умнеют. Далее: я позвал на помощь, меня отвели в дом, где уже лежал один, раненный камнем в
лицо, и, когда я спросил его — как это случилось с ним, он сказал, невесело посмеиваясь...
— «Вы подумайте, — я равна этому парню, с глазами вола, и другому, с птичьим
лицом, мы все — вы, я и она — мы равны им, этим
людям дурной крови!
Людям, которых можно приглашать для того, чтобы они били подобных им, таких же зверей, как они…».
Ему минуло восемь лет, и сестра заметила, что каждый раз во время прогулок, когда они проходили или проезжали мимо строящихся домов, на
лице мальчика является выражение удивления, он долго, пристально смотрит, как
люди работают, а потом вопросительно обращает свои немые глаза на нее.
У него посинело
лицо и глаза выкатились из орбит, когда он слушал эту речь, он онемел и молча царапал ногтями руки
людей, державших его, а она продолжала...
На палубу выбежали двое лакеев; один молодой, тоненький и юркий, неаполитанец, с неуловимым выражением подвижного
лица, другой —
человек среднего возраста, седоусый, чернобровый, в серебряной щетине на круглом черепе; у него горбатый нос и серьезные умные глаза.
Шутя и смеясь, они быстро накрыли стол для кофе и убежали, а на смену, гуськом, один за другим из кают медленно вылезли пассажиры: толстяк, с маленькой головой и оплывшим
лицом, краснощекий, но грустный и устало распустивший пухлые малиновые губы;
человек в серых бакенбардах, высокий, весь какой-то выглаженный, с незаметными глазами и маленьким носом-пуговкой на желтом плоском
лице; за ними, споткнувшись о медь порога, выпрыгнул рыжий круглый мужчина с брюшком, воинственно закрученными усами, в костюме альпиниста и в шляпе с зеленым пером.
Рыжий, захлебываясь словами, всё время говорил о чем-то на ухо
человеку с бакенбардами, точно отвечал учителю, хорошо зная урок и гордясь этим. Его слушателю было щекотно и любопытно, он легонько качал головою из стороны в сторону, и на его плоском
лице рот зиял, точно щель на рассохшейся доске. Иногда ему хотелось сказать что-то, он начинал странным, мохнатым голосом...
Над Монте-Соляро [Монте-Соляро — высшая горная точка острова Капри, 585 м. над уровнем моря.] раскинулось великолепное созвездие Ориона, вершина горы пышно увенчана белым облаком, а обрыв ее, отвесный, как стена, изрезанный трещинами, — точно чье-то темное, древнее
лицо, измученное великими думами о мире и
людях.
Со всех сторон к яслям наклоняются седые обнаженные головы, суровые
лица, всюду блестят ласковые глаза. Вспыхнули бенгальские огни, всё темное исчезло с площади — как будто неожиданно наступил рассвет. Дети поют, кричат, смеются, на
лицах взрослых — милые улыбки, можно думать, что они тоже хотели бы прыгать и шуметь, но — боятся потерять в глазах детей свое значение
людей серьезных.
И тогда впервые на
лице веселой женщины
люди увидали тень грусти, а вечером она сказала подругам...
И тотчас же, как-то вдруг, по-сказочному неожиданно — пред глазами развернулась небольшая площадь, а среди нее, в свете факелов и бенгальских огней, две фигуры: одна — в белых длинных одеждах, светловолосая, знакомая фигура Христа, другая — в голубом хитоне — Иоанн, любимый ученик Иисуса, а вокруг них темные
люди с огнями в руках, на их
лицах южан какая-то одна, всем общая улыбка великой радости, которую они сами вызвали к жизни и — гордятся ею.
— Gloria, madonna, gloria! [Слава, мадонна, слава! (Итал.).] — тысячью грудей грянула черная толпа, и — мир изменился: всюду в окнах вспыхнули огни, в воздухе простерлись руки с факелами в них, всюду летели золотые искры, горело зеленое, красное, фиолетовое, плавали голуби над головами
людей, все
лица смотрели вверх, радостно крича...
Они все трое смеются тем непобедимым смехом, который возможен только под солнцем юга, на берегах веселого моря, и смеются
люди, заглядывая в их
лица, — праздничные
люди, которые изо всего умеют сделать красивое зрелище, а сами — красивейшее.