Неточные совпадения
А из улиц, точно из огромных труб, красиво льются веселые крики
людей, идущих встречу новой
жизни.
Город — празднично ярок и пестр, как богато расшитая риза священника; в его страстных криках, трепете и стонах богослужебно звучит пение
жизни. Каждый город — храм, возведенный трудами
людей, всякая работа — молитва Будущему.
— Синьоры! Это дьявольски хорошо иметь право назвать
людей — наши! И еще более хорошо чувствоватьих своими, близкими тебе, родными
людьми, для которых твоя
жизнь — не шутка, твое счастье — не игра!
«Вот, — говорил он, строго и хорошо, — вот
люди, которые работали на всех вас, и вы позаботились о них, чтобы им стало легко в этот день, лучший день их
жизни.
Впечатление такое, точно
люди пережили свои несчастия, вчерашний день был последним днем тяжелой, всем надоевшей
жизни, а сегодня все проснулись ясными, как дети, с твердой, веселой верою в себя — в непобедимость своей воли, пред которой всё должно склониться, и вот теперь дружно и уверенно идут к будущему.
— Но рядом со всем этим он замечал, что каждый раз, когда ему приходится говорить о позорной современности, о том, как она угнетает
человека, искажая его тело, его душу, когда он рисовал картины
жизни в будущем, где
человек станет внешне и внутренне свободен, — он видел ее перед собою другой: она слушала его речи с гневом сильной и умной женщины, знающей тяжесть цепей
жизни, с доверчивой жадностью ребенка, который слышит волшебную сказку, и эта сказка в ладу с его, тоже волшебно сложной, душою.
— Для него
жизнь — борьба за расширение знаний, борьба за подчинение таинственных энергий природы человеческой воле, все
люди должны быть равносильно вооружены для этой борьбы, в конце которой нас ожидает свобода и торжество разума — самой могучей из всех сил и единственной силы мира, сознательно действующей. А для нее
жизнь была мучительным приношением
человека в жертву неведомому, подчинением разума той воле, законы и цели которой знает только священник.
Он чувствовал, что эта девушка любит
жизнь и
людей глубокой, полной тревоги и сострадания любовью матери; он терпеливо ждал, когда его вера зажжет ей сердце и тихая любовь преобразится в страсть, ему казалось, что девушка слушает его речи всё внимательнее, что в сердце она уже согласна с ним.
Пятьдесят лет ходил он по земле, железная стопа его давила города и государства, как нога слона муравейники, красные реки крови текли от его путей во все стороны; он строил высокие башни из костей побежденных народов; он разрушал
жизнь, споря в силе своей со Смертью, он мстил ей за то, что она взяла сына его Джигангира; страшный
человек — он хотел отнять у нее все жертвы — да издохнет она с голода и тоски!
В битве Тимура и Боязида при Анкаре 20 июля 1402 г. османское войско Боязида было разгромлено, Боязид захвачен в плен, где вскоре и умер.] долетел крик женщины, гордый крик орлицы, звук, знакомый и родственный его оскорбленной душе, — оскорбленной Смертью и потому жестокой к
людям и
жизни.
Всё прекрасное в
человеке — от лучей солнца и от молока Матери, — вот что насыщает нас любовью к
жизни!
— Были леса по дороге, да, это — было! Встречались вепри, медведи, рыси и страшные быки, с головой, опущенной к земле, и дважды смотрели на меня барсы, глазами, как твои. Но ведь каждый зверь имеет сердце, я говорила с ними, как с тобой, они верили, что я — Мать, и уходили, вздыхая, — им было жалко меня! Разве ты не знаешь, что звери тоже любят детей и умеют бороться за
жизнь и свободу их не хуже, чем
люди?
Это я, Тимур, сказал Баязету, победив его: «О Баязет, как видно — пред богом ничто государства и
люди, смотри — он отдает их во власть таких
людей, каковы мы: ты — кривой, я — хром!» Так сказал я ему, когда его привели ко мне в цепях и он не мог стоять под тяжестью их, так сказал я, глядя на него в несчастии, и почувствовал
жизнь горькою, как полынь, трава развалин!
Крестясь и творя молитвы,
люди отходили прочь, вспоминая всё дурное, что пережито ими, все несчастия, испытанные в
жизни.
— Теперь, когда он честно погиб, сражаясь за родину, я могу сказать, что он возбуждал у меня страх: легкомысленный, он слишком любил веселую,
жизнь, и было боязно, что ради этого он изменит городу, как это сделал сын Марианны, враг бога и
людей, предводитель наших врагов, будь он проклят, и будь проклято чрево, носившее его!..
—
Человек — я сделала для родины всё, что могла; Мать — я остаюсь со своим сыном! Мне уже поздно родить другого,
жизнь моя никому не нужна.
— Я? Да, я тоже был порядочно измят, на берег меня втащили без памяти. Нас принесло к материку, за Амальфи [Амальфи — город на побережье Салернского залива.] — чуждое место, но, конечно, свои
люди — тоже рыбаки, такие случаи их не удивляют, но делают добрыми:
люди, которые ведут опасную
жизнь, всегда добры!
Мы не любим, синьор, когда о наших делах пишут в газетах языком, в котором понятные слова торчат редко, как зубы во рту старика, или когда судьи, эти чужие нам
люди, очень плохо понимающие
жизнь, толкуют про нас таким тоном, точно мы дикари, а они — божьи ангелы, которым незнаком вкус вина и рыбы и которые не прикасаются к женщине!
Мы — простые
люди и смотрим на
жизнь просто.
Мы — простые, рабочие
люди, синьор, у нас — своя
жизнь, свои понятия и мнения, мы имеем право строить
жизнь, как хотим и как лучше для нас.
— «Вы заметили, какие у него глаза? — говорит она. — Он, разумеется, тоже крестьянин и, может быть, сняв мундир, тоже будет социалистом, как все у нас. И вот,
люди с такими глазами хотят завоевать весь мир, перестроить всю
жизнь, изгнать нас, уничтожить, всё для того, чтобы торжествовала какая-то слепая, скучная справедливость!»
Если
жизнь стала такова, что
человек уже не находит куска хлеба на земле, удобренной костями его предков, — не находит и, гонимый нуждою, уезжает скрепя сердце на юг Америки, за тридцать дней пути от родины своей, — если
жизнь такова, что вы хотите от
человека?
У обоих руки в крови и разбиты сердца, оба пережили тяжелую драму суда над ними — никому в Сенеркии не показалось странным, что эти
люди, отмеченные роком, подружились и решили украсить друг другу изломанную
жизнь; оба они были молоды, им хотелось ласки.
Но как бы хорошо
человек ни выбрал
жизнь для себя — ее хватает лишь на несколько десятков лет, — когда просоленному морской водою Туба минуло восемьдесят — его руки, изувеченные ревматизмом, отказались работать — достаточно! — искривленные ноги едва держали согнутый стан, и, овеянный всеми ветрами старик, он с грустью вышел на остров, поднялся на гору, в хижину брата, к детям его и внукам, — это были
люди слишком бедные для того, чтоб быть добрыми, и теперь старый Туба не мог — как делал раньше — приносить им много вкусных рыб.
Старику стало тяжело среди этих
людей, они слишком внимательно смотрели за кусками хлеба, которые он совал кривою, темной лапой в свой беззубый рот; вскоре он понял, что лишний среди них; потемнела у него душа, сердце сжалось печалью, еще глубже легли морщины на коже, высушенной солнцем, и заныли кости незнакомою болью; целые дни, с утра до вечера, он сидел на камнях у двери хижины, старыми глазами глядя на светлое море, где растаяла его
жизнь, на это синее, в блеске солнца, море, прекрасное, как сон.
Чекко спрятал в карман этот кусок бумаги, но он лег ему на сердце камнем и с каждым днем всё становился тяжелей. Не однажды он хотел показать письмо священнику, но долгий опыт
жизни убедил его, что
люди справедливо говорят: «Может быть, поп и говорит богу правду про
людей, но
людям правду — никогда».
И слабеньким своим голосом он долго говорил Чекко о том, что затеяно в
жизни ее честными
людьми, о том, как они хотят победить нищету, глупость и всё то, страшное и злое, что рождается глупостью и нищетой…
— Земля — богата,
люди — бедны, солнце — доброе,
человек — зол. Всю
жизнь я думал об этом, и хотя не говорил им, а они поняли думы отца. Шесть долларов в неделю — это сорок лир, ого! Но они нашли, что этого мало, и двадцать пять тысяч таких же, как они, согласились с ними — этого мало для
человека, который хочет хорошо жить…
Стоит Нунча на солнце, зажигая веселые мысли и желание нравиться ей, — пред красивой женщиной стыдно быть незаметным
человеком и всегда хочется прыгнуть выше самого себя. Много доброго сделано было Нунчей, много сил разбудила она и влила в
жизнь. Хорошее всегда зажигает желание лучшего.
— Мама, ты слишком заслоняешь меня от
людей, а ведь я уже не маленькая и хочу взять от
жизни свое! Ты жила много и весело, — не пришло ли и для меня время жить?
— Мне, молодому тогда, и товарищам моим было особенно обидно слышать эти слова: они убивали наши надежды, наше желание лучшей
жизни. Вот однажды я и Лукино, друг мой, встретив его вечером в поле, когда он, не спеша, ехал куда-то верхом, сказали ему вежливо, но внушительно: «Мы просим вас быть добрее к
людям».
И тотчас же, как-то вдруг, по-сказочному неожиданно — пред глазами развернулась небольшая площадь, а среди нее, в свете факелов и бенгальских огней, две фигуры: одна — в белых длинных одеждах, светловолосая, знакомая фигура Христа, другая — в голубом хитоне — Иоанн, любимый ученик Иисуса, а вокруг них темные
люди с огнями в руках, на их лицах южан какая-то одна, всем общая улыбка великой радости, которую они сами вызвали к
жизни и — гордятся ею.