Неточные совпадения
Звучный голос сливался с тонкой, задумчивой песней самовара, в комнате красивой лентой вился рассказ о диких людях, которые жили в пещерах и
убивали камнями зверей.
— Так ли, Павлуша? Ведь они — против царя, ведь они
убили одного.
— Вот так, да! — воскликнул Рыбин, стукнув пальцами по столу. — Они и бога подменили нам, они все, что у них в руках, против нас направляют! Ты помни, мать, бог создал человека по образу и подобию своему, — значит, он подобен человеку, если человек ему подобен! А мы — не богу подобны, но диким зверям. В церкви нам пугало показывают… Переменить бога надо, мать, очистить его! В ложь и в клевету одели его, исказили лицо ему, чтобы души нам
убить!..
Его самого полиция там, в Керчи,
убила, но это — не важно! Он правду знал и много посеял ее в людях. Так вот вы — невинно убиенный человек…
— Павел сидит, — терпит! Выпустили одного меня! — Он поднял глаза в лицо матери и медленно, сквозь зубы, проговорил: — Я им сказал — будет, пустите меня на волю!.. А то я
убью кого-нибудь, и себя тоже. Выпустили.
— Я так полагаю, что некоторых людей надо
убивать!
— Знаете? — сказал хохол, стоя в двери. — Много горя впереди у людей, много еще крови выжмут из них, но все это, все горе и кровь моя, — малая цена за то, что уже есть в груди у меня, в мозгу моем… Я уже богат, как звезда лучами, — я все снесу, все вытерплю, — потому что есть во мне радость, которой никто, ничто, никогда не
убьет! В этой радости — сила!
— Исая
убили! Идем смотреть…
— А кто его
убил? Уж наверно, ваши! — убежденно сказала Корсунова. — Известно всем, что выслеживал он их…
—
Убить животное только потому, что надо есть, — и это уже скверно.
Убить зверя, хищника… это понятно! Я сам мог бы
убить человека, который стал зверем для людей. Но
убить такого жалкого — как могла размахнуться рука?..
— Ты мог бы
убить такого? — задумчиво спросил Павел после долгого молчанья.
— За товарищей, за дело — я все могу! И
убью. Хоть сына…
Они нас
убивают десятками и сотнями, — это дает мне право поднять руку и опустить ее на одну из вражьих голов, на врага, который ближе других подошел ко мне и вреднее других для дела моей жизни.
Но я приму грех на себя,
убью, если увижу — надо!
Он ходил по комнате, взмахивая рукой перед своим лицом, и как бы рубил что-то в воздухе, отсекал от самого себя. Мать смотрела на него с грустью и тревогой, чувствуя, что в нем надломилось что-то, больно ему. Темные, опасные мысли об убийстве оставили ее: «Если
убил не Весовщиков, никто из товарищей Павла не мог сделать этого», — думала она. Павел, опустив голову, слушал хохла, а тот настойчиво и сильно говорил...
— Я не обернулся, хотя чувствовал… Слышал удар… Иду себе, спокойно, как будто жабу пнул ногой. Встал на работу, кричат: «Исая
убили!» Не верилось. Но рука заныла, — неловко мне владеть ею, — не больно, но как будто короче стала она…
— Я плохо понимаю тебя! — сказал Павел, пожав плечами. —
Убил — не ты, но если б даже…
— Брат, знать, что
убивают, и не помешать…
— Как хочешь, Паша! Знаю — грешно
убить человека, — а не считаю никого виноватым. Жалко Исая, такой он гвоздик маленький, поглядела я на него, вспомнила, как он грозился повесить тебя, — и ни злобы к нему, ни радости, что помер он. Просто жалко стало. А теперь — даже и не жалко…
Понимаешь, — душу
убивают.
А те —
убивают тысячами спокойно, без жалости, без содрогания сердца, с удовольствием
убивают!
— Не слыхал, кто Исайку
убил? — спросил он Павла, неуклюже шагая по комнате.
— Только когда в меня стрелять будешь, цель в голову… не калечь, а сразу
убивай!
Когда машина руку оторвет или
убьет рабочего, объясняется — сам виноват.
— Желаниям человека нет меры, его сила — неисчерпаема! Но мир все-таки еще очень медленно богатеет духом, потому что теперь каждый, желая освободить себя от зависимости, принужден копить не знания, а деньги. А когда люди
убьют жадность, когда они освободят себя из плена подневольного труда…
Мать, обняв Ивана, положила его голову себе на грудь, парень вдруг весь отяжелел и замолчал. Замирая от страха, она исподлобья смотрела по сторонам, ей казалось, что вот откуда-нибудь из-за угла выбегут полицейские, увидят завязанную голову Ивана, схватят его и
убьют.
— Не надо! — раздался в толпе сильный голос — мать поняла, что это говорил мужик с голубыми глазами. — Не допускай, ребята! Уведут туда — забьют до смерти. Да на нас же потом скажут, — мы, дескать,
убили! Не допускай!
— Кулаком правду не
убьешь! — крикнул Рыбин, наступая да него. — И бить меня не имеешь права, собака ты паршивая!
— Так не хочет? Ее дело. Человек свободен, устал сидеть — иди, устал идти — сиди. Ограбили — молчи, бьют — терпи,
убили — лежи. Это известно. А я Савку вытащу. Вытащу.
— Да в чем же я могу признать себя виновным? — певуче и неторопливо, как всегда, заговорил хохол, пожав плечами. — Я не
убил, не украл, я просто не согласен с таким порядком жизни, в котором люди принуждены грабить и
убивать друг друга…
— Нет, я скажу! Про него идет слух, что он в прошлом году приказчика своего
убил из-за его жены. Приказчикова жена с ним живет — это как понимать? И к тому же он известный вор…
— Душу воскресшую — не
убьют!