Неточные совпадения
Являлись и еще люди из города, чаще других — высокая стройная барышня с огромными
глазами на худом, бледном лице. Ее звали Сашенька. В ее походке и движениях было что-то мужское, она сердито хмурила густые
темные брови, а когда говорила — тонкие ноздри ее прямого носа вздрагивали.
Он говорил тихо, но каждое слово его речи падало на голову матери тяжелым, оглушающим ударом. И его лицо, в черной раме бороды, большое, траурное, пугало ее.
Темный блеск
глаз был невыносим, он будил ноющий страх в сердце.
На
темных лицах сверкали
глаза, блестели зубы.
— Никто! — отозвался, точно эхо, чей-то голос. Павел, овладевая собой, стал говорить проще, спокойнее, толпа медленно подвигалась к нему, складываясь в
темное, тысячеглавое тело. Она смотрела в его лицо сотнями внимательных
глаз, всасывала его слова.
— Да! — сказала Сашенька. Она теперь снова стала стройной и тонкой, как прежде. Мать видела, что щеки у нее ввалились,
глаза стали огромными и под ними легли
темные пятна.
Вечером, когда она пила чай, за окном раздалось чмоканье лошадиных копыт по грязи и прозвучал знакомый голос. Она вскочила, бросилась в кухню, к двери, по сеням кто-то быстро шел, у нее
потемнело в
глазах, и, прислонясь к косяку, она толкнула дверь ногой.
Темными, глубокими
глазами он смотрел на нее, спрашивая и ожидая. Его крепкое тело нагнулось вперед, руки упирались в сиденье стула, смуглое лицо казалось бледным в черной раме бороды.
Павел поднял голову и смотрел на него бледный, широко раскрыв
глаза, мать привстала со стула, чувствуя, как растет, надвигается на нее
темная тревога.
Мать взглянула на сына. Лицо у него было грустное. А
глаза Рыбина блестели
темным блеском, он смотрел на Павла самодовольно и, возбужденно расчесывая пальцами бороду, говорил...
Мимо матери мелькали смятенные лица, подпрыгивая, пробегали мужчины, женщины, лился народ
темной лавой, влекомый этой песней, которая напором звуков, казалось, опрокидывала перед собой все, расчищая дорогу. Глядя на красное знамя вдали, она — не видя — видела лицо сына, его бронзовый лоб и
глаза, горевшие ярким огнем веры.
Ушли они. Мать встала у окна, сложив руки на груди, и, не мигая, ничего не видя, долго смотрела перед собой, высоко подняв брови, сжала губы и так стиснула челюсти, что скоро почувствовала боль в зубах. В лампе выгорел керосин, огонь, потрескивая, угасал. Она дунула на него и осталась во тьме.
Темное облако тоскливого бездумья наполнило грудь ей, затрудняя биение сердца. Стояла она долго — устали ноги и
глаза. Слышала, как под окном остановилась Марья и пьяным голосом кричала...
Теперь она была одета в легкое широкое платье стального цвета. Она казалась выше ростом в этом платье,
глаза ее как будто
потемнели, и движения стали более спокойными.
Сухой блеск воспаленных
глаз освещал
темное лицо огнем гнева.
Игнат покачивал головой, сощурив
глаза, а Яков, снова стоя у шалаша,
темными пальцами сердито отламывал кору жерди.
Он был одет в длинное, до пят, потертое пальто, из-под круглой измятой шляпы жидкими прядями бессильно свешивались желтоватые прямые волосы. Светлая бородка росла на его желтом костлявом лице, рот у него был полуоткрыт,
глаза глубоко завалились под лоб и лихорадочно блестели оттуда, из
темных ям.
Разговаривая, женщина поправила одеяло на груди Егора, пристально осмотрела Николая, измерила
глазами лекарство в пузырьке. Говорила она ровно, негромко, движения у нее были плавны, лицо бледное,
темные брови почти сходились над переносьем. Ее лицо не нравилось матери — оно казалось надменным, а
глаза смотрели без улыбки, без блеска. И говорила она так, точно командовала.
Мать кивнула головой. Доктор ушел быстрыми, мелкими шагами. Егор закинул голову, закрыл
глаза и замер, только пальцы его рук тихо шевелились. От белых стен маленькой комнаты веяло сухим холодом, тусклой печалью. В большое окно смотрели кудрявые вершины лип, в
темной, пыльной листве ярко блестели желтые пятна — холодные прикосновения грядущей осени.
— И ты прости… — повторил он тоже тихо. В окно смотрел вечерний сумрак, мутный холод давил
глаза, все странно потускнело, лицо больного стало
темным. Раздался шорох и голос Людмилы...
Рыдания потрясали ее тело, и, задыхаясь, она положила голову на койку у ног Егора. Мать молча плакала обильными слезами. Она почему-то старалась удержать их, ей хотелось приласкать Людмилу особой, сильной лаской, хотелось говорить о Егоре хорошими словами любви и печали. Сквозь слезы она смотрела в его опавшее лицо, в
глаза, дремотно прикрытые опущенными веками, на губы,
темные, застывшие в легкой улыбке. Было тихо и скучно светло…
Уже
стемнело, и в сумраке
глаза его блестели холодно, лицо казалось очень бледным. Мать, точно спускаясь под гору, сказала негромко...
Он не ел, а все говорил быстрым шепотком, бойко поблескивая
темными плутоватыми
глазами и щедро высыпая перед матерью, точно медную монету из кошеля, бесчисленные наблюдения над жизнью деревни.
Павел и Андрей сели рядом, вместе с ними на первой скамье сели Мазин, Самойлов и Гусевы. Андрей обрил себе бороду, усы у него отросли и свешивались вниз, придавая его круглой голове сходство с головой кошки. Что-то новое появилось на его лице — острое и едкое в складках рта,
темное в
глазах. На верхней губе Мазина чернели две полоски, лицо стало полнее, Самойлов был такой же кудрявый, как и раньше, и так же широко ухмылялся Иван Гусев.
Сверкнули радостно и нежно
глаза Саши, встала
темная фигура Рыбина, улыбалось бронзовое, твердое лицо сына, смущенно мигал Николай, и вдруг все всколыхнулось глубоким, легким вздохом, слилось и спуталось в прозрачное, разноцветное облако, обнявшее все мысли чувством покоя.
Ее толкали в шею, спину, били по плечам, по голове, все закружилось, завертелось
темным вихрем в криках, вое, свисте, что-то густое, оглушающее лезло в уши, набивалось в горло, душило, пол проваливался под ее ногами, колебался, ноги гнулись, тело вздрагивало в ожогах боли, отяжелело и качалось, бессильное. Но
глаза ее не угасали и видели много других
глаз — они горели знакомым ей смелым, острым огнем, — родным ее сердцу огнем.