Неточные совпадения
— Да я уже и жду! — спокойно сказал длинный
человек. Его спокойствие, мягкий голос и простота лица ободряли мать.
Человек смотрел на нее открыто, доброжелательно, в глубине его прозрачных глаз играла веселая искра, а во всей фигуре, угловатой, сутулой, с длинными ногами, было что-то забавное и располагающее к нему. Одет он был в синюю рубашку и черные шаровары, сунутые в сапоги. Ей захотелось спросить его — кто он, откуда, давно ли знает ее сына, но вдруг он весь покачнулся и сам спросил ее...
Павел молчал. Перед ним колыхалось огромное, черное лицо толпы и требовательно
смотрело ему в глаза. Сердце стучало тревожно. Власову казалось, что его слова исчезли бесследно в
людях, точно редкие капли дождя, упавшие
на землю, истощенную долгой засухой.
Ей хотелось обнять его, заплакать, но рядом стоял офицер и, прищурив глаза,
смотрел на нее. Губы у него вздрагивали, усы шевелились — Власовой казалось, что этот
человек ждет ее слез, жалоб и просьб. Собрав все силы, стараясь говорить меньше, она сжала руку сына и, задерживая дыхание, медленно, тихо сказала...
Когда его увели, она села
на лавку и, закрыв глаза, тихо завыла. Опираясь спиной о стену, как, бывало, делал ее муж, туго связанная тоской и обидным сознанием своего бессилия, она, закинув голову, выла долго и однотонно, выливая в этих звуках боль раненого сердца. А перед нею неподвижным пятном стояло желтое лицо с редкими усами, и прищуренные глаза
смотрели с удовольствием. В груди ее черным клубком свивалось ожесточение и злоба
на людей, которые отнимают у матери сына за то, что сын ищет правду.
И одни утешали, доказывая, что Павла скоро выпустят, другие тревожили ее печальное сердце словами соболезнования, третьи озлобленно ругали директора, жандармов, находя в груди ее ответное эхо. Были
люди, которые
смотрели на нее злорадно, а табельщик Исай Горбов сказал сквозь зубы...
Он залпом выпил стакан чаю и продолжал рассказывать. Перечислял годы и месяцы тюремного заключения, ссылки, сообщал о разных несчастиях, об избиениях в тюрьмах, о голоде в Сибири. Мать
смотрела на него, слушала и удивлялась, как просто и спокойно он говорил об этой жизни, полной страданий, преследований, издевательств над
людьми…
— Гм! — сказал Егор, внимательно
посмотрев на нее. — Пытать — не будут. Но хороший
человек должен беречь себя…
— Нечистая она, наша бабья любовь!.. Любим мы то, что нам надо. А вот
смотрю я
на вас, — о матери вы тоскуете, — зачем она вам? И все другие
люди за народ страдают, в тюрьмы идут и в Сибирь, умирают… Девушки молодые ходят ночью, одни, по грязи, по снегу, в дождик, — идут семь верст из города к нам. Кто их гонит, кто толкает? Любят они! Вот они — чисто любят! Веруют! Веруют, Андрюша! А я — не умею так! Я люблю свое, близкое!
— Я не должен прощать ничего вредного, хоть бы мне и не вредило оно. Я — не один
на земле! Сегодня я позволю себя обидеть и, может, только посмеюсь над обидой, не уколет она меня, — а завтра, испытав
на мне свою силу, обидчик пойдет с другого кожу снимать. И приходится
на людей смотреть разно, приходится держать сердце строго, разбирать
людей: это — свои, это — чужие. Справедливо — а не утешает!
Мать
посмотрела на него, и в ее груди тихо пошевелилось враждебное чувство к этому
человеку.
— Виноват, видишь ли, тот, кто первый сказал — это мое!
Человек этот помер несколько тысяч лет тому назад, и
на него сердиться не стоит! — шутя говорил хохол, но глаза его
смотрели беспокойно.
— Жаль, не было тебя! — сказал Павел Андрею, который хмуро
смотрел в свой стакан чая, сидя у стола. — Вот
посмотрел бы ты
на игру сердца, — ты все о сердце говоришь! Тут Рыбин таких паров нагнал, — опрокинул меня, задавил!.. Я ему и возражать но мог. Сколько в нем недоверия к
людям, и как он их дешево ценит! Верно говорит мать — страшную силу несет в себе этот
человек!..
Она втиснулась в толпу, туда, где знакомые ей
люди, стоявшие впереди у знамени, сливались с незнакомыми, как бы опираясь
на них. Она плотно прижалась боком к высокому бритому
человеку, он был кривой и, чтобы
посмотреть на нее, круто повернул голову.
А сбоку и немного сзади него тяжело шел рослый бритый
человек, с толстыми седыми усами, в длинном сером пальто
на красной подкладке и с желтыми лампасами
на широких штанах. Он тоже, как хохол, держал руки за спиной, высоко поднял густые седые брови и
смотрел на Павла.
На мать
смотрели с грустью, с уважением, гул сочувствия провожал ее. Сизов молчаливо отстранял
людей с дороги, они молча сторонились и, повинуясь неясной силе, тянувшей их за матерью, не торопясь, шли за нею, вполголоса перекидываясь краткими словами.
Она слушала дружески заботливый голос,
смотрела на него с бледной улыбкой и, не понимая его доказательств, удивлялась чувству ласкового доверия к этому
человеку.
— Зовите, как хочется! — задумчиво сказала мать. — Как хочется, так и зовите. Я вот все
смотрю на вас, слушаю, думаю. Приятно мне видеть, что вы знаете пути к сердцу человеческому. Все в
человеке перед вами открывается без робости, без опасений, — сама собой распахивается душа встречу вам. И думаю я про всех вас — одолеют они злое в жизни, непременно одолеют!
Софья казалась ей подростком, который торопится выдать себя за взрослого, а
на людей смотрит как
на любопытные игрушки.
Людмила взяла мать под руку и молча прижалась к ее плечу. Доктор, низко наклонив голову, протирал платком пенсне. В тишине за окном устало вздыхал вечерний шум города, холод веял в лица, шевелил волосы
на головах. Людмила вздрагивала, по щеке ее текла слеза. В коридоре больницы метались измятые, напуганные звуки, торопливое шарканье ног, стоны, унылый шепот.
Люди, неподвижно стоя у окна,
смотрели во тьму и молчали.
Люди смотрели на него хмуро, с недоверием и молчали. Только в задних рядах толпы был слышен подавленный говор.
Люди стояли молчаливо,
смотрели исподлобья, сумрачно,
на всех как будто лежало что-то невидимое, но тяжелое.
Голос ее лился ровно, слова она находила легко и быстро низала их, как разноцветный бисер,
на крепкую нить своего желания очистить сердце от крови и грязи этого дня. Она видела, что мужики точно вросли там, где застала их речь ее, не шевелятся,
смотрят в лицо ей серьезно, слышала прерывистое дыхание женщины, сидевшей рядом с ней, и все это увеличивало силу ее веры в то, что она говорила и обещала
людям…
— Хорошо говорите, — тянет сердце за вашей речью. Думаешь — господи! хоть бы в щелку
посмотреть на таких
людей и
на жизнь. Что живешь? Овца! Я вот грамотная, читаю книжки, думаю много, иной раз и ночь не спишь, от мыслей. А что толку? Не буду думать — зря исчезну, и буду — тоже зря.
— Вообще — чудесно! — потирая руки, говорил он и смеялся тихим, ласковым смехом. — Я, знаете, последние дни страшно хорошо жил — все время с рабочими, читал, говорил,
смотрел. И в душе накопилось такое — удивительно здоровое, чистое. Какие хорошие
люди, Ниловна! Я говорю о молодых рабочих — крепкие, чуткие, полные жажды все понять.
Смотришь на них и видишь — Россия будет самой яркой демократией земли!
Она пошла домой. Было ей жалко чего-то,
на сердце лежало нечто горькое, досадное. Когда она входила с поля в улицу, дорогу ей перерезал извозчик. Подняв голову, она увидала в пролетке молодого
человека с светлыми усами и бледным, усталым лицом. Он тоже
посмотрел на нее. Сидел он косо, и, должно быть, от этого правое плечо у него было выше левого.
Мать
посмотрела на женщину — это была Самойлова, дальше сидел ее муж, лысый, благообразный
человек с окладистой рыжей бородой. Лицо у него было костлявое; прищурив глаза, он
смотрел вперед, и борода его дрожала.
Матери хотелось сказать ему то, что она слышала от Николая о незаконности суда, но она плохо поняла это и частью позабыла слова. Стараясь вспомнить их, она отодвинулась в сторону от
людей и заметила, что
на нее
смотрит какой-то молодой
человек со светлыми усами. Правую руку он держал в кармане брюк, от этого его левое плечо было ниже, и эта особенность фигуры показалась знакомой матери. Но он повернулся к ней спиной, а она была озабочена воспоминаниями и тотчас же забыла о нем.
Какой-то молодой
человек в коротком пальто с поднятым воротником столкнулся с нею и молча отскочил, взмахнув рукою к голове. Ей показалось что-то знакомое в нем, она оглянулась и увидала, что он одним светлым глазом
смотрит на нее из-за воротника. Этот внимательный глаз уколол ее, рука, в которой она держала чемодан, вздрогнула, и ноша вдруг отяжелела.