Неточные совпадения
Ей казалось, что во тьме со всех сторон к дому осторожно крадутся, согнувшись и оглядываясь
по сторонам, люди, странно одетые, недобрые. Вот кто-то уже ходит вокруг дома, шарит
руками по стене.
Голос у нее был сочный, ясный, рот маленький, пухлый, и вся она была круглая, свежая. Раздевшись, она крепко потерла румяные щеки маленькими, красными от холода
руками и быстро прошла в комнату, звучно топая
по полу каблуками ботинок.
Павел прошелся
по комнате, погладил
рукой щеку и, усмехнувшись, сказал...
— На то и перепел, чтобы в сети попасть! — отозвался хохол. Он все больше нравился матери. Когда он называл ее «ненько», это слово точно гладило ее щеки мягкой, детской
рукой.
По воскресеньям, если Павлу было некогда, он колол дрова, однажды пришел с доской на плече и, взяв топор, быстро и ловко переменил сгнившую ступень на крыльце, другой раз так же незаметно починил завалившийся забор. Работая, он свистел, и свист у него был красиво печальный.
Заложив
руки за спину, Павел медленно ходил
по комнате, перешагивая через книги и белье, валявшееся на полу, говорил угрюмо...
Павел встал и начал ходить
по комнате, заложив
руки за спину.
— Вот так, да! — воскликнул Рыбин, стукнув пальцами
по столу. — Они и бога подменили нам, они все, что у них в
руках, против нас направляют! Ты помни, мать, бог создал человека
по образу и подобию своему, — значит, он подобен человеку, если человек ему подобен! А мы — не богу подобны, но диким зверям. В церкви нам пугало показывают… Переменить бога надо, мать, очистить его! В ложь и в клевету одели его, исказили лицо ему, чтобы души нам убить!..
По улице шли быстро и молча. Мать задыхалась от волнения и чувствовала — надвигается что-то важное. В воротах фабрики стояла толпа женщин, крикливо ругаясь. Когда они трое проскользнули во двор, то сразу попали в густую, черную, возбужденно гудевшую толпу. Мать видела, что все головы были обращены в одну сторону, к стене кузнечного цеха, где на груде старого железа и фоне красного кирпича стояли, размахивая
руками, Сизов, Махотин, Вялов и еще человек пять пожилых, влиятельных рабочих.
Вот он прошел мимо матери, скользнув
по ее лицу строгими глазами, остановился перед грудой железа. Кто-то сверху протянул ему
руку — он не взял ее, свободно, сильным движением тела влез наверх, встал впереди Павла и Сизова и спросил...
— Тоскуешь? — спросила она, похлопав мать
по плечу жирной
рукой.
Его оживление отталкивало тревогу, посеянную Рыбиным. Хохол ходил
по комнате, потирая
рукой голову, и, глядя в пол, говорил...
По канцелярии суетливо бегал низенький лысый человечек на коротких ногах, с длинными
руками и выдвинутой вперед челюстью. Не останавливаясь, он говорил тревожным и трескучим голосом...
Мать ходила взад и вперед и смотрела на сына, Андрей, слушая его рассказы, стоял у окна, заложив
руки за спину. Павел расхаживал
по комнате. У него отросла борода, мелкие кольца тонких, темных волос густо вились на щеках, смягчая смуглый цвет лица.
Когда им жилось трудно под властью царей, они науськивали черный народ на царскую власть, а когда народ поднимался и вырывал эту власть из
рук короля, человечки обманом забирали ее в свои
руки и разгоняли народ
по конурам, если же он спорил с ними — избивали его сотнями и тысячами.
Сидя на полу, хохол вытянул ноги
по обе стороны самовара — смотрел на него. Мать стояла у двери, ласково и грустно остановив глаза на круглом затылке Андрея и длинной согнутой шее его. Он откинул корпус назад, уперся
руками в пол, взглянул на мать и сына немного покрасневшими глазами и, мигая, негромко сказал...
Он ходил
по комнате, взмахивая
рукой перед своим лицом, и как бы рубил что-то в воздухе, отсекал от самого себя. Мать смотрела на него с грустью и тревогой, чувствуя, что в нем надломилось что-то, больно ему. Темные, опасные мысли об убийстве оставили ее: «Если убил не Весовщиков, никто из товарищей Павла не мог сделать этого», — думала она. Павел, опустив голову, слушал хохла, а тот настойчиво и сильно говорил...
— И ты
по этим делам пошла, Ниловна? — усмехаясь, спросил Рыбин. — Так. Охотников до книжек у нас много там. Учитель приохочивает, — говорят, парень хороший, хотя из духовного звания. Учителька тоже есть, верстах в семи. Ну, они запрещенной книгой не действуют, народ казенный, — боятся. А мне требуется запрещенная, острая книга, я под их
руку буду подкладывать… Коли становой или поп увидят, что книга-то запрещенная, подумают — учителя сеют! А я в сторонке, до времени, останусь.
— Чудак! — усмехнулся Рыбин, хлопая
рукой по колену. — Кто на меня подумает? Простой мужик этаким делом занимается, разве это бывает? Книга — дело господское, им за нее и отвечать…
— Я от земли освободился, — что она? Кормить не кормит, а
руки вяжет. Четвертый год в батраки хожу. А осенью мне в солдаты идти. Дядя Михаиле говорит — не ходи! Теперь, говорит, солдат посылают народ бить. А я думаю идти. Войско и при Степане Разине народ било и при Пугачеве. Пора это прекратить. Как по-вашему? — спросил он, пристально глядя на Павла.
И вдруг, возбуждаясь, он заговорил, ударив
рукой по столу...
— Когда был я мальчишкой лет десяти, то захотелось мне поймать солнце стаканом. Вот взял я стакан, подкрался и — хлоп
по стене!
Руку разрезал себе, побили меня за это. А как побили, я вышел на двор, увидал солнце в луже и давай топтать его ногами. Обрызгался весь грязью — меня еще побили… Что мне делать? Так я давай кричать солнцу: «А мне не больно, рыжий черт, не больно!» И все язык ему показывал. Это — утешало.
По рябому лицу Николая расплылась широкая улыбка, он смотрел на знамя и мычал что-то, протягивая к нему
руку, а потом вдруг охватил мать этой
рукой за шею, поцеловал ее и засмеялся.
Мать провела
рукой по лицу, и мысль ее трепетно поплыла над впечатлениями вчерашнего дня. Охваченная ими, она сидела долго, остановив глаза на остывшей чашке чая, а в душе ее разгоралось желание увидеть кого-то умного, простого, спросить его о многом.
Ей вдруг захотелось пойти куда-то
по дорогам, мимо лесов в деревень, с котомкой за плечами, с палкой в
руке.
Она открыла ноты, не сильно ударила
по клавишам левой
рукой. Сочно и густо запели струны. Вздохнув глубоко, к ним прилилась еще нота, богатая звуком. Из-под пальцев правой
руки, светло звеня, тревожной стаей полетели странно прозрачные крики струн и закачались, забились, как испуганные птицы, на темном фоне низких нот.
Он дышал быстро, хватая воздух короткими, жадными вздохами. Голос у него прерывался, костлявые пальцы бессильных
рук ползали
по груди, стараясь застегнуть пуговицы пальто.
По нескольку раз в месяц, переодетая монахиней, торговкой кружевами и ручным полотном, зажиточной мещанкой или богомолкой-странницей, она разъезжала и расхаживала
по губернии с мешком за спиной или чемоданом в
руках.
Она согнулась, поставила локти на подоконник и вдруг, точно ее ударили
по голове, бессильно опустилась на колени, закрыла лицо
руками и глухо застонала.
Людмила взяла мать под
руку и молча прижалась к ее плечу. Доктор, низко наклонив голову, протирал платком пенсне. В тишине за окном устало вздыхал вечерний шум города, холод веял в лица, шевелил волосы на головах. Людмила вздрагивала,
по щеке ее текла слеза. В коридоре больницы метались измятые, напуганные звуки, торопливое шарканье ног, стоны, унылый шепот. Люди, неподвижно стоя у окна, смотрели во тьму и молчали.
Его тесно окружили мужчины и женщины, что-то говорили ему, размахивая
руками, волнуясь, отталкивая друг друга. Перед глазами матери мелькали бледные, возбужденные лица с трясущимися губами,
по лицу одной женщины катились слезы обиды…
Впереди плыла в воздухе ограбленная крышка гроба со смятыми венками, и, качаясь с боку на бок, ехали верхом полицейские. Мать шла
по тротуару, ей не было видно гроба в густой, тесно окружившей его толпе, которая незаметно выросла и заполнила собой всю широту улицы. Сзади толпы тоже возвышались серые фигуры верховых,
по бокам, держа
руки на шашках, шагала пешая полиция, и всюду мелькали знакомые матери острые глаза шпионов, внимательно щупавшие лица людей.
Снова стало тихо. Лошадь дважды ударила копытом
по мягкой земле. В комнату вошла девочка-подросток с короткой желтой косой на затылке и ласковыми глазами на круглом лице. Закусив губы, она несла на вытянутых
руках большой, уставленный посудой поднос с измятыми краями и кланялась, часто кивая головой.
Мужик медленно поднял
руку и лениво ударил его
по голове.
Михаило отирал с лица и бороды грязь, кровь и молчал, оглядываясь. Взгляд его скользнул
по лицу матери, — она, вздрогнув, потянулась к нему, невольно взмахнула
рукою, — он отвернулся. Но через несколько минут его глаза снова остановились на лице ее. Ей показалось — он выпрямился, поднял голову, окровавленные щеки задрожали…
Крики толпы звучали умиротворяюще, просительно, они сливались в неясную суету, и все было в ней безнадежно, жалобно. Сотские повели Рыбина под
руки на крыльцо волости, скрылись в двери. Мужики медленно расходились
по площади, мать видела, что голубоглазый направляется к ней и исподлобья смотрит на нее. У нее задрожали ноги под коленками, унылое чувство засосало сердце, вызывая тошноту.
Мать остановила его вопрос движением
руки и продолжала так, точно она сидела пред лицом самой справедливости, принося ей жалобу на истязание человека. Николай откинулся на спинку стула, побледнел и, закусив губу, слушал. Он медленно снял очки, положил их на стол, провел
по лицу
рукой, точно стирая с него невидимую паутину. Лицо его сделалось острым, странно высунулись скулы, вздрагивали ноздри, — мать впервые видела его таким, и он немного пугал ее.
Он все глубже прятал
руки, сдерживая свое волнение, но все-таки оно чувствовалось матерью и передавалось ей. Глаза у него стали узкими, точно концы ножей. Снова шагая
по комнате, он говорил холодно и гневно...
Он медленно, но неустанно идет
по земле, очищая с нее влюбленными в свой труд
руками вековую плесень лжи, обнажая перед глазами людей простую и ясную правду жизни.
— Запомнил! — ответил Весовщиков. Но Игнат, по-видимому, не поверил ему, снова повторил все стуки, слова и знаки и наконец протянул
руку.
И торопливо ушла, не взглянув на него, чтобы не выдать своего чувства слезами на глазах и дрожью губ. Дорогой ей казалось, что кости
руки, в которой она крепко сжала ответ сына, ноют и вся
рука отяжелела, точно от удара
по плечу. Дома, сунув записку в
руку Николая, она встала перед ним и, ожидая, когда он расправит туго скатанную бумажку, снова ощутила трепет надежды. Но Николай сказал...
Потом, закрыв глаза
руками, чтобы поправить очки, и расхаживая
по комнате, он заговорил...
И, молча пожав им
руки, ушла, снова холодная и строгая. Мать и Николай, подойдя к окну, смотрели, как девушка прошла
по двору и скрылась под воротами. Николай тихонько засвистал, сел за стол и начал что-то писать.
Но внешний смысл его слов не удовлетворял, не трогал и не пугал ее, она все-таки ждала страшного и упорно искала его за словами — в лице, в глазах, в голосе прокурора, в его белой
руке, неторопливо мелькавшей
по воздуху.
Павел усмехнулся, медленно провел
рукой по волосам, огонь его голубых глаз вспыхнул светлее.
— Перед вами суд, а не защита! — сердито и громко заметил ему судья с больным лицом.
По выражению лица Андрея мать видела, что он хочет дурить, усы у него дрожали, в глазах светилась хитрая кошачья ласка, знакомая ей. Он крепко потер голову длинной
рукой и вздохнул. — Разве ж? — сказал он, покачивая головой. — Я думаю — вы не судьи, а только защитники…
— Вы имеете сказать что-нибудь
по существу? — повышая голос, спросил старичок. У него дрожала
рука, и матери было приятно видеть, что он сердится. Но поведение Андрея не нравилось ей — оно не сливалось с речью сына, — ей хотелось серьезного и строгого спора.
Ей, женщине и матери, которой тело сына всегда и все-таки дороже того, что зовется душой, — ей было страшно видеть, как эти потухшие глаза ползали
по его лицу, ощупывали его грудь, плечи,
руки, терлись о горячую кожу, точно искали возможности вспыхнуть, разгореться и согреть кровь в отвердевших жилах, в изношенных мускулах полумертвых людей, теперь несколько оживленных уколами жадности и зависти к молодой жизни, которую они должны были осудить и отнять у самих себя.
Взяв ее под
руку, она снова тихо зашагала
по комнате.