Неточные совпадения
Его начало тошнить. После бурного припадка рвоты мать уложила его
в постель, накрыв бледный лоб мокрым полотенцем. Он немного отрезвел, но все под ним и вокруг него волнообразно качалось, у него отяжелели веки и, ощущая во рту скверный, горький вкус, он
смотрел сквозь ресницы на большое
лицо матери и бессвязно думал...
— Да я уже и жду! — спокойно сказал длинный человек. Его спокойствие, мягкий голос и простота
лица ободряли мать. Человек
смотрел на нее открыто, доброжелательно,
в глубине его прозрачных глаз играла веселая искра, а во всей фигуре, угловатой, сутулой, с длинными ногами, было что-то забавное и располагающее к нему. Одет он был
в синюю рубашку и черные шаровары, сунутые
в сапоги. Ей захотелось спросить его — кто он, откуда, давно ли знает ее сына, но вдруг он весь покачнулся и сам спросил ее...
Не мигая узкими глазами, он упорно
смотрел на свое
лицо, отраженное
в блестящей меди самовара, и, казалось, не дышал.
Один из парней, пришедших с Павлом, был рыжий, кудрявый, с веселыми зелеными глазами, ему, должно быть, хотелось что-то сказать, и он нетерпеливо двигался; другой, светловолосый, коротко остриженный, гладил себя ладонью по голове и
смотрел в пол,
лица его не было видно.
Он долго говорил ей что-то тихим, серьезным голосом. Она
смотрела ему
в лицо и думала: «Он не сделает ничего худого, он не может!»
— Никто! — отозвался, точно эхо, чей-то голос. Павел, овладевая собой, стал говорить проще, спокойнее, толпа медленно подвигалась к нему, складываясь
в темное, тысячеглавое тело. Она
смотрела в его
лицо сотнями внимательных глаз, всасывала его слова.
Павел молчал. Перед ним колыхалось огромное, черное
лицо толпы и требовательно
смотрело ему
в глаза. Сердце стучало тревожно. Власову казалось, что его слова исчезли бесследно
в людях, точно редкие капли дождя, упавшие на землю, истощенную долгой засухой.
Когда его увели, она села на лавку и, закрыв глаза, тихо завыла. Опираясь спиной о стену, как, бывало, делал ее муж, туго связанная тоской и обидным сознанием своего бессилия, она, закинув голову, выла долго и однотонно, выливая
в этих звуках боль раненого сердца. А перед нею неподвижным пятном стояло желтое
лицо с редкими усами, и прищуренные глаза
смотрели с удовольствием.
В груди ее черным клубком свивалось ожесточение и злоба на людей, которые отнимают у матери сына за то, что сын ищет правду.
Темными, глубокими глазами он
смотрел на нее, спрашивая и ожидая. Его крепкое тело нагнулось вперед, руки упирались
в сиденье стула, смуглое
лицо казалось бледным
в черной раме бороды.
Рядом с Власовой сидела маленькая старушка,
лицо у нее было сморщенное, а глаза молодые. Повертывая тонкую шею, она вслушивалась
в разговор и
смотрела на всех странно задорно.
Хохол, высокий и сухой, покачиваясь на ногах, стоял среди комнаты и
смотрел на Николая сверху вниз, сунув руки
в карманы, а Николай крепко сидел на стуле, окруженный облаками дыма, и на его сером
лице выступили красные пятна.
Оставшись один, Весовщиков оглянулся, вытянул ногу, одетую
в тяжелый сапог,
посмотрел на нее, наклонился, пощупал руками толстую икру. Поднял руку к
лицу, внимательно оглядел ладонь, потом повернул тылом. Рука была толстая, с короткими пальцами, покрыта желтой шерстью. Он помахал ею
в воздухе, встал.
Мать взглянула
в лицо ему — один глаз Исая тускло
смотрел в шапку, лежавшую между устало раскинутых ног, рот был изумленно полуоткрыт, его рыжая бородка торчала вбок. Худое тело с острой головой и костлявым
лицом в веснушках стало еще меньше, сжатое смертью. Мать перекрестилась, вздохнув. Живой, он был противен ей, теперь будил тихую жалость.
Он ходил по комнате, взмахивая рукой перед своим
лицом, и как бы рубил что-то
в воздухе, отсекал от самого себя. Мать
смотрела на него с грустью и тревогой, чувствуя, что
в нем надломилось что-то, больно ему. Темные, опасные мысли об убийстве оставили ее: «Если убил не Весовщиков, никто из товарищей Павла не мог сделать этого», — думала она. Павел, опустив голову, слушал хохла, а тот настойчиво и сильно говорил...
Мать с горячей улыбкой на губах шла сзади Мазина и через голову его
смотрела на сына и на знамя. Вокруг нее мелькали радостные
лица, разноцветные глаза — впереди всех шел ее сын и Андрей. Она слышала их голоса — мягкий и влажный голос Андрея дружно сливался
в один звук с голосом сына ее, густым и басовитым.
Приближал свое
лицо вплоть к тому, на что
смотрел, и, поправляя очки тонкими пальцами правой руки, прищуривался, прицеливаясь безмолвным вопросом
в предмет, интересовавший его.
— Я не про это, — с
лица вам можно больше дать. А
посмотришь в глаза ваши, послушаешь вас и даже удивляешься, — как будто вы девушка. Жизнь ваша беспокойная и трудная, опасная, а сердце у вас — улыбается.
Мать заметила, что парни, все трое, слушали с ненасытным вниманием голодных душ и каждый раз, когда говорил Рыбин, они
смотрели ему
в лицо подстерегающими глазами. Речь Савелия вызывала на
лицах у них странные, острые усмешки.
В них не чувствовалось жалости к больному.
Окончив ужин, все расположились вокруг костра; перед ними, торопливо поедая дерево, горел огонь, сзади нависла тьма, окутав лес и небо. Больной, широко открыв глаза,
смотрел в огонь, непрерывно кашлял, весь дрожал — казалось, что остатки жизни нетерпеливо рвутся из его груди, стремясь покинуть тело, источенное недугом. Отблески пламени дрожали на его
лице, не оживляя мертвой кожи. Только глаза больного горели угасающим огнем.
Разговаривая, женщина поправила одеяло на груди Егора, пристально осмотрела Николая, измерила глазами лекарство
в пузырьке. Говорила она ровно, негромко, движения у нее были плавны,
лицо бледное, темные брови почти сходились над переносьем. Ее
лицо не нравилось матери — оно казалось надменным, а глаза
смотрели без улыбки, без блеска. И говорила она так, точно командовала.
— Он хочет сделать меня идиотом! — пожаловался Егор. Короткие, тяжелые вздохи с влажным хрипом вырывались из груди Егора,
лицо его было покрыто мелким потом, и, медленно поднимая непослушные, тяжелые руки, он отирал ладонью лоб. Странная неподвижность опухших щек изуродовала его широкое доброе
лицо, все черты исчезли под мертвенной маской, и только глаза, глубоко запавшие
в отеках,
смотрели ясно, улыбаясь снисходительной улыбкой.
— И ты прости… — повторил он тоже тихо.
В окно
смотрел вечерний сумрак, мутный холод давил глаза, все странно потускнело,
лицо больного стало темным. Раздался шорох и голос Людмилы...
Рыдания потрясали ее тело, и, задыхаясь, она положила голову на койку у ног Егора. Мать молча плакала обильными слезами. Она почему-то старалась удержать их, ей хотелось приласкать Людмилу особой, сильной лаской, хотелось говорить о Егоре хорошими словами любви и печали. Сквозь слезы она
смотрела в его опавшее
лицо,
в глаза, дремотно прикрытые опущенными веками, на губы, темные, застывшие
в легкой улыбке. Было тихо и скучно светло…
Людмила встала, отошла к окну, открыла его. Через минуту они все трое стояли у окна, тесно прижимаясь друг к другу, и
смотрели в сумрачное
лицо осенней ночи. Над черными вершинами деревьев сверкали звезды, бесконечно углубляя даль небес…
Людмила взяла мать под руку и молча прижалась к ее плечу. Доктор, низко наклонив голову, протирал платком пенсне.
В тишине за окном устало вздыхал вечерний шум города, холод веял
в лица, шевелил волосы на головах. Людмила вздрагивала, по щеке ее текла слеза.
В коридоре больницы метались измятые, напуганные звуки, торопливое шарканье ног, стоны, унылый шепот. Люди, неподвижно стоя у окна,
смотрели во тьму и молчали.
Она покраснела, опустилась на стул, замолчала. «Милая ты моя, милая!» — улыбаясь, думала мать. Софья тоже улыбнулась, а Николай, мягко глядя
в лицо Саши, тихо засмеялся. Тогда девушка подняла голову, строго
посмотрела на всех и, бледная, сверкнув глазами, сухо, с обидой
в голосе, сказала...
— Слышишь? — толкнув
в бок голубоглазого мужика, тихонько спросил другой. Тот, не отвечая, поднял голову и снова взглянул
в лицо матери. И другой мужик тоже
посмотрел на нее — он был моложе первого, с темной редкой бородкой и пестрым от веснушек, худым
лицом. Потом оба они отодвинулись от крыльца
в сторону.
Становой стоял перед ним и
смотрел в его
лицо, шевеля усами. Потом он отступил на шаг и свистящим голосом изумленно запел...
Мать
смотрела на него сверху вниз и ждала момента, когда удобнее уйти
в комнату.
Лицо у мужика было задумчивое, красивое, глаза грустные. Широкоплечий и высокий, он был одет
в кафтан, сплошь покрытый заплатами,
в чистую ситцевую рубаху, рыжие, деревенского сукна штаны и опорки, надетые на босую ногу. Мать почему-то облегченно вздохнула. И вдруг, подчиняясь чутью, опередившему неясную мысль, она неожиданно для себя спросила его...
Усталая, она замолчала, оглянулась.
В грудь ей спокойно легла уверенность, что ее слова не пропадут бесполезно. Мужики
смотрели на нее, ожидая еще чего-то. Петр сложил руки на груди, прищурил глаза, и на пестром
лице его дрожала улыбка. Степан, облокотясь одной рукой на стол, весь подался вперед, вытянул шею и как бы все еще слушал. Тень лежала на
лице его, и от этого оно казалось более законченным. Его жена, сидя рядом с матерью, согнулась, положив локти на колена, и
смотрела под ноги себе.
Она пошла домой. Было ей жалко чего-то, на сердце лежало нечто горькое, досадное. Когда она входила с поля
в улицу, дорогу ей перерезал извозчик. Подняв голову, она увидала
в пролетке молодого человека с светлыми усами и бледным, усталым
лицом. Он тоже
посмотрел на нее. Сидел он косо, и, должно быть, от этого правое плечо у него было выше левого.
Она
смотрела на судей — им, несомненно, было скучно слушать эту речь. Неживые, желтые и серые
лица ничего не выражали. Слова прокурора разливали
в воздухе незаметный глазу туман, он все рос и сгущался вокруг судей, плотнее окутывая их облаком равнодушия и утомленного ожидания. Старший судья не двигался, засох
в своей прямой позе, серые пятнышки за стеклами его очков порою исчезали, расплываясь по
лицу.
Судья с больным
лицом, его пухлый товарищ и прокурор
смотрели в сторону подсудимых.
А сзади судей, с портрета, через их головы,
смотрел царь,
в красном мундире, с безразличным белым
лицом, и по
лицу его ползало какое-то насекомое.
Дома они сели на диван, плотно прижавшись друг к другу, и мать, отдыхая
в тишине, снова заговорила о поездке Саши к Павлу. Задумчиво приподняв густые брови, девушка
смотрела вдаль большими мечтающими глазами, по ее бледному
лицу разлилось спокойное созерцание.
А когда открыла глаза — комната была полна холодным белым блеском ясного зимнего дня, хозяйка с книгою
в руках лежала на диване и, улыбаясь не похоже на себя,
смотрела ей
в лицо.
Мальчик читал газету и как будто не слышал ничего, но порою глаза его
смотрели из-за листа
в лицо матери, и когда она встречала их живой взгляд, ей было приятно, она улыбалась. Людмила снова вспоминала Николая без сожаления об его аресте, а матери казался вполне естественным ее тон. Время шло быстрее, чем
в другие дни, — когда кончили пить чай, было уже около полудня.
Она отшатнулась от Людмилы, утомленная волнением, и села, тяжело дыша. Людмила тоже отошла, бесшумно, осторожно, точно боясь разрушить что-то. Она гибко двигалась по комнате,
смотрела перед собой глубоким взглядом матовых глаз и стала как будто еще выше, прямее, тоньше. Худое, строгое
лицо ее было сосредоточенно, и губы нервно сжаты. Тишина
в комнате быстро успокоила мать; заметив настроение Людмилы, она спросила виновато и негромко...