Неточные совпадения
Порою он останавливался, не находя слов, и тогда видел
перед собой огорченное
лицо, на котором тускло блестели затуманенные слезами, добрые глаза.
А вот теперь
перед нею сидит ее сын, и то, что говорят его глаза,
лицо, слова, — все это задевает за сердце, наполняя его чувством гордости за сына, который верно понял жизнь своей матери, говорит ей о ее страданиях, жалеет ее.
— Вот какая вы! — сказала Власова. — Родителей лишились и всего, — она не умела докончить своей мысли, вздохнула и замолчала, глядя в
лицо Наташи, чувствуя к ней благодарность за что-то. Она сидела на полу
перед ней, а девушка задумчиво улыбалась, наклонив голову.
— Позвольте! — говорил он, отстраняя рабочих с своей дороги коротким жестом руки, но не дотрагиваясь до них. Глаза у него были прищурены, и взглядом опытного владыки людей он испытующе щупал
лица рабочих.
Перед ним снимали шапки, кланялись ему, — он шел, не отвечая на поклоны, и сеял в толпе тишину, смущение, конфузливые улыбки и негромкие восклицания, в которых уже слышалось раскаяние детей, сознающих, что они нашалили.
Вот он прошел мимо матери, скользнув по ее
лицу строгими глазами, остановился
перед грудой железа. Кто-то сверху протянул ему руку — он не взял ее, свободно, сильным движением тела влез наверх, встал впереди Павла и Сизова и спросил...
Павел молчал.
Перед ним колыхалось огромное, черное
лицо толпы и требовательно смотрело ему в глаза. Сердце стучало тревожно. Власову казалось, что его слова исчезли бесследно в людях, точно редкие капли дождя, упавшие на землю, истощенную долгой засухой.
Когда его увели, она села на лавку и, закрыв глаза, тихо завыла. Опираясь спиной о стену, как, бывало, делал ее муж, туго связанная тоской и обидным сознанием своего бессилия, она, закинув голову, выла долго и однотонно, выливая в этих звуках боль раненого сердца. А
перед нею неподвижным пятном стояло желтое
лицо с редкими усами, и прищуренные глаза смотрели с удовольствием. В груди ее черным клубком свивалось ожесточение и злоба на людей, которые отнимают у матери сына за то, что сын ищет правду.
Она не топила печь, не варила себе обед и не пила чая, только поздно вечером съела кусок хлеба. И когда легла спать — ей думалось, что никогда еще жизнь ее не была такой одинокой, голой. За последние годы она привыкла жить в постоянном ожидании чего-то важного, доброго. Вокруг нее шумно и бодро вертелась молодежь, и всегда
перед нею стояло серьезное
лицо сына, творца этой тревожной, но хорошей жизни. А вот нет его, и — ничего нет.
Перед нею стояла фигура девушки с резким, упрямым
лицом.
Каждый раз, когда книги исчезали из ее рук,
перед нею вспыхивало желтым пятном, точно огонь спички в темной комнате,
лицо жандармского офицера, и она мысленно со злорадным чувством говорила ему...
И думала о том, как расскажет сыну свой первый опыт, а
перед нею все стояло желтое
лицо офицера, недоумевающее и злое. На нем растерянно шевелились черные усы и из-под верхней, раздраженно вздернутой губы блестела белая кость крепко сжатых зубов. В груди ее птицею пела радость, брови лукаво вздрагивали, и она, ловко делая свое дело, приговаривала про себя...
Перед нею замелькали серьезные, честные
лица Егора, Николая Ивановича, Сашеньки, сердце у нее встрепенулось.
Он помолчал, прищурив глаза. Вынул из кармана коробку папирос, не торопясь закурил и, глядя на серый клуб дыма, таявший
перед его
лицом, усмехнулся усмешкой угрюмой собаки.
Он ходил по комнате, взмахивая рукой
перед своим
лицом, и как бы рубил что-то в воздухе, отсекал от самого себя. Мать смотрела на него с грустью и тревогой, чувствуя, что в нем надломилось что-то, больно ему. Темные, опасные мысли об убийстве оставили ее: «Если убил не Весовщиков, никто из товарищей Павла не мог сделать этого», — думала она. Павел, опустив голову, слушал хохла, а тот настойчиво и сильно говорил...
Мимо матери мелькали смятенные
лица, подпрыгивая, пробегали мужчины, женщины, лился народ темной лавой, влекомый этой песней, которая напором звуков, казалось, опрокидывала
перед собой все, расчищая дорогу. Глядя на красное знамя вдали, она — не видя — видела
лицо сына, его бронзовый лоб и глаза, горевшие ярким огнем веры.
Все ближе сдвигались люди красного знамени и плотная цепь серых людей, ясно было видно
лицо солдат — широкое во всю улицу, уродливо сплюснутое в грязно-желтую узкую полосу, — в нее были неровно вкраплены разноцветные глаза, а
перед нею жестко сверкали тонкие острия штыков. Направляясь в груди людей, они, еще не коснувшись их, откалывали одного за другим от толпы, разрушая ее.
Ее толкнули в грудь. Сквозь туман в глазах она видела
перед собой офицерика,
лицо у него было красное, натужное, и он кричал ей...
Через несколько дней мать и Софья явились
перед Николаем бедно одетыми мещанками, в поношенных ситцевых платьях и кофтах, с котомками за плечами и с палками в руках. Костюм убавил Софье рост и сделал еще строже ее бледное
лицо.
Окончив ужин, все расположились вокруг костра;
перед ними, торопливо поедая дерево, горел огонь, сзади нависла тьма, окутав лес и небо. Больной, широко открыв глаза, смотрел в огонь, непрерывно кашлял, весь дрожал — казалось, что остатки жизни нетерпеливо рвутся из его груди, стремясь покинуть тело, источенное недугом. Отблески пламени дрожали на его
лице, не оживляя мертвой кожи. Только глаза больного горели угасающим огнем.
Они смотрели в
лицо женщины, худое, бледное;
перед ними все ярче освещалось святое дело всех народов мира — бесконечная борьба за свободу.
Сын сидел в тюрьме, она знала, что его ждет тяжелое наказание, но каждый раз, когда она думала об этом, память ее помимо воли вызывала
перед нею Андрея, Федю и длинный ряд других
лиц.
Его тесно окружили мужчины и женщины, что-то говорили ему, размахивая руками, волнуясь, отталкивая друг друга.
Перед глазами матери мелькали бледные, возбужденные
лица с трясущимися губами, по
лицу одной женщины катились слезы обиды…
В полдень она сидела в тюремной канцелярии против Павла и, сквозь туман в глазах рассматривая его бородатое
лицо, искала случая
передать ему записку, крепко сжатую между пальцев.
— Сотские! Веди его! Разойдись, народ! — Прыгая
перед Рыбиным, как цепная собака
перед куском мяса, урядник толкал его кулаками в
лицо, в грудь, в живот.
— Разойдись, сволочь!.. А то я вас, — я вам покажу! В голосе, на
лице его не было ни раздражения, ни угрозы, он говорил спокойно, бил людей привычными, ровными движениями крепких длинных рук. Люди отступали
перед ним, опуская головы, повертывая в сторону
лица.
Становой стоял
перед ним и смотрел в его
лицо, шевеля усами. Потом он отступил на шаг и свистящим голосом изумленно запел...
Перед нею стояло
лицо голубоглазого мужика — странное, точно недоконченное, оно не возбуждало доверия.
С неумолимой, упорной настойчивостью память выдвигала
перед глазами матери сцену истязания Рыбина, образ его гасил в ее голове все мысли, боль и обида за человека заслоняли все чувства, она уже не могла думать о чемодане и ни о чем более. Из глаз ее безудержно текли слезы, а
лицо было угрюмо и голос не вздрагивал, когда она говорила хозяину избы...
Чутко вслушиваясь в ленивые колебания дремотной тишины, мать неподвижно лежала, а
перед нею во тьме качалось облитое кровью
лицо Рыбина…
Вспомнился Рыбин, его кровь,
лицо, горячие глаза, слова его, — сердце сжалось в горьком чувстве бессилия
перед зверями.
Судья с бледным
лицом поднял веки, скосил глаза на подсудимых, протянул руку на стол и черкнул карандашом на бумаге, лежавшей
перед ним.
—
Перед вами суд, а не защита! — сердито и громко заметил ему судья с больным
лицом. По выражению
лица Андрея мать видела, что он хочет дурить, усы у него дрожали, в глазах светилась хитрая кошачья ласка, знакомая ей. Он крепко потер голову длинной рукой и вздохнул. — Разве ж? — сказал он, покачивая головой. — Я думаю — вы не судьи, а только защитники…
Она отшатнулась от Людмилы, утомленная волнением, и села, тяжело дыша. Людмила тоже отошла, бесшумно, осторожно, точно боясь разрушить что-то. Она гибко двигалась по комнате, смотрела
перед собой глубоким взглядом матовых глаз и стала как будто еще выше, прямее, тоньше. Худое, строгое
лицо ее было сосредоточенно, и губы нервно сжаты. Тишина в комнате быстро успокоила мать; заметив настроение Людмилы, она спросила виновато и негромко...
Он поставил чемодан около нее на лавку, быстро вынул папиросу, закурил ее и, приподняв шапку, молча ушел к другой двери. Мать погладила рукой холодную кожу чемодана, облокотилась на него и, довольная, начала рассматривать публику. Через минуту она встала и пошла на другую скамью, ближе к выходу на перрон. Чемодан она легко держала в руке, он был невелик, и шла, подняв голову, рассматривая
лица, мелькавшие
перед нею.