Неточные совпадения
— Сам
не понимаю, как это вышло! С детства всех боялся, стал подрастать — начал ненавидеть, которых за подлость, которых —
не знаю за что, так просто! А теперь все для меня по-другому
встали, — жалко всех, что ли?
Не могу понять, но сердце стало мягче, когда узнал, что
не все виноваты в грязи своей…
— Разве мы хотим быть только сытыми? Нет! — сам себе ответил он, твердо глядя в сторону троих. — Мы должны показать тем, кто сидит на наших шеях и закрывает нам глаза, что мы все видим, — мы
не глупы,
не звери,
не только есть хотим, — мы хотим жить, как достойно людей! Мы должны показать врагам, что наша каторжная жизнь, которую они нам навязали,
не мешает нам сравняться с ними в уме и даже
встать выше их!..
Возвратясь домой, она собрала все книжки и, прижав их к груди, долго ходила по дому, заглядывая в печь, под печку, даже в кадку с водой. Ей казалось, что Павел сейчас же бросит работу и придет домой, а он
не шел. Наконец, усталая, она села в кухне на лавку, подложив под себя книги, и так, боясь
встать, просидела до поры, пока
не пришли с фабрики Павел и хохол.
— Это вас
не касается, — молчать! — крикнул офицер,
вставая. — Введите арестованного Весовщикова!
Толкали ее. Но это
не останавливало мать; раздвигая людей плечами и локтями, она медленно протискивалась все ближе к сыну, повинуясь желанию
встать рядом с ним.
Вот он прошел мимо матери, скользнув по ее лицу строгими глазами, остановился перед грудой железа. Кто-то сверху протянул ему руку — он
не взял ее, свободно, сильным движением тела влез наверх,
встал впереди Павла и Сизова и спросил...
— Фабрика
не занимается филантропией! — сухо заметил директор. — Я приказываю всем немедленно
встать на работу!
—
Не свяжешь стачку! — сказал Рыбин, подходя к Павлу. — Хоть и жаден народ, да труслив. Сотни три
встанут на твою сторону,
не больше. Этакую кучу навоза на одни вилы
не поднимешь…
Павел, может, и
не так что-нибудь сказал, но он за всех
встал — и все его понимают,
не беспокойся!
Хохол
встал и, стараясь
не шаркать ногами, начал осторожно ходить по комнате, высокий, худой, задумчивый.
Он завозился на стуле и
не спеша
встал.
— Я
не обернулся, хотя чувствовал… Слышал удар… Иду себе, спокойно, как будто жабу пнул ногой.
Встал на работу, кричат: «Исая убили!»
Не верилось. Но рука заныла, — неловко мне владеть ею, —
не больно, но как будто короче стала она…
В окно, весело играя, заглядывал юный солнечный луч, она подставила ему руку, и когда он, светлый, лег на кожу ее руки, другой рукой она тихо погладила его, улыбаясь задумчиво и ласково. Потом
встала, сняла трубу с самовара, стараясь
не шуметь, умылась и начала молиться, истово крестясь и безмолвно двигая губами. Лицо у нее светлело, а правая бровь то медленно поднималась кверху, то вдруг опускалась…
— Товарищи! — раздался голос Павла. — Солдаты такие же люди, как мы. Они
не будут бить нас. За что бить? За то, что мы несем правду, нужную всем? Ведь эта правда и для них нужна. Пока они
не понимают этого, но уже близко время, когда и они
встанут рядом с нами, когда они пойдут
не под знаменем грабежей и убийств, а под нашим знаменем свободы. И для того, чтобы они поняли нашу правду скорее, мы должны идти вперед. Вперед, товарищи! Всегда — вперед!
Мать,
не мигая, смотрела. Серая волна солдат колыхнулась и, растянувшись во всю ширину улицы, ровно, холодно двинулась, неся впереди себя редкий гребень серебристо сверкавших зубьев стали. Она, широко шагая,
встала ближе к сыну, видела, как Андрей тоже шагнул вперед Павла и загородил его своим длинным телом.
Ушли они. Мать
встала у окна, сложив руки на груди, и,
не мигая, ничего
не видя, долго смотрела перед собой, высоко подняв брови, сжала губы и так стиснула челюсти, что скоро почувствовала боль в зубах. В лампе выгорел керосин, огонь, потрескивая, угасал. Она дунула на него и осталась во тьме. Темное облако тоскливого бездумья наполнило грудь ей, затрудняя биение сердца. Стояла она долго — устали ноги и глаза. Слышала, как под окном остановилась Марья и пьяным голосом кричала...
Она
встала и,
не умываясь,
не молясь богу, начала прибирать комнату. В кухне на глаза ей попалась палка с куском кумача, она неприязненно взяла ее в руки и хотела сунуть под печку, но, вздохнув, сняла с нее обрывок знамени, тщательно сложила красный лоскут и спрятала его в карман, а палку переломила о колено и бросила на шесток. Потом вымыла окна и пол холодной водой, поставила самовар, оделась. Села в кухне у окна, и снова перед нею
встал вопрос...
Вспомнив, что еще
не молилась, она
встала перед образами и, постояв несколько секунд, снова села — в сердце было пусто.
Он
встал,
не торопясь пошел встречу, узнав ее, остановился и, улыбаясь, погладил бороду темной рукой.
Ефим, сидя за столом, зорко рассматривал странниц и что-то говорил товарищам жужжавшим голосом. Когда женщины подошли к столу, он
встал и молча поклонился им, его товарищи сидели неподвижно, как бы
не замечая гостей.
Не торопясь, Ефим пошел в шалаш, странницы снимали с плеч котомки, один из парней, высокий и худой,
встал из-за стола, помогая им, другой, коренастый и лохматый, задумчиво облокотясь на стол, смотрел на них, почесывая голову и тихо мурлыкая песню.
— Так! — сказал Рыбин, ударив ладонью по столу. — Я это сразу понял, как увидал тебя, — зачем тебе идти сюда, коли
не для этого? Видали? Сына выбили из ряда — мать на его место
встала!
— И казни ему
не было, никакой! — глухо сказал Рыбин. — А надо бы его казнить, — вывести на народ и разрубить в куски и мясо его поганое бросить собакам. Великие казни будут народом сделаны, когда
встанет он. Много крови прольет он, чтобы смыть обиды свои. Эта кровь — его кровь, из его жил она выпита, он ей хозяин.
— А начальства тебе
не жалко? Оно ведь тоже беспокоится! — заметил Егор. Он открыл рот и начал так двигать губами, точно жевал воздух. — Однако шутки прочь! Надо тебя прятать, что нелегко, хотя и приятно. Если бы я мог
встать… — Он задохнулся, бросил руки к себе на грудь и слабыми движениями стал растирать ее.
— Погодите,
не то будет. Мы вас раздавим без драки, когда мы
встанем, весь рабочий народ!
—
Не очень, только смутно все! И слабость, — конфузливо натягивая одеяло к подбородку, отвечал Иван и прищуривал глаза, точно от яркого света. Заметив, что он
не решается есть при ней, Саша
встала и ушла.
Вдруг на площадь галопом прискакал урядник, осадил рыжую лошадь у крыльца волости и, размахивая в воздухе нагайкой, закричал на мужика — крики толкались в стекла окна, но слов
не было слышно. Мужик
встал, протянул руку, указывая вдаль, урядник прыгнул на землю, зашатался на ногах, бросил мужику повод, хватаясь руками за перила, тяжело поднялся на крыльцо и исчез в дверях волости…
Она забыла осторожность и хотя
не называла имен, но рассказывала все, что ей было известно о тайной работе для освобождения народа из цепей жадности. Рисуя образы, дорогие ее сердцу, она влагала в свои слова всю силу, все обилие любви, так поздно разбуженной в ее груди тревожными толчками жизни, и сама с горячей радостью любовалась людьми, которые
вставали в памяти, освещенные и украшенные ее чувством.
— Все, кому трудно живется, кого давит нужда и беззаконие, одолели богатые и прислужники их, — все, весь народ должен идти встречу людям, которые за него в тюрьмах погибают, на смертные муки идут. Без корысти объяснят они, где лежит путь к счастью для всех людей, без обмана скажут — трудный путь — и насильно никого
не поведут за собой, но как
встанешь рядом с ними —
не уйдешь от них никогда, видишь — правильно все, эта дорога, а —
не другая!
Отошла к печке и молча
встала там, прямая, сурово сосредоточенная. Мать,
не раздеваясь, легла, почувствовала ноющую усталость в костях и тихо застонала. Татьяна погасила лампу, и, когда избу тесно наполнила тьма, раздался ее низкий ровный голос. Он звучал так, точно стирал что-то с плоского лица душной тьмы.
Вопрос тяжело толкнул ее в грудь — перед нею
встал Рыбин, и она почувствовала себя виноватой, что сразу
не заговорила о нем. Наклонясь на стуле, она подвинулась к Николаю и, стараясь сохранить спокойствие, боясь позабыть что-нибудь, начала рассказывать.
— Видите ли, Ниловна, это вам тяжело будет слышать, но я все-таки скажу: я хорошо знаю Павла — из тюрьмы он
не уйдет! Ему нужен суд, ему нужно
встать во весь рост, — он от этого
не откажется. И
не надо! Он уйдет из Сибири.
— Ну — дядю Михаила и молотком
не оглушишь. Сейчас он мне: «Игнат — в город, живо! Помнишь женщину пожилую?» А сам записку строчит. «На, иди!..» Я ползком, кустами, слышу — лезут! Много их, со всех сторон шумят, дьяволы! Петлей вокруг завода. Лег в кустах, — прошли мимо! Тут я
встал и давай шагать, и давай! Две ночи шел и весь день без отдыха.
И торопливо ушла,
не взглянув на него, чтобы
не выдать своего чувства слезами на глазах и дрожью губ. Дорогой ей казалось, что кости руки, в которой она крепко сжала ответ сына, ноют и вся рука отяжелела, точно от удара по плечу. Дома, сунув записку в руку Николая, она
встала перед ним и, ожидая, когда он расправит туго скатанную бумажку, снова ощутила трепет надежды. Но Николай сказал...
Звонок повторился менее громко, точно человек за дверью тоже
не решался. Николай и мать
встали и пошли вместе, но у двери в кухню Николай отшатнулся в сторону, сказав...
— Ваше мнение? — сказал старичок. Лысоватый прокурор
встал и, держась одной рукой за конторку, быстро заговорил, приводя цифры. В его голосе
не слышно было страшного.
Встал адвокат, которого мать видела у Николая. Лицо у него было добродушное, широкое, его маленькие глазки лучисто улыбались, — казалось, из-под рыжеватых бровей высовываются два острия и, точно ножницы, стригут что-то в воздухе. Заговорил он неторопливо, звучно и ясно, но мать
не могла вслушиваться в его речь — Сизов шептал ей на ухо...
То, что говорил сын,
не было для нее новым, она знала эти мысли, но первый раз здесь, перед лицом суда, она почувствовала странную, увлекающую силу его веры. Ее поразило спокойствие Павла, и речь его слилась в ее груди звездоподобным, лучистым комом крепкого убеждения в его правоте и в победе его. Она ждала теперь, что судьи будут жестоко спорить с ним, сердито возражать ему, выдвигая свою правду. Но вот
встал Андрей, покачнулся, исподлобья взглянул на судей и заговорил...