Неточные совпадения
Матери было приятно видеть, что сын ее становится непохожим
на фабричную молодежь, но когда она заметила, что он сосредоточенно и упрямо выплывает куда-то в сторону из темного потока жизни, — это вызвало в
душе ее чувство смутного опасения.
— Разве же есть где
на земле необиженная
душа? Меня столько обижали, что я уже устал обижаться. Что поделаешь, если люди не могут иначе? Обиды мешают дело делать, останавливаться около них — даром время терять. Такая жизнь! Я прежде, бывало, сердился
на людей, а подумал, вижу — не стоит. Всякий боится, как бы сосед не ударил, ну и старается поскорее сам в ухо дать. Такая жизнь, ненько моя!
— Она верно идет! — говорил он. — Вот она привела вас ко мне с открытой
душой. Нас, которые всю жизнь работают, она соединяет понемногу; будет время — соединит всех! Несправедливо, тяжело построена она для нас, но сама же и открывает нам глаза
на свой горький смысл, сама указывает человеку, как ускорить ее ход.
— Вот, Павел! Не в голове, а в сердце — начало! Это есть такое место в
душе человеческой,
на котором ничего другого не вырастет…
— Можно! Помнишь, ты меня, бывало, от мужа моего прятала? Ну, теперь я тебя от нужды спрячу… Тебе все должны помочь, потому — твой сын за общественное дело пропадает. Хороший парень он у тебя, это все говорят, как одна
душа, и все его жалеют. Я скажу — от арестов этих добра начальству не будет, — ты погляди, что
на фабрике делается? Нехорошо говорят, милая! Они там, начальники, думают — укусили человека за пятку, далеко не уйдет! Ан выходит так, что десяток ударили — сотни рассердились!
— Нужно было, чтобы он извинился предо мной! — отвечала девушка, зябко поводя плечами. Ее спокойствие и суровая настойчивость отозвались в
душе матери чем-то похожим
на упрек.
— Обидно это, — а надо не верить человеку, надо бояться его и даже — ненавидеть! Двоится человек. Ты бы — только любить хотел, а как это можно? Как простить человеку, если он диким зверем
на тебя идет, не признает в тебе живой
души и дает пинки в человеческое лицо твое? Нельзя прощать! Не за себя нельзя, — я за себя все обиды снесу, — но потакать насильщикам не хочу, не хочу, чтобы
на моей спине других бить учились.
Но в глубине
души не верила, что они могут перестроить жизнь по-своему и что хватит у них силы привлечь
на свой огонь весь рабочий народ.
— Можно! — ответил хохол, поднимаясь. Крепко обнявшись, они
на секунду замерли — два тела — одна
душа, горячо горевшая чувством дружбы.
— Прошлялся я по фабрикам пять лет, отвык от деревни, вот! Пришел туда, поглядел, вижу — не могу я так жить! Понимаешь? Не могу! Вы тут живете — вы обид таких не видите. А там — голод за человеком тенью ползет и нет надежды
на хлеб, нету! Голод
души сожрал, лики человеческие стер, не живут люди, гниют в неизбывной нужде… И кругом, как воронье, начальство сторожит — нет ли лишнего куска у тебя? Увидит, вырвет, в харю тебе даст…
— Мне даже тошно стало, как взглянул я снова
на эту жизнь. Вижу — не могу! Однако поборол себя, — нет, думаю, шалишь,
душа! Я останусь! Я вам хлеба не достану, а кашу заварю, — я, брат, заварю ее! Несу в себе обиду за людей и
на людей. Она у меня ножом в сердце стоит и качается.
Мать видела необъятно много, в груди ее неподвижно стоял громкий крик, готовый с каждым вздохом вырваться
на волю, он
душил ее, но она сдерживала его, хватаясь руками за грудь. Ее толкали, она качалась
на ногах и шла вперед без мысли, почти без сознания. Она чувствовала, что людей сзади нее становится все меньше, холодный вал шел им навстречу и разносил их.
Мать провела рукой по лицу, и мысль ее трепетно поплыла над впечатлениями вчерашнего дня. Охваченная ими, она сидела долго, остановив глаза
на остывшей чашке чая, а в
душе ее разгоралось желание увидеть кого-то умного, простого, спросить его о многом.
— Зовите, как хочется! — задумчиво сказала мать. — Как хочется, так и зовите. Я вот все смотрю
на вас, слушаю, думаю. Приятно мне видеть, что вы знаете пути к сердцу человеческому. Все в человеке перед вами открывается без робости, без опасений, — сама собой распахивается
душа встречу вам. И думаю я про всех вас — одолеют они злое в жизни, непременно одолеют!
Мать заметила, что парни, все трое, слушали с ненасытным вниманием голодных
душ и каждый раз, когда говорил Рыбин, они смотрели ему в лицо подстерегающими глазами. Речь Савелия вызывала
на лицах у них странные, острые усмешки. В них не чувствовалось жалости к больному.
— С такими людьми можно идти народу, они
на малом не помирятся, не остановятся, пока не одолеют все обманы, всю злобу и жадность, они не сложат рук, покуда весь народ не сольется в одну
душу, пока он в один голос не скажет — я владыка, я сам построю законы, для всех равные!..
— Вообще — чудесно! — потирая руки, говорил он и смеялся тихим, ласковым смехом. — Я, знаете, последние дни страшно хорошо жил — все время с рабочими, читал, говорил, смотрел. И в
душе накопилось такое — удивительно здоровое, чистое. Какие хорошие люди, Ниловна! Я говорю о молодых рабочих — крепкие, чуткие, полные жажды все понять. Смотришь
на них и видишь — Россия будет самой яркой демократией земли!
Стоя среди комнаты полуодетая, она
на минуту задумалась. Ей показалось, что нет ее, той, которая жила тревогами и страхом за сына, мыслями об охране его тела, нет ее теперь — такой, она отделилась, отошла далеко куда-то, а может быть, совсем сгорела
на огне волнения, и это облегчило, очистило
душу, обновило сердце новой силой. Она прислушивалась к себе, желая заглянуть в свое сердце и боясь снова разбудить там что-либо старое, тревожное.
Она улыбалась, но ее улыбка неясно отразилась
на лице Людмилы. Мать чувствовала, что Людмила охлаждает ее радость своей сдержанностью, и у нее вдруг возникло упрямое желание перелить в эту суровую
душу огонь свой, зажечь ее, — пусть она тоже звучит согласно строю сердца, полного радостью. Она взяла руки Людмилы, крепко стиснула их, говоря...