Неточные совпадения
Его
начало тошнить. После бурного припадка рвоты мать уложила его в постель, накрыв бледный лоб мокрым полотенцем. Он немного отрезвел, но
все под ним и вокруг него волнообразно качалось, у него отяжелели веки и, ощущая во рту скверный, горький вкус, он смотрел сквозь ресницы на большое лицо матери и бессвязно думал...
Он не купил себе ружья и не стал удить рыбу, но заметно
начал уклоняться с торной дороги
всех: реже посещал вечеринки и хотя, по праздникам, куда-то уходил, но возвращался трезвый.
— Не плачь! — говорил Павел ласково и тихо, а ей казалось, что он прощается. — Подумай, какою жизнью мы живем? Тебе сорок лет, — а разве ты жила? Отец тебя бил, — я теперь понимаю, что он на твоих боках вымещал свое горе, — горе своей жизни; оно давило его, а он не понимал — откуда оно? Он работал тридцать лет,
начал работать, когда
вся фабрика помещалась в двух корпусах, а теперь их — семь!
— Бог с тобой! Живи как хочешь, не буду я тебе мешать. Только об одном прошу — не говори с людьми без страха! Опасаться надо людей — ненавидят
все друг друга! Живут жадностью, живут завистью.
Все рады зло сделать. Как
начнешь ты их обличать да судить — возненавидят они тебя, погубят!
— Сам не понимаю, как это вышло! С детства
всех боялся, стал подрастать —
начал ненавидеть, которых за подлость, которых — не знаю за что, так просто! А теперь
все для меня по-другому встали, — жалко
всех, что ли? Не могу понять, но сердце стало мягче, когда узнал, что не
все виноваты в грязи своей…
Всегда на собраниях, чуть только споры
начинали принимать слишком горячий и бурный характер, вставал хохол и, раскачиваясь, точно язык колокола, говорил своим звучным, гудящим голосом что-то простое и доброе, отчего
все становились спокойнее и серьезнее.
— Если через пятнадцать минут вы не
начнете работать — я прикажу записать
всем штраф! — сухо и внятно ответил директор.
— А очень просто! — мягко сказал Егор Иванович. — Иногда и жандармы рассуждают правильно. Вы подумайте: был Павел — были книжки и бумажки, нет Павла — нет ни книжек, ни бумажек! Значит, это он сеял книжечки, ага-а? Ну, и
начнут они есть
всех, — жандармы любят так окорнать человека, чтобы от него остались одни пустяки!
— Хорошая! — кивнул головой Егор. — Вижу я — вам ее жалко. Напрасно! У вас не хватит сердца, если вы
начнете жалеть
всех нас, крамольников.
Всем живется не очень легко, говоря правду. Вот недавно воротился из ссылки мой товарищ. Когда он ехал через Нижний — жена и ребенок ждали его в Смоленске, а когда он явился в Смоленск — они уже были в московской тюрьме. Теперь очередь жены ехать в Сибирь. У меня тоже была жена, превосходный человек, пять лет такой жизни свели ее в могилу…
—
Все стоит денег! —
начал он своим тяжелым голосом, — Даром не родишься, не умрешь, — вот. И книжки и листочки — стоят денег. Ты знаешь, откуда деньги на книжки идут?
Завязался один из тех споров, когда люди
начинали говорить словами, непонятными для матери. Кончили обедать, а
все еще ожесточенно осыпали друг друга трескучим градом мудреных слов. Иногда говорили просто.
Приближалась весна, таял снег, обнажая грязь и копоть, скрытую в его глубине. С каждым днем грязь настойчивее лезла в глаза,
вся слободка казалась одетой в лохмотья, неумытой. Днем капало с крыш, устало и потно дымились серые стены домов, а к ночи везде смутно белели ледяные сосульки.
Все чаще на небе являлось солнце. И нерешительно, тихо
начинали журчать ручьи, сбегая к болоту.
Появилась Наташа, она тоже сидела в тюрьме, где-то в другом городе, но это не изменило ее. Мать заметила, что при ней хохол становился веселее, сыпал шутками, задирал
всех своим мягким ехидством, возбуждая у нее веселый смех. Но, когда она уходила, он
начинал грустно насвистывать свои бесконечные песни и долго расхаживал по комнате, уныло шаркая ногами.
— Теперь опять
начнут рыться, виноватого искать. Хорошо, что твои ночью дома были, — я этому свидетельница. После полночи мимо шла, в окно к вам заглянула,
все вы за столом сидели…
Она ходила по комнате, садилась у окна, смотрела на улицу, снова ходила, подняв бровь, вздрагивая, оглядываясь, и, без мысли, искала чего-то. Пила воду, не утоляя жажды, и не могла залить в груди жгучего тления тоски и обиды. День был перерублен, — в его
начале было — содержание, а теперь
все вытекло из него, перед нею простерлась унылая пустошь, и колыхался недоуменный вопрос...
Но слишком часто она видела, что
все эти люди как будто нарочно подогревают друг друга и горячатся напоказ, точно каждый из них хочет доказать товарищам, что для него правда ближе и дороже, чем для них, а другие обижались на это и, в свою очередь доказывая близость к правде,
начинали спорить резко, грубо. Каждый хотел вскочить выше другого, казалось ей, и это вызывало у нее тревожную грусть. Она двигала бровью и, глядя на
всех умоляющими глазами, думала...
— Что вы, в самом деле, без всякого закону?.. — Разве можно? Этак
все начнут бить, тогда что будет?..
— Дело чистое, Степан, видишь? Дело отличное! Я тебе говорил — это народ собственноручно
начинает. А барыня — она правды не скажет, ей это вредно. Я ее уважаю, что же говорить! Человек хороший и добра нам хочет, ну — немножко — и чтобы без убытка для себя! Народ же — он желает прямо идти и ни убытка, ни вреда не боится — видал? Ему
вся жизнь вредна, везде — убыток, ему некуда повернуться, кругом — ничего, кроме — стой! — кричат со
всех сторон.
— Ежели за это дело браться, — задумчиво и негромко
начал он, — то уже, действительно, надо
всей душой…
— У него
все налажено хорошо, — продолжала Саша, — но я
начинаю сомневаться в успехе. Прогулки — общие; я думаю, что, когда заключенные увидят лестницу, — многие захотят бежать…
Стараясь восстановить в своей памяти
все мелочи, она
начала рассказывать о бегстве и говорила так, точно передавала чей-то рассказ, сомневаясь в правде его.
— Иной раз кажется —
начнут они Пашу обижать, измываться над ним. Ах ты, мужик, скажут, мужицкий ты сын! Что затеял? А Паша — гордый, он им так ответит! Или — Андрей посмеется над ними. И
все они там горячие. Вот и думаешь — вдруг не стерпит… И засудят так, что уж и не увидишь никогда!
— Ведь вот штука! Глядишь на них, чертей, понимаешь — зря они
все это затеяли, напрасно себя губят. И вдруг
начинаешь думать — а может, их правда? Вспомнишь, что на фабрике они
все растут да растут, их то и дело хватают, а они, как ерши в реке, не переводятся, нет! Опять думаешь — а может, и сила за ними?
— Разве так судят? — осторожно и негромко
начала она, обращаясь к Сизову. — Допытываются о том — что кем сделано, а зачем сделано — не спрашивают. И старые они
все, молодых — молодым судить надо…
Она слышала слова прокурора, понимала, что он обвиняет
всех, никого не выделяя; проговорив о Павле, он
начинал говорить о Феде, а поставив его рядом с Павлом, настойчиво пододвигал к ним Букина, — казалось, он упаковывает, зашивает
всех в один мешок, плотно укладывая друг к другу.
«Нехорошо тебе живется!» — вдруг ласково подумала мать. Людмила
начала читать речь Павла нехотя, потом
все ближе наклонялась над бумагой, быстро откидывая прочитанные листки в сторону, а прочитав, встала, выпрямилась, подошла к матери...