Неточные совпадения
— Слух
идет! — таинственно сообщила Марья. — Нехороший,
мать ты моя! Будто он устраивает артель такую, вроде хлыстов. Секты — называется это. Сечь будут друг друга, как хлысты…
— Спасибо,
мать! Я поужинал. Так вот, Павел, ты, значит, думаешь, что жизнь
идет незаконно?
— Я тоже
пойду! — заявила
мать. — Что они там затеяли? Я
пойду!
По улице
шли быстро и молча.
Мать задыхалась от волнения и чувствовала — надвигается что-то важное. В воротах фабрики стояла толпа женщин, крикливо ругаясь. Когда они трое проскользнули во двор, то сразу попали в густую, черную, возбужденно гудевшую толпу.
Мать видела, что все головы были обращены в одну сторону, к стене кузнечного цеха, где на груде старого железа и фоне красного кирпича стояли, размахивая руками, Сизов, Махотин, Вялов и еще человек пять пожилых, влиятельных рабочих.
Он
пошел домой грустный, усталый. Сзади него
шли мать и Сизов, а рядом шагал Рыбин и гудел в ухо...
— Вам бы вступиться за Павла-то! — воскликнула
мать, вставая. — Ведь он ради всех
пошел.
— Когда
пойдете на свидание с Павлом, — говорил Егор, — скажите ему, что у него хорошая
мать…
— Куда
идти? В город? — удивленно спросила
мать.
—
Пойдет! — сказал Егор усмехаясь. Девушка налила себе чаю, взяла кусок ржаного хлеба, посолила и стала есть, задумчиво глядя на
мать.
Выпив чаю, Сашенька молча пожала руку Егора,
пошла в кухню, а
мать, провожая ее, вышла за нею. В кухне Сашенька сказала...
— Нечистая она, наша бабья любовь!.. Любим мы то, что нам надо. А вот смотрю я на вас, — о
матери вы тоскуете, — зачем она вам? И все другие люди за народ страдают, в тюрьмы
идут и в Сибирь, умирают… Девушки молодые ходят ночью, одни, по грязи, по снегу, в дождик, —
идут семь верст из города к нам. Кто их гонит, кто толкает? Любят они! Вот они — чисто любят! Веруют! Веруют, Андрюша! А я — не умею так! Я люблю свое, близкое!
Она шагала, и ей хотелось толкнуть в спину надзирателя, чтобы он
шел быстрее. В маленькой комнате стоял Павел, улыбался, протягивал руку.
Мать схватила ее, засмеялась, часто мигая глазами, и, не находя слов, тихо говорила...
— Прощайте! — сдержав улыбку, ответила
мать. А проводив девочку, подошла к окну и, смеясь, смотрела, как по улице, часто семеня маленькими ножками,
шел ее товарищ, свежий, как весенний цветок, и легкий, как бабочка.
Мать почти каждый день видела его: круто упираясь дрожащими от натуги ногами в землю,
шла пара вороных лошадей, обе они были старые, костлявые, головы их устало и печально качались, тусклые глаза измученно мигали.
По стуку ее каблуков
мать поняла, что она
пошла быстро, почти побежала. Павел ушел за ней во двор.
— Не горевать тебе, а радоваться надо бы. Когда будут
матери, которые и на смерть
пошлют своих детей с радостью?..
— Не тронь ты меня! — тоскливо крикнула она, прижимая его голову к своей груди. — Не говори ничего! Господь с тобой, — твоя жизнь — твое дело! Но — не задевай сердца! Разве может
мать не жалеть? Не может… Всех жалко мне! Все вы — родные, все — достойные! И кто пожалеет вас, кроме меня?.. Ты
идешь, за тобой — другие, все бросили,
пошли… Паша!
— Ну,
слава богу! — облегченно вздохнув, сказала
мать. —
Слава богу!
— Мужик спокойнее на ногах стоит! — добавил Рыбин. — Он под собой землю чувствует, хоть и нет ее у него, но он чувствует — земля! А фабричный — вроде птицы: родины нет, дома нет, сегодня — здесь, завтра — там! Его и баба к месту не привязывает, чуть что — прощай, милая, в бок тебе вилами! И
пошел искать, где лучше. А мужик вокруг себя хочет сделать лучше, не сходя с места. Вон
мать пришла!
Мать вздрогнула, остановилась. Этот крик вызвал в ней острое чувство злобы. Она взглянула в опухшее, толстое лицо калеки, он спрятал голову, ругаясь. Тогда она, ускорив шаг, догнала сына и, стараясь не отставать от него,
пошла следом.
— Веру вашу я знаю! — задумчиво сказал Миронов. — Бумаги эти читал. Ба, Ниловна! — воскликнул он, улыбаясь
матери умными глазами. — И ты бунтовать
пошла?
Мать с горячей улыбкой на губах
шла сзади Мазина и через голову его смотрела на сына и на знамя. Вокруг нее мелькали радостные лица, разноцветные глаза — впереди всех
шел ее сын и Андрей. Она слышала их голоса — мягкий и влажный голос Андрея дружно сливался в один звук с голосом сына ее, густым и басовитым.
— Открыто
пошли,
мать, а? Песню придумали. Какая песня,
мать, а?
Мать схватилась руками за грудь, оглянулась и увидела, что толпа, раньше густо наполнявшая улицу, стоит нерешительно, мнется и смотрит, как от нее уходят люди со знаменем. За ними
шло несколько десятков, и каждый шаг вперед заставлял кого-нибудь отскакивать в сторону, точно путь посреди улицы был раскален, жег подошвы.
Мать видела необъятно много, в груди ее неподвижно стоял громкий крик, готовый с каждым вздохом вырваться на волю, он душил ее, но она сдерживала его, хватаясь руками за грудь. Ее толкали, она качалась на ногах и
шла вперед без мысли, почти без сознания. Она чувствовала, что людей сзади нее становится все меньше, холодный вал
шел им навстречу и разносил их.
—
Иди, дьявол! — крикнул прямо в ухо
матери молодой усатый солдат, равняясь с нею, и толкнул ее на тротуар.
—
Иди домой, Ниловна!
Иди,
мать! Замучилась! — громко сказал Сизов.
На
мать смотрели с грустью, с уважением, гул сочувствия провожал ее. Сизов молчаливо отстранял людей с дороги, они молча сторонились и, повинуясь неясной силе, тянувшей их за
матерью, не торопясь,
шли за нею, вполголоса перекидываясь краткими словами.
Все это подвигало сердце ближе к женщине со светлыми глазами, и
мать невольно жалась к ней, стараясь
идти в ногу. Но порою в словах Софьи вдруг являлось что-то резкое, оно казалось
матери лишним и возбуждало у нее опасливую думу...
Вдыхая полной грудью сладкий воздух, они
шли не быстрой, но спорой походкой, и
матери казалось, что она
идет на богомолье. Ей вспоминалось детство и та хорошая радость, с которой она, бывало, ходила из села на праздник в дальний монастырь к чудотворной иконе.
—
Идем на богомолье! — говорила
мать, подходя. — Дай, думаю, зайду, навещу брата! Вот моя подруга, Анной звать…
— Так! — продолжал Рыбин сурово и важно. — Я тоже думаю, что знал. Не смерив — он не прыгает, человек серьезный. Вот, ребята, видали? Знал человек, что и штыком его ударить могут, и каторгой попотчуют, а —
пошел.
Мать на дороге ему ляг — перешагнул бы.
Пошел бы, Ниловна, через тебя?
—
Пошел бы! — вздрогнув, сказала
мать и оглянулась, тяжело вздохнув. Софья молча погладила ее руку и, нахмурив брови, в упор посмотрела на Рыбина.
— Так! — сказал Рыбин, ударив ладонью по столу. — Я это сразу понял, как увидал тебя, — зачем тебе
идти сюда, коли не для этого? Видали? Сына выбили из ряда —
мать на его место встала!
Мать слушала, смотрела, и еще раз перед нею во тьме сверкнул и лег светлой полосой путь Павла и всех, с кем он
шел.
Слова не волновали
мать, но вызванное рассказом Софьи большое, всех обнявшее чувство наполняло и ее грудь благодарно молитвенной думой о людях, которые среди опасностей
идут к тем, кто окован цепями труда, и приносят с собою для них дары честного разума, дары любви к правде.
— Пора нам
идти! — сказала
мать.
— Ну, спасибо,
мать, за труды твои! — заговорил Рыбин, прервав Ефима. — Я все про Павла думаю, глядя на тебя, — хорошо ты
пошла!
Они, не торопясь,
шли в предутреннем сумраке по лесной тропе, и
мать, шагая сзади Софьи, говорила...
—
Слава богу! — говорила
мать. — Ничего, веселый!
Они
шли с Николаем по разным сторонам улицы, и
матери было смешно и приятно видеть, как Весовщиков тяжело шагал, опустив голову и путаясь ногами в длинных полах рыжего пальто, и как он поправлял шляпу, сползавшую ему на нос.
В одной из пустынных улиц их встретила Сашенька, и
мать, простясь с Весовщиковым кивком головы,
пошла домой.
Мать почувствовала себя лишней и, осторожно освободив руку,
пошла к двери, поклонясь Егору.
—
Идем скорее! — тихо крикнула
мать, отирая платком его лицо.
— Конечно! — ответил Николай.
Мать тихо встала и
пошла на кухню.
После полудня, разбитая, озябшая,
мать приехала в большое село Никольское, прошла на станцию, спросила себе чаю и села у окна, поставив под лавку свой тяжелый чемодан. Из окна было видно небольшую площадь, покрытую затоптанным ковром желтой травы, волостное правление — темно-серый дом с провисшей крышей. На крыльце волости сидел лысый длиннобородый мужик в одной рубахе и курил трубку. По траве
шла свинья. Недовольно встряхивая ушами, она тыкалась рылом в землю и покачивала головой.
Мать посмотрела в окно, — на площади явились мужики. Иные
шли медленно и степенно, другие — торопливо застегивая на ходу полушубки. Останавливаясь у крыльца волости, все смотрели куда-то влево.
Девочка тоже взглянула на улицу и убежала из комнаты, громко хлопнув дверью.
Мать вздрогнула, подвинула свой чемодан глубже под лавку и, накинув на голову шаль,
пошла к двери, спеша и сдерживая вдруг охватившее ее непонятное желание
идти скорее, бежать…
—
Идем! — сказал голубоглазый мужик, кивнув головой. И они оба не спеша
пошли к волости, а
мать проводила их добрым взглядом. Она облегченно вздохнула — урядник снова тяжело взбежал на крыльцо и оттуда, грозя кулаком, исступленно орал...
«Ах вы, сукины дети! Да ведь это — против царя?!» Был там мужик один, Спивакин, он и скажи: «А ну вас к нехорошей
матери с царем-то! Какой там царь, когда последнюю рубаху с плеч тащит?..» Вот оно куда
пошло, мамаша! Конечно, Спивакина зацапали и в острог, а слово — осталось, и даже мальчишки малые знают его, — оно кричит, живет!