Неточные совпадения
От
людей, которые говорили новое, слобожане молча сторонились. Тогда эти
люди исчезали, снова уходя куда-то, а оставаясь на фабрике, они
жили в стороне, если не умели слиться в одно целое с однообразной массой слобожан…
Пожив такой жизнью лет пятьдесят, —
человек умирал.
— Бог с тобой!
Живи как хочешь, не буду я тебе мешать. Только об одном прошу — не говори с
людьми без страха! Опасаться надо
людей — ненавидят все друг друга!
Живут жадностью,
живут завистью. Все рады зло сделать. Как начнешь ты их обличать да судить — возненавидят они тебя, погубят!
— В городе
жил около года, а теперь перешел к вам на фабрику, месяц тому назад. Здесь
людей хороших нашел, — сына вашего и других. Здесь —
поживу! — говорил он, дергая усы.
Звучный голос сливался с тонкой, задумчивой песней самовара, в комнате красивой лентой вился рассказ о диких
людях, которые
жили в пещерах и убивали камнями зверей.
— Разве мы хотим быть только сытыми? Нет! — сам себе ответил он, твердо глядя в сторону троих. — Мы должны показать тем, кто сидит на наших шеях и закрывает нам глаза, что мы все видим, — мы не глупы, не звери, не только есть хотим, — мы хотим
жить, как достойно
людей! Мы должны показать врагам, что наша каторжная жизнь, которую они нам навязали, не мешает нам сравняться с ними в уме и даже встать выше их!..
— Хорошо бы написать им туда, а? Чтобы знали они, что в России
живут у них друзья, которые веруют и исповедуют одну религию с ними,
живут люди одних целей и радуются их победам!
И все мечтательно, с улыбками на лицах, долго говорили о французах, англичанах и шведах как о своих друзьях, о близких сердцу
людях, которых они уважают,
живут их радостями, чувствуют горе.
Время наше требует строгого надзора за существом
человека,
люди начинают
жить из своей головы.
— Так вот! — сказал он, как бы продолжая прерванный разговор. — Мне с тобой надо поговорить открыто. Я тебя долго оглядывал.
Живем мы почти рядом; вижу — народу к тебе ходит много, а пьянства и безобразия нет. Это первое. Если
люди не безобразят, они сразу заметны — что такое? Вот. Я сам глаза
людям намял тем, что
живу в стороне.
— Свято место не должно быть пусто. Там, где бог
живет, — место наболевшее. Ежели выпадает он из души, — рана будет в ней — вот! Надо, Павел, веру новую придумать… надо сотворить бога — друга
людям!
— Пора нам, старикам, на погост, Ниловна! Начинается новый народ. Что мы
жили? На коленках ползали и все в землю кланялись. А теперь
люди, — не то опамятовались, не то — еще хуже ошибаются, ну — не похожи на нас. Вот она, молодежь-то, говорит с директором, как с равным… да-а! До свидания, Павел Михайлов, хорошо ты, брат, за
людей стоишь! Дай бог тебе, — может, найдешь ходы-выходы, — дай бог!
— Такое дело! — сказал Рыбин, усмехнувшись. — И меня — обыскали, ощупали, да-а. Изругали… Ну — не обидели однако. Увели, значит, Павла! Директор мигнул, жандарм кивнул, и — нет
человека? Они дружно
живут. Одни народ доят, а другие — за рога держат…
Тысячи
людей могут лучше вас
жить, — а
живут как скоты, да еще хвастаются — хорошо
живем!
— Ну, оставь, мама! — сказал Павел. — Матвей Иванович хороший
человек, не надо его сердить. Мы с ним
живем дружно. Он сегодня случайно при свидании — обыкновенно присутствует помощник начальника.
Но все они уже теперь
жили хорошей, серьезной и умной жизнью, говорили о добром и, желая научить
людей тому, что знали, делали это, не щадя себя.
— Прошлялся я по фабрикам пять лет, отвык от деревни, вот! Пришел туда, поглядел, вижу — не могу я так
жить! Понимаешь? Не могу! Вы тут
живете — вы обид таких не видите. А там — голод за
человеком тенью ползет и нет надежды на хлеб, нету! Голод души сожрал, лики человеческие стер, не
живут люди, гниют в неизбывной нужде… И кругом, как воронье, начальство сторожит — нет ли лишнего куска у тебя? Увидит, вырвет, в харю тебе даст…
Марья Корсунова в разговоре с матерью сказала ей, отражая в своих словах мнение полиции, с которою она
жила дружно, как со всеми
людьми...
— Товарищи! Говорят, на земле разные народы
живут — евреи и немцы, англичане и татары. А я — в это не верю! Есть только два народа, два племени непримиримых — богатые и бедные!
Люди разно одеваются и разно говорят, а поглядите, как богатые французы, немцы, англичане обращаются с рабочим народом, так и увидите, что все они для рабочего — тоже башибузуки, кость им в горло!
Николай Иванович
жил на окраине города, в пустынной улице, в маленьком зеленом флигеле, пристроенном к двухэтажному, распухшему от старости, темному дому. Перед флигелем был густой палисадник, и в окна трех комнат квартиры ласково заглядывали ветви сиреней, акаций, серебряные листья молодых тополей. В комнатах было тихо, чисто, на полу безмолвно дрожали узорчатые тени, по стенам тянулись полки, тесно уставленные книгами, и висели портреты каких-то строгих
людей.
— Это пустяки! — ответила Софья, наливая себе еще кофе. — Будет
жить, как
живут десятки бежавших… Я вот только что встретила и проводила одного, — тоже очень ценный
человек, — был сослан на пять лет, а
прожил в ссылке три с половиной месяца…
«Вот, —
живут люди, дружно, спокойно. Не ругаются, не пьют водки, не спорят из-за куска… как это есть у
людей черной жизни…»
— Сколько дал мне счастья этот
человек… — тихо говорила Софья, аккомпанируя своим думам легкими звуками струн. — Как он умел
жить…
— Я вот теперь смогу сказать кое-как про себя, про
людей, потому что — стала понимать, могу сравнить. Раньше
жила, — не с чем было сравнивать. В нашем быту — все
живут одинаково. А теперь вижу, как другие
живут, вспоминаю, как сама
жила, и — горько, тяжело!
Казалось, тысячи жизней говорят ее устами; обыденно и просто было все, чем она
жила, но — так просто и обычно
жило бесчисленное множество
людей на земле, и ее история принимала значение символа.
Прощаясь с сестрой, Николай крепко пожал ей руку, и мать еще раз отметила простоту и спокойствие их отношений. Ни поцелуев, ни ласковых слов у этих
людей, а относятся они друг к другу так душевно, заботливо. Там, где она
жила,
люди много целуются, часто говорят ласковые слова и всегда кусают друг друга, как голодные собаки.
— Красота какая, Николай Иванович, а? И сколько везде красоты этой милой, — а все от нас закрыто и все мимо летит, не видимое нами.
Люди мечутся — ничего не знают, ничем не могут любоваться, ни времени у них на это, ни охоты. Сколько могли бы взять радости, если бы знали, как земля богата, как много на ней удивительного
живет. И все — для всех, каждый — для всего, — так ли?
— Ничего! Хороший
человек один не
живет — к нему всегда
люди пристанут…
Незаметно для нее она стала меньше молиться, но все больше думала о Христе и о
людях, которые, не упоминая имени его, как будто даже не зная о нем,
жили — казалось ей — по его заветам и, подобно ему считая землю царством бедных, желали разделить поровну между
людьми все богатства земли.
— Может быть, я говорю глупо, но — я верю, товарищи, в бессмертие честных
людей, в бессмертие тех, кто дал мне счастье
жить прекрасной жизнью, которой я
живу, которая радостно опьяняет меня удивительной сложностью своей, разнообразием явлений и ростом идей, дорогих мне, как сердце мое. Мы, может быть, слишком бережливы в трате своих чувств, много
живем мыслью, и это несколько искажает нас, мы оцениваем, а не чувствуем…
— Он не может
жить в городе. Он возьмется за дело только в новой типографии, а для нее не хватает еще одного
человека…
— У нее уже готово триста экземпляров! Она убьет себя такой работой! Вот — героизм! Знаете, Саша, это большое счастье
жить среди таких
людей, быть их товарищем, работать с ними…
— У меня — двое было. Один, двухлетний, сварился кипятком, другого — не доносила, мертвый родился, — из-за работы этой треклятой! Радость мне? Я говорю — напрасно мужики женятся, только вяжут себе руки,
жили бы свободно, добивались бы нужного порядка, вышли бы за правду прямо, как тот
человек! Верно говорю, матушка?..
— Хорошо говорите, — тянет сердце за вашей речью. Думаешь — господи! хоть бы в щелку посмотреть на таких
людей и на жизнь. Что
живешь? Овца! Я вот грамотная, читаю книжки, думаю много, иной раз и ночь не спишь, от мыслей. А что толку? Не буду думать — зря исчезну, и буду — тоже зря.
— Вообще — чудесно! — потирая руки, говорил он и смеялся тихим, ласковым смехом. — Я, знаете, последние дни страшно хорошо
жил — все время с рабочими, читал, говорил, смотрел. И в душе накопилось такое — удивительно здоровое, чистое. Какие хорошие
люди, Ниловна! Я говорю о молодых рабочих — крепкие, чуткие, полные жажды все понять. Смотришь на них и видишь — Россия будет самой яркой демократией земли!
— Видите ли, у нас все как-то так выходило — она в тюрьме — я на воле, я на воле — она в тюрьме или в ссылке. Это очень похоже на положение Саши, право! Наконец ее сослали на десять лет в Сибирь, страшно далеко! Я хотел ехать за ней даже. Но стало совестно и ей и мне. А она там встретила другого
человека, — товарищ мой, очень хороший парень! Потом они бежали вместе, теперь
живут за границей, да…
Ей, женщине и матери, которой тело сына всегда и все-таки дороже того, что зовется душой, — ей было страшно видеть, как эти потухшие глаза ползали по его лицу, ощупывали его грудь, плечи, руки, терлись о горячую кожу, точно искали возможности вспыхнуть, разгореться и согреть кровь в отвердевших
жилах, в изношенных мускулах полумертвых
людей, теперь несколько оживленных уколами жадности и зависти к молодой жизни, которую они должны были осудить и отнять у самих себя.
— Его воспитывает сознательный враг тех
людей, которые мне близки, которых я считаю лучшими
людьми земли. Сын может вырасти врагом моим. Со мною
жить ему нельзя, я
живу под чужим именем. Восемь лет не видела я его, — это много — восемь лет!