Неточные совпадения
Над правой бровью был глубокий шрам, он немного поднимал бровь кверху,
казалось, что и правое ухо у нее выше левого; это придавало ее
лицу такое выражение, как будто она всегда пугливо прислушивалась.
Павел видел улыбку на губах матери, внимание на
лице, любовь в ее глазах; ему
казалось, что он заставил ее понять свою правду, и юная гордость силою слова возвышала его веру в себя. Охваченный возбуждением, он говорил, то усмехаясь, то хмуря брови, порою в его словах звучала ненависть, и когда мать слышала ее звенящие, жесткие слова, она, пугаясь, качала головой и тихо спрашивала сына...
Не мигая узкими глазами, он упорно смотрел на свое
лицо, отраженное в блестящей меди самовара, и,
казалось, не дышал.
— Над этим — не посмеешься! — медленно проговорил хохол. Мать ткнулась
лицом в подушку и беззвучно заплакала. Наутро Андрей
показался матери ниже ростом и еще милее. А сын, как всегда, худ, прям и молчалив. Раньше мать называла хохла Андрей Онисимович, а сегодня, не замечая, сказала ему...
Павел молчал. Перед ним колыхалось огромное, черное
лицо толпы и требовательно смотрело ему в глаза. Сердце стучало тревожно. Власову
казалось, что его слова исчезли бесследно в людях, точно редкие капли дождя, упавшие на землю, истощенную долгой засухой.
Было холодно, в стекла стучал дождь,
казалось, что в ночи, вокруг дома ходят, подстерегая, серые фигуры с широкими красными
лицами без глаз, с длинными руками. Ходят и чуть слышно звякают шпорами.
Ей было неловко и обидно.
Показалось, что глаза Андрея смеются над нею скрытым смехом, и она избегала их взглядов. Но голос его звучал мягко и спокойно,
лицо было серьезно.
Вот почему все они, эти хорошие люди, несмотря на их бороды и, порою, усталые
лица,
казались ей детьми.
Мимо матери мелькали смятенные
лица, подпрыгивая, пробегали мужчины, женщины, лился народ темной лавой, влекомый этой песней, которая напором звуков,
казалось, опрокидывала перед собой все, расчищая дорогу. Глядя на красное знамя вдали, она — не видя — видела
лицо сына, его бронзовый лоб и глаза, горевшие ярким огнем веры.
Иногда брал вещь в руки, подносил к
лицу и тщательно ощупывал глазами, —
казалось, он вошел в комнату вместе с матерью и, как ей, ему все здесь было незнакомо, непривычно.
Окончив ужин, все расположились вокруг костра; перед ними, торопливо поедая дерево, горел огонь, сзади нависла тьма, окутав лес и небо. Больной, широко открыв глаза, смотрел в огонь, непрерывно кашлял, весь дрожал —
казалось, что остатки жизни нетерпеливо рвутся из его груди, стремясь покинуть тело, источенное недугом. Отблески пламени дрожали на его
лице, не оживляя мертвой кожи. Только глаза больного горели угасающим огнем.
И ей
казалось, что сам Христос, которого она всегда любила смутной любовью — сложным чувством, где страх был тесно связан с надеждой и умиление с печалью, — Христос теперь стал ближе к ней и был уже иным — выше и виднее для нее, радостнее и светлее
лицом, — точно он, в самом деле, воскресал для жизни, омытый и оживленный горячею кровью, которую люди щедро пролили во имя его, целомудренно не возглашая имени несчастного друга людей.
Власова кивала головой, слушая рассказы Весовщикова, и искоса смотрела на отекшее, синеватое
лицо Егора. Неподвижно застывшее, лишенное выражения, оно
казалось странно плоским, и только глаза на нем сверкали живо и весело.
Разговаривая, женщина поправила одеяло на груди Егора, пристально осмотрела Николая, измерила глазами лекарство в пузырьке. Говорила она ровно, негромко, движения у нее были плавны,
лицо бледное, темные брови почти сходились над переносьем. Ее
лицо не нравилось матери — оно
казалось надменным, а глаза смотрели без улыбки, без блеска. И говорила она так, точно командовала.
Фуражка у него была надета набок, один ус закручен кверху, а другой опускался вниз, и от этого
лицо его
казалось кривым, обезображенным тупой, мертвой улыбкой.
Михаило отирал с
лица и бороды грязь, кровь и молчал, оглядываясь. Взгляд его скользнул по
лицу матери, — она, вздрогнув, потянулась к нему, невольно взмахнула рукою, — он отвернулся. Но через несколько минут его глаза снова остановились на
лице ее. Ей
показалось — он выпрямился, поднял голову, окровавленные щеки задрожали…
Усталая, она замолчала, оглянулась. В грудь ей спокойно легла уверенность, что ее слова не пропадут бесполезно. Мужики смотрели на нее, ожидая еще чего-то. Петр сложил руки на груди, прищурил глаза, и на пестром
лице его дрожала улыбка. Степан, облокотясь одной рукой на стол, весь подался вперед, вытянул шею и как бы все еще слушал. Тень лежала на
лице его, и от этого оно
казалось более законченным. Его жена, сидя рядом с матерью, согнулась, положив локти на колена, и смотрела под ноги себе.
Степан, расчесывая спутанную бороду, деловито спрашивал мать, как ее найти в городе, а ей
казалось, что сегодня
лицо мужика стало лучше, законченнее. За чаем он, усмехаясь, заметил...
Ей
казалось, что он идет слишком медленно и напрасно так высоко поднял голову, — всякий, кто взглянет в
лицо его, запомнит это
лицо навсегда.
В левом углу зала отворилась высокая дверь, из нее, качаясь, вышел старичок в очках. На его сером личике тряслись белые редкие баки, верхняя бритая губа завалилась в рот, острые скулы и подбородок опирались на высокий воротник мундира,
казалось, что под воротником нет шеи. Его поддерживал сзади под руку высокий молодой человек с фарфоровым
лицом, румяным и круглым, а вслед за ними медленно двигались еще трое людей в расшитых золотом мундирах и трое штатских.
Мать слушала невнятные вопросы старичка, — он спрашивал, не глядя на подсудимых, и голова его лежала на воротнике мундира неподвижно, — слышала спокойные, короткие ответы сына. Ей
казалось, что старший судья и все его товарищи не могут быть злыми, жестокими людьми. Внимательно осматривая
лица судей, она, пытаясь что-то предугадать, тихонько прислушивалась к росту новой надежды в своей груди.
Мать, недоумевая, улыбалась. Все происходившее сначала
казалось ей лишним и нудным предисловием к чему-то страшному, что появится и сразу раздавит всех холодным ужасом. Но спокойные слова Павла и Андрея прозвучали так безбоязненно и твердо, точно они были сказаны в маленьком домике слободки, а не перед
лицом суда. Горячая выходка Феди оживила ее. Что-то смелое росло в зале, и мать, по движению людей сзади себя, догадывалась, что не она одна чувствует это.
Все судьи
казались матери нездоровыми людьми. Болезненное утомление сказывалось в их позах и голосах, оно лежало на
лицах у них, — болезненное утомление и надоедная, серая скука. Видимо, им тяжело и неудобно все это — мундиры, зал, жандармы, адвокаты, обязанность сидеть в креслах, спрашивать и слушать.
По коридору бродили люди, собирались в группы, возбужденно и вдумчиво разговаривая глухими голосами. Почти никто не стоял одиноко — на всех
лицах было ясно видно желание говорить, спрашивать, слушать. В узкой белой трубе между двух стен люди мотались взад и вперед, точно под ударами сильного ветра, и,
казалось, все искали возможности стать на чем-то твердо и крепко.
Встал адвокат, которого мать видела у Николая.
Лицо у него было добродушное, широкое, его маленькие глазки лучисто улыбались, —
казалось, из-под рыжеватых бровей высовываются два острия и, точно ножницы, стригут что-то в воздухе. Заговорил он неторопливо, звучно и ясно, но мать не могла вслушиваться в его речь — Сизов шептал ей на ухо...
— Прошу вас, — ближе к делу! — сказал председатель внятно и громко. Он повернулся к Павлу грудью, смотрел на него, и матери
казалось, что его левый тусклый глаз разгорается нехорошим, жадным огнем. И все судьи смотрели на ее сына так, что
казалось — их глаза прилипают к его
лицу, присасываются к телу, жаждут его крови, чтобы оживить ею свои изношенные тела. А он, прямой, высокий, стоя твердо и крепко, протягивал к ним руку и негромко, четко говорил...
Матери
показалось, что сегодня
лицо девушки мягче и добрее, чем всегда.
Матери
казалось, что Людмила сегодня иная, проще и ближе ей. В гибких колебаниях ее стройного тела было много красоты и силы, несколько смягчавшей строгое и бледное
лицо. За ночь увеличились круги под ее глазами. И чувствовалось в ней напряженное усилие, туго натянутая струна в душе.
Мальчик читал газету и как будто не слышал ничего, но порою глаза его смотрели из-за листа в
лицо матери, и когда она встречала их живой взгляд, ей было приятно, она улыбалась. Людмила снова вспоминала Николая без сожаления об его аресте, а матери
казался вполне естественным ее тон. Время шло быстрее, чем в другие дни, — когда кончили пить чай, было уже около полудня.
Ей
показалось, что его слова ударили ее по
лицу, раз и два; злые, хриплые, они делали больно, как будто рвали щеки, выхлестывали глаза…