Неточные совпадения
Однажды после ужина Павел опустил занавеску на окне, сел в угол и стал читать, повесив на стенку над своей головой жестяную лампу. Мать убрала посуду и, выйдя из кухни, осторожно подошла
к нему. Он поднял голову и вопросительно взглянул ей в
лицо.
Глаза сына горели красиво и светло; опираясь грудью на стол, он подвинулся ближе
к ней и говорил прямо в
лицо, мокрое от слез, свою первую речь о правде, понятой им.
Когда он лег и уснул, мать осторожно встала со своей постели и тихо подошла
к нему. Павел лежал кверху грудью, и на белой подушке четко рисовалось его смуглое, упрямое и строгое
лицо. Прижав руки
к груди, мать, босая и в одной рубашке, стояла у его постели, губы ее беззвучно двигались, а из глаз медленно и ровно одна за другой текли большие мутные слезы.
Он наклонился
к ее
лицу и сердито — точно его отец — проговорил...
— Да я уже и жду! — спокойно сказал длинный человек. Его спокойствие, мягкий голос и простота
лица ободряли мать. Человек смотрел на нее открыто, доброжелательно, в глубине его прозрачных глаз играла веселая искра, а во всей фигуре, угловатой, сутулой, с длинными ногами, было что-то забавное и располагающее
к нему. Одет он был в синюю рубашку и черные шаровары, сунутые в сапоги. Ей захотелось спросить его — кто он, откуда, давно ли знает ее сына, но вдруг он весь покачнулся и сам спросил ее...
Снова раздались шаги в сенях, дверь торопливо отворилась — мать снова встала. Но,
к ее удивлению, в кухню вошла девушка небольшого роста, с простым
лицом крестьянки и толстой косой светлых волос. Она тихо спросила...
— Вот какая вы! — сказала Власова. — Родителей лишились и всего, — она не умела докончить своей мысли, вздохнула и замолчала, глядя в
лицо Наташи, чувствуя
к ней благодарность за что-то. Она сидела на полу перед ней, а девушка задумчиво улыбалась, наклонив голову.
Мать заметила также, что Сашенька наиболее строго относится
к Павлу, иногда она даже кричит на него. Павел, усмехаясь, молчал и смотрел в
лицо девушки тем мягким взглядом, каким ранее он смотрел в
лицо Наташи. Это тоже не нравилось матери.
Мать, закрыв окно, медленно опустилась на стул. Но сознание опасности, грозившей сыну, быстро подняло ее на ноги, она живо оделась, зачем-то плотно окутала голову шалью и побежала
к Феде Мазину, — он был болен и не работал. Когда она пришла
к нему, он сидел под окном, читая книгу, и качал левой рукой правую, оттопырив большой палец. Узнав новость, он быстро вскочил, его
лицо побледнело.
У постели матери появился слободской полицейский Федякин и, приложив одну руку
к фуражке, а другою указывая в
лицо матери, сказал, сделав страшные глаза...
Мать слушала его слабый, вздрагивающий и ломкий голос и, со страхом глядя в желтое
лицо, чувствовала в этом человеке врага без жалости, с сердцем, полным барского презрения
к людям. Она мало видела таких людей и почти забыла, что они есть.
Он сказал ей «мать» и «ты», как говорил только тогда, когда вставал ближе
к ней. Она подвинулась
к нему, заглянула в его
лицо и тихонько спросила...
— Никто! — отозвался, точно эхо, чей-то голос. Павел, овладевая собой, стал говорить проще, спокойнее, толпа медленно подвигалась
к нему, складываясь в темное, тысячеглавое тело. Она смотрела в его
лицо сотнями внимательных глаз, всасывала его слова.
Она молча, низко поклонилась ему, ее трогали эти молодые, честные, трезвые, уходившие в тюрьму с улыбками на
лицах; у нее возникала жалостливая любовь матери
к ним.
Обняв плечи матери, он ввел ее в комнату, а она, прижимаясь
к нему, быстрым жестом белки отирала с
лица слезы и жадно, всей грудью, глотала его слова.
Хохол заметно изменился. У него осунулось
лицо и отяжелели веки, опустившись на выпуклые глаза, полузакрывая их. Тонкая морщина легла на
лице его от ноздрей
к углам губ. Он стал меньше говорить о вещах и делах обычных, но все чаще вспыхивал и, впадая в хмельной и опьянявший всех восторг, говорил о будущем — о прекрасном, светлом празднике торжества свободы и разума.
По рябому
лицу Николая расплылась широкая улыбка, он смотрел на знамя и мычал что-то, протягивая
к нему руку, а потом вдруг охватил мать этой рукой за шею, поцеловал ее и засмеялся.
Крепко пожимая ее руку, он поправлял очки и, наклонив свое
лицо близко
к ней, объяснил ей спешным говорком...
Приближал свое
лицо вплоть
к тому, на что смотрел, и, поправляя очки тонкими пальцами правой руки, прищуривался, прицеливаясь безмолвным вопросом в предмет, интересовавший его.
Мать заметила, что парни, все трое, слушали с ненасытным вниманием голодных душ и каждый раз, когда говорил Рыбин, они смотрели ему в
лицо подстерегающими глазами. Речь Савелия вызывала на
лицах у них странные, острые усмешки. В них не чувствовалось жалости
к больному.
Парни медленно, тесной группой подошли
к Софье и жали ей руку молча, неуклюже ласковые. В каждом ясно было видно скрытое довольство, благодарное и дружеское, и это чувство, должно быть, смущало их своей новизной. Улыбаясь сухими от бессонной ночи глазами, они молча смотрели в
лицо Софьи и переминались с ноги на ногу.
Замечала она, что когда
к Николаю приходил кто-либо из рабочих, — хозяин становился необычно развязен, что-то сладкое являлось на
лице его, а говорил он иначе, чем всегда, не то грубее, не то небрежнее.
И ей казалось, что сам Христос, которого она всегда любила смутной любовью — сложным чувством, где страх был тесно связан с надеждой и умиление с печалью, — Христос теперь стал ближе
к ней и был уже иным — выше и виднее для нее, радостнее и светлее
лицом, — точно он, в самом деле, воскресал для жизни, омытый и оживленный горячею кровью, которую люди щедро пролили во имя его, целомудренно не возглашая имени несчастного друга людей.
Людмила встала, отошла
к окну, открыла его. Через минуту они все трое стояли у окна, тесно прижимаясь друг
к другу, и смотрели в сумрачное
лицо осенней ночи. Над черными вершинами деревьев сверкали звезды, бесконечно углубляя даль небес…
Людмила взяла мать под руку и молча прижалась
к ее плечу. Доктор, низко наклонив голову, протирал платком пенсне. В тишине за окном устало вздыхал вечерний шум города, холод веял в
лица, шевелил волосы на головах. Людмила вздрагивала, по щеке ее текла слеза. В коридоре больницы метались измятые, напуганные звуки, торопливое шарканье ног, стоны, унылый шепот. Люди, неподвижно стоя у окна, смотрели во тьму и молчали.
— Перестаньте, Саша! — спокойно сказал Николай. Мать тоже подошла
к ней и, наклонясь, осторожно погладила ее голову. Саша схватила ее руку и, подняв кверху покрасневшее
лицо, смущенно взглянула в
лицо матери. Та улыбнулась и, не найдя, что сказать Саше, печально вздохнула. А Софья села рядом с Сашей на стул, обняла за плечи и, с любопытной улыбкой заглядывая ей в глаза, сказала...
Брови Саши нахмурились,
лицо приняло обычное суровое выражение, и голос звучал сухо. Николай подошел
к матери, перемывавшей чашки, и сказал ей...
— Займитесь им, отвезите
к нам! Вот платок, завяжите
лицо!.. — быстро говорила Софья и, вложив руку парня в руку матери, побежала прочь, говоря: — Скорее уходите, арестуют!..
И уже относились
к драме этой как
к чему-то далекому, уверенно заглядывая в будущее, обсуждая приемы работы на завтра.
Лица были утомлены, но мысли бодры, и, говоря о своем деле, люди не скрывали недовольства собой. Нервно двигаясь на стуле, доктор, с усилием притупляя свой тонкий, острый голос, говорил...
Дома она застала Сашу. Девушка обычно являлась
к Ниловне в те дни, когда мать бывала на свидании. Она никогда не расспрашивала о Павле, и если мать сама не говорила о нем, Саша пристально смотрела в
лицо ее и удовлетворялась этим. Но теперь она встретила ее беспокойным вопросом...
Он замолчал и нахмурился. Это не шло
к его
лицу, странно и некрасиво изменяя всегда спокойное выражение.
Внимание ее обострялось. С высоты крыльца она ясно видела избитое, черное
лицо Михаила Ивановича, различала горячим блеск его глаз, ей хотелось, чтобы он тоже увидал ее, и она, приподнимаясь на ногах, вытягивала шею
к нему.
К толпе шел становой пристав, высокий, плотный человек с круглым
лицом.
Михаило отирал с
лица и бороды грязь, кровь и молчал, оглядываясь. Взгляд его скользнул по
лицу матери, — она, вздрогнув, потянулась
к нему, невольно взмахнула рукою, — он отвернулся. Но через несколько минут его глаза снова остановились на
лице ее. Ей показалось — он выпрямился, поднял голову, окровавленные щеки задрожали…
Его голос, неуверенный и несильный, неконченное
лицо и светлые, открытые глаза все более успокаивали мать. Место тревоги и уныния в груди ее постепенно занималось едкой, колющей жалостью
к Рыбину. Не удерживаясь, со злобой, внезапной и горькой, она воскликнула подавленно...
Нужное слово не находилось, это было неприятно ей, и снова она не могла сдержать тихого рыдания. Угрюмая, ожидающая тишина наполнила избу. Петр, наклонив голову на плечо, стоял, точно прислушиваясь
к чему-то. Степан, облокотясь на стол, все время задумчиво постукивал пальцем по доске. Жена его прислонилась у печи в сумраке, мать чувствовала ее неотрывный взгляд и порою сама смотрела в
лицо ей — овальное, смуглое, с прямым носом и круто обрезанным подбородком. Внимательно и зорко светились зеленоватые глаза.
Отошла
к печке и молча встала там, прямая, сурово сосредоточенная. Мать, не раздеваясь, легла, почувствовала ноющую усталость в костях и тихо застонала. Татьяна погасила лампу, и, когда избу тесно наполнила тьма, раздался ее низкий ровный голос. Он звучал так, точно стирал что-то с плоского
лица душной тьмы.
Игнат смотрел на них, тихонько шевеля грязными пальцами разутой ноги; мать, скрывая
лицо, смоченное слезами, подошла
к нему с тазом воды, села на пол и протянула руки
к его ноге — он быстро сунул ее под лавку, испуганно воскликнув...
— Не знаю! — ответила она, невольно вздохнув. Положив ей на плечо тяжелую руку и приблизив
к ней
лицо, Николай заговорил...
— Да, конечно! — отозвался Николай и, обернувшись
к матери, с улыбкой на добром
лице спросил: — А вас, Ниловна, миновала эта чаша, — вы не знали тоски по любимом человеке?
Мать слушала невнятные вопросы старичка, — он спрашивал, не глядя на подсудимых, и голова его лежала на воротнике мундира неподвижно, — слышала спокойные, короткие ответы сына. Ей казалось, что старший судья и все его товарищи не могут быть злыми, жестокими людьми. Внимательно осматривая
лица судей, она, пытаясь что-то предугадать, тихонько прислушивалась
к росту новой надежды в своей груди.
Мать, недоумевая, улыбалась. Все происходившее сначала казалось ей лишним и нудным предисловием
к чему-то страшному, что появится и сразу раздавит всех холодным ужасом. Но спокойные слова Павла и Андрея прозвучали так безбоязненно и твердо, точно они были сказаны в маленьком домике слободки, а не перед
лицом суда. Горячая выходка Феди оживила ее. Что-то смелое росло в зале, и мать, по движению людей сзади себя, догадывалась, что не она одна чувствует это.
К их беседе прислушивался Мазин, оживленный и подвижный более других, Самойлов что-то порою говорил Ивану Гусеву, и мать видела, что каждый раз Иван, незаметно отталкивая товарища локтем, едва сдерживает смех,
лицо у него краснеет, щеки надуваются, он наклоняет голову.
Сизов легонько тронул ее за локоть, она обернулась
к нему —
лицо у него было довольное и немного озабоченное. Он шептал...
— Слово, — заговорил старичок, поднося
к своему
лицу какую-то бумагу, — защитнику Федосеева, Маркова и Загарова.
Судьи зашевелились тяжело и беспокойно. Предводитель дворянства что-то прошептал судье с ленивым
лицом, тот кивнул головой и обратился
к старичку, а с другой стороны в то же время ему говорил в ухо больной судья. Качаясь в кресле вправо и влево, старичок что-то сказал Павлу, но голос его утонул в ровном и широком потоке речи Власова.
— Прошу вас, — ближе
к делу! — сказал председатель внятно и громко. Он повернулся
к Павлу грудью, смотрел на него, и матери казалось, что его левый тусклый глаз разгорается нехорошим, жадным огнем. И все судьи смотрели на ее сына так, что казалось — их глаза прилипают
к его
лицу, присасываются
к телу, жаждут его крови, чтобы оживить ею свои изношенные тела. А он, прямой, высокий, стоя твердо и крепко, протягивал
к ним руку и негромко, четко говорил...
Ей, женщине и матери, которой тело сына всегда и все-таки дороже того, что зовется душой, — ей было страшно видеть, как эти потухшие глаза ползали по его
лицу, ощупывали его грудь, плечи, руки, терлись о горячую кожу, точно искали возможности вспыхнуть, разгореться и согреть кровь в отвердевших жилах, в изношенных мускулах полумертвых людей, теперь несколько оживленных уколами жадности и зависти
к молодой жизни, которую они должны были осудить и отнять у самих себя.
Дома они сели на диван, плотно прижавшись друг
к другу, и мать, отдыхая в тишине, снова заговорила о поездке Саши
к Павлу. Задумчиво приподняв густые брови, девушка смотрела вдаль большими мечтающими глазами, по ее бледному
лицу разлилось спокойное созерцание.
И стала рассказывать о приготовлениях Николая
к аресту. Людмила, молча сунув бумагу за пояс, села на стул, на стеклах ее очков отразился красный блеск огня, его горячие улыбки заиграли на неподвижном
лице.