Неточные совпадения
По праздникам спали часов до десяти, потом люди солидные и женатые одевались в свое лучшее платье и шли
слушать обедню, попутно ругая молодежь за ее равнодушие к церкви. Из церкви возвращались домой,
ели пироги и снова ложились спать — до вечера.
Но иногда некоторые из них говорили что-то неслыханное в слободке. С ними не спорили, но
слушали их странные речи недоверчиво. Эти речи у одних возбуждали слепое раздражение, у других смутную тревогу, третьих беспокоила легкая тень надежды на что-то неясное, и они начинали больше
пить, чтобы изгнать ненужную, мешающую тревогу.
Слушая печальные, мягкие слова, Павел вспоминал, что при жизни отца мать
была незаметна в доме, молчалива и всегда жила в тревожном ожидании побоев. Избегая встреч с отцом, он мало бывал дома последнее время, отвык от матери и теперь, постепенно трезвея, пристально смотрел на нее.
Резкие слова и суровый
напев ее не нравились матери, но за словами и
напевом было нечто большее, оно заглушало звук и слово своею силой и будило в сердце предчувствие чего-то необъятного для мысли. Это нечто она видела на лицах, в глазах молодежи, она чувствовала в их грудях и, поддаваясь силе песни, не умещавшейся в словах и звуках, всегда
слушала ее с особенным вниманием, с тревогой более глубокой, чем все другие песни.
Мать
слушала его слабый, вздрагивающий и ломкий голос и, со страхом глядя в желтое лицо, чувствовала в этом человеке врага без жалости, с сердцем, полным барского презрения к людям. Она мало видела таких людей и почти забыла, что они
есть.
— Обнаружили решение ваше. Дескать, ты, ваше благородие, делай свое дело, а мы
будем делать — свое. Хохол тоже хороший парень. Иной раз
слушаю я, как он на фабрике говорит, и думаю — этого не сомнешь, его только смерть одолеет. Жилистый человек! Ты мне, Павел, веришь?
Мать жадно
слушала его крепкую речь;
было приятно видеть, что к сыну пришел пожилой человек и говорит с ним, точно исповедуется. Но ей казалось, что Павел ведет себя слишком сухо с гостем, и, чтобы смягчить его отношение, она спросила Рыбина...
Но если Павел
был один, они тотчас же вступали в бесконечный, но всегда спокойный спор, и мать, тревожно
слушая их речи, следила за ними, стараясь понять — что говорят они?
Воротясь с фабрики, она провела весь день у Марьи, помогая ей в работе и
слушая ее болтовню, а поздно вечером пришла к себе в дом, где
было пусто, холодно и неуютно. Она долго совалась из угла в угол, не находя себе места, не зная, что делать. И ее беспокоило, что вот уже скоро ночь, а Егор Иванович не несет литературу, как он обещал.
Он залпом
выпил стакан чаю и продолжал рассказывать. Перечислял годы и месяцы тюремного заключения, ссылки, сообщал о разных несчастиях, об избиениях в тюрьмах, о голоде в Сибири. Мать смотрела на него,
слушала и удивлялась, как просто и спокойно он говорил об этой жизни, полной страданий, преследований, издевательств над людьми…
Мать старалась не двигаться, чтобы не помешать ему, не прерывать его речи. Она
слушала его всегда с бо́льшим вниманием, чем других, — он говорил проще всех, и его слова сильнее трогали сердце. Павел никогда не говорил о том, что видит впереди. А этот, казалось ей, всегда
был там частью своего сердца, в его речах звучала сказка о будущем празднике для всех на земле. Эта сказка освещала для матери смысл жизни и работы ее сына и всех товарищей его.
Мать любила
слушать его речи, и она вынесла из них странное впечатление — самыми хитрыми врагами народа, которые наиболее жестоко и часто обманывали его,
были маленькие, пузатые, краснорожие человечки, бессовестные и жадные, хитрые и жестокие.
— Мы просто пройдем по улице с флагами и песни
будем петь! — сказал хохол. — Вот
послушайте наши песни — в них наша вера!
Мать
слушала ее рассказы, смеялась и смотрела на нее ласкающими глазами. Высокая, сухая, Софья легко и твердо шагала по дороге стройными ногами. В ее походке, словах, в самом звуке голоса, хотя и глуховатом, но бодром, во всей ее прямой фигуре
было много душевного здоровья, веселой смелости. Ее глаза смотрели на все молодо и всюду видели что-то, радовавшее ее юной радостью.
Иногда Софья негромко, но красиво
пела какие-то новые песни о небе, о любви или вдруг начинала рассказывать стихи о поле и лесах, о Волге, а мать, улыбаясь,
слушала и невольно покачивала головой в ритм стиха, поддаваясь музыке его.
Слушать его голос
было тяжело, и вся его фигура вызывала то излишнее сожаление, которое сознает свое бессилие и возбуждает угрюмую досаду. Он присел на бочку, сгибая колени так осторожно, точно боялся, что ноги у него переломятся, вытер потный лоб.
Власова
слушала речь Саши, и ей
было приятно видеть суровую девушку смягченной, радостной. Но в то же время где-то глубоко в ее душе зарождалась ревнивая мысль...
Мать внимательно вслушивалась в бессвязную быструю речь, стараясь подавить свою тревогу, рассеять унылое ожидание. А девочка, должно
быть,
была рада тому, что ее
слушали, и, захлебываясь словами, все с большим оживлением болтала, понижая голос...
—
Послушала ваши речи — вот для чего люди живут! И так чудно, —
слушаю я вас и вижу — да ведь я это знаю! А до вас ничего я этакого не слыхала и мыслей у меня таких не
было…
Мать
слушала их разговор, и ей
была приятна забота о рабочем.
Мать
слушала невнятные вопросы старичка, — он спрашивал, не глядя на подсудимых, и голова его лежала на воротнике мундира неподвижно, — слышала спокойные, короткие ответы сына. Ей казалось, что старший судья и все его товарищи не могут
быть злыми, жестокими людьми. Внимательно осматривая лица судей, она, пытаясь что-то предугадать, тихонько прислушивалась к росту новой надежды в своей груди.
По коридору бродили люди, собирались в группы, возбужденно и вдумчиво разговаривая глухими голосами. Почти никто не стоял одиноко — на всех лицах
было ясно видно желание говорить, спрашивать,
слушать. В узкой белой трубе между двух стен люди мотались взад и вперед, точно под ударами сильного ветра, и, казалось, все искали возможности стать на чем-то твердо и крепко.
— Позвольте, кавалер, я понимаю!
Послушайте — ежели я вас ударю и я же вас
буду судить, как вы полагаете…
Она смотрела на судей — им, несомненно,
было скучно
слушать эту речь. Неживые, желтые и серые лица ничего не выражали. Слова прокурора разливали в воздухе незаметный глазу туман, он все рос и сгущался вокруг судей, плотнее окутывая их облаком равнодушия и утомленного ожидания. Старший судья не двигался, засох в своей прямой позе, серые пятнышки за стеклами его очков порою исчезали, расплываясь по лицу.
Но ничего подобного не
было — казалось, что подсудимые невидимо далеко от судей, а судьи — лишние для них. Утомленная, мать потеряла интерес к суду и, не
слушая слов, обиженно думала: «Разве так судят?»
— Он последнее время много читал среди городских рабочих, и вообще ему пора
было провалиться! — хмуро и спокойно заметила Людмила. — Товарищи говорили — уезжай! Не
послушал! По-моему — в таких случаях надо заставлять, а не уговаривать…
«Должно
быть, в лавочку послали солдатика!» — подумала она и пошла, с удовольствием
слушая, как молодо и звучно скрипит снег под ее ногами.