Неточные совпадения
— Учиться, а потом — учить
других. Нам, рабочим, надо учиться. Мы должны узнать, должны понять — отчего жизнь так тяжела
для нас.
Резкие слова и суровый напев ее не нравились матери, но за словами и напевом было нечто большее, оно заглушало звук и слово своею силой и будило в сердце предчувствие чего-то необъятного
для мысли. Это нечто она видела на лицах, в глазах молодежи, она чувствовала в их грудях и, поддаваясь силе песни, не умещавшейся в словах и звуках, всегда слушала ее с особенным вниманием, с тревогой более глубокой, чем все
другие песни.
Мать старалась не двигаться, чтобы не помешать ему, не прерывать его речи. Она слушала его всегда с бо́льшим вниманием, чем
других, — он говорил проще всех, и его слова сильнее трогали сердце. Павел никогда не говорил о том, что видит впереди. А этот, казалось ей, всегда был там частью своего сердца, в его речах звучала сказка о будущем празднике
для всех на земле. Эта сказка освещала
для матери смысл жизни и работы ее сына и всех товарищей его.
Одни насмешливые и серьезные,
другие веселые, сверкающие силой юности, третьи задумчиво тихие — все они имели в глазах матери что-то одинаково настойчивое, уверенное, и хотя у каждого было свое лицо —
для нее все лица сливались в одно: худое, спокойно решительное, ясное лицо с глубоким взглядом темных глаз, ласковым и строгим, точно взгляд Христа на пути в Эммаус.
Она аккуратно носила на фабрику листовки, смотрела на это как на свою обязанность и стала привычной
для сыщиков, примелькалась им. Несколько раз ее обыскивали, но всегда — на
другой день после того, как листки появлялись на фабрике. Когда с нею ничего не было, она умела возбудить подозрение сыщиков и сторожей, они хватали ее, обшаривали, она притворялась обиженной, спорила с ними и, пристыдив, уходила, гордая своей ловкостью. Ей нравилась эта игра.
Завязался один из тех споров, когда люди начинали говорить словами, непонятными
для матери. Кончили обедать, а все еще ожесточенно осыпали
друг друга трескучим градом мудреных слов. Иногда говорили просто.
Они нас убивают десятками и сотнями, — это дает мне право поднять руку и опустить ее на одну из вражьих голов, на врага, который ближе
других подошел ко мне и вреднее
других для дела моей жизни.
Всюду собирались кучки людей, горячо обсуждая волнующий призыв. Жизнь вскипала, она в эту весну
для всех была интереснее, всем несла что-то новое, одним — еще причину раздражаться, злобно ругая крамольников,
другим — смутную тревогу и надежду, а третьим — их было меньшинство — острую радость сознания, что это они являются силой, которая будит всех.
Павел и Андрей почти не спали по ночам, являлись домой уже перед гудком оба усталые, охрипшие, бледные. Мать знала, что они устраивают собрания в лесу, на болоте, ей было известно, что вокруг слободы по ночам рыскают разъезды конной полиции, ползают сыщики, хватая и обыскивая отдельных рабочих, разгоняя группы и порою арестуя того или
другого. Понимая, что и сына с Андреем тоже могут арестовать каждую ночь, она почти желала этого — это было бы лучше
для них, казалось ей.
— Послушайте, ради Христа! Все вы — родные… все вы — сердечные… поглядите без боязни, — что случилось? Идут в мире дети, кровь наша, идут за правдой…
для всех!
Для всех вас,
для младенцев ваших обрекли себя на крестный путь… ищут дней светлых. Хотят
другой жизни в правде, в справедливости… добра хотят
для всех!
Но слишком часто она видела, что все эти люди как будто нарочно подогревают
друг друга и горячатся напоказ, точно каждый из них хочет доказать товарищам, что
для него правда ближе и дороже, чем
для них, а
другие обижались на это и, в свою очередь доказывая близость к правде, начинали спорить резко, грубо. Каждый хотел вскочить выше
другого, казалось ей, и это вызывало у нее тревожную грусть. Она двигала бровью и, глядя на всех умоляющими глазами, думала...
И ей казалось, что сам Христос, которого она всегда любила смутной любовью — сложным чувством, где страх был тесно связан с надеждой и умиление с печалью, — Христос теперь стал ближе к ней и был уже иным — выше и виднее
для нее, радостнее и светлее лицом, — точно он, в самом деле, воскресал
для жизни, омытый и оживленный горячею кровью, которую люди щедро пролили во имя его, целомудренно не возглашая имени несчастного
друга людей.
— Крестьяне! Ищите грамотки, читайте, не верьте начальству и попам, когда они говорят, что безбожники и бунтовщики те люди, которые
для нас правду несут. Правда тайно ходит по земле, она гнезд ищет в народе, — начальству она вроде ножа и огня, не может оно принять ее, зарежет она его, сожжет! Правда вам —
друг добрый, а начальству — заклятый враг! Вот отчего она прячется!..
— Все, кому трудно живется, кого давит нужда и беззаконие, одолели богатые и прислужники их, — все, весь народ должен идти встречу людям, которые за него в тюрьмах погибают, на смертные муки идут. Без корысти объяснят они, где лежит путь к счастью
для всех людей, без обмана скажут — трудный путь — и насильно никого не поведут за собой, но как встанешь рядом с ними — не уйдешь от них никогда, видишь — правильно все, эта дорога, а — не
другая!
— Неправильно вы судите, хозяин! — сказала она. — Не нужно человеку соглашаться с тем, как его ценят те люди, которым кроме крови его, ничего не надо. Вы должны сами себя оценить, изнутри, не
для врагов, а
для друзей…
— Не нуждается? Гм, — ну, все ж я буду продолжать… Вы люди,
для которых нет ни своих, ни чужих, вы — свободные люди. Вот стоят перед вами две стороны, и одна жалуется — он меня ограбил и замордовал совсем! А
другая отвечает — имею право грабить и мордовать, потому что у меня ружье есть…
В комнате, с тремя окнами на улицу, стоял диван и шкаф
для книг, стол, стулья, у стены постель, в углу около нее умывальник, в
другом — печь, на стенах фотографии картин.