Неточные совпадения
От
людей, которые
говорили новое, слобожане молча сторонились. Тогда эти
люди исчезали, снова уходя куда-то, а оставаясь на фабрике, они жили в стороне, если не умели слиться в одно целое
с однообразной массой слобожан…
Иногда вместо Наташи являлся из города Николай Иванович,
человек в очках,
с маленькой светлой бородкой, уроженец какой-то дальней губернии, — он
говорил особенным — на «о» — говорком.
Являлись и еще
люди из города, чаще других — высокая стройная барышня
с огромными глазами на худом, бледном лице. Ее звали Сашенька. В ее походке и движениях было что-то мужское, она сердито хмурила густые темные брови, а когда
говорила — тонкие ноздри ее прямого носа вздрагивали.
И все мечтательно,
с улыбками на лицах, долго
говорили о французах, англичанах и шведах как о своих друзьях, о близких сердцу
людях, которых они уважают, живут их радостями, чувствуют горе.
— Нам нужна газета! — часто
говорил Павел. Жизнь становилась торопливой и лихорадочной,
люди все быстрее перебегали от одной книги к другой, точно пчелы
с цветка на цветок.
— Так вот! — сказал он, как бы продолжая прерванный разговор. — Мне
с тобой надо
поговорить открыто. Я тебя долго оглядывал. Живем мы почти рядом; вижу — народу к тебе ходит много, а пьянства и безобразия нет. Это первое. Если
люди не безобразят, они сразу заметны — что такое? Вот. Я сам глаза
людям намял тем, что живу в стороне.
— Значит, — все я читал! Так. Есть в них непонятное, есть лишнее, — ну, когда
человек много
говорит, ему слов
с десяток и зря сказать приходится…
Мать жадно слушала его крепкую речь; было приятно видеть, что к сыну пришел пожилой
человек и
говорит с ним, точно исповедуется. Но ей казалось, что Павел ведет себя слишком сухо
с гостем, и, чтобы смягчить его отношение, она спросила Рыбина...
— Она верно идет! —
говорил он. — Вот она привела вас ко мне
с открытой душой. Нас, которые всю жизнь работают, она соединяет понемногу; будет время — соединит всех! Несправедливо, тяжело построена она для нас, но сама же и открывает нам глаза на свой горький смысл, сама указывает
человеку, как ускорить ее ход.
— Собрались мы, которые постарше, — степенно
говорил Сизов, —
поговорили об этом, и вот, послали нас товарищи к тебе спросить, — как ты у нас
человек знающий, — есть такой закон, чтобы директору нашей копейкой
с комарами воевать?
— Позвольте! —
говорил он, отстраняя рабочих
с своей дороги коротким жестом руки, но не дотрагиваясь до них. Глаза у него были прищурены, и взглядом опытного владыки
людей он испытующе щупал лица рабочих. Перед ним снимали шапки, кланялись ему, — он шел, не отвечая на поклоны, и сеял в толпе тишину, смущение, конфузливые улыбки и негромкие восклицания, в которых уже слышалось раскаяние детей, сознающих, что они нашалили.
— Пора нам, старикам, на погост, Ниловна! Начинается новый народ. Что мы жили? На коленках ползали и все в землю кланялись. А теперь
люди, — не то опамятовались, не то — еще хуже ошибаются, ну — не похожи на нас. Вот она, молодежь-то,
говорит с директором, как
с равным… да-а! До свидания, Павел Михайлов, хорошо ты, брат, за
людей стоишь! Дай бог тебе, — может, найдешь ходы-выходы, — дай бог!
Был тут Егор Иванович — мы
с ним из одного села,
говорит он и то и се, а я — дома помню,
людей помню, а как
люди жили, что
говорили, что у кого случилось — забыла!
— Нет, Андрюша, — люди-то, я
говорю! — вдруг
с удивлением воскликнула она. — Ведь как привыкли! Оторвали от них детей, посадили в тюрьму, а они ничего, пришли, сидят, ждут, разговаривают, — а? Уж если образованные так привыкают, что же
говорить о черном-то народе?..
Она уже многое понимала из того, что
говорили они о жизни, чувствовала, что они открыли верный источник несчастья всех
людей, и привыкла соглашаться
с их мыслями.
— Товарищи!
Говорят, на земле разные народы живут — евреи и немцы, англичане и татары. А я — в это не верю! Есть только два народа, два племени непримиримых — богатые и бедные!
Люди разно одеваются и разно
говорят, а поглядите, как богатые французы, немцы, англичане обращаются
с рабочим народом, так и увидите, что все они для рабочего — тоже башибузуки, кость им в горло!
И народ бежал встречу красному знамени, он что-то кричал, сливался
с толпой и шел
с нею обратно, и крики его гасли в звуках песни — той песни, которую дома пели тише других, — на улице она текла ровно, прямо, со страшной силой. В ней звучало железное мужество, и, призывая
людей в далекую дорогу к будущему, она честно
говорила о тяжестях пути. В ее большом спокойном пламени плавился темный шлак пережитого, тяжелый ком привычных чувств и сгорала в пепел проклятая боязнь нового…
Но вот она в хвосте толпы, среди
людей, которые шли не торопясь, равнодушно заглядывая вперед,
с холодным любопытством зрителей, которым заранее известен конец зрелища. Шли и
говорили негромко, уверенно...
Прощаясь
с сестрой, Николай крепко пожал ей руку, и мать еще раз отметила простоту и спокойствие их отношений. Ни поцелуев, ни ласковых слов у этих
людей, а относятся они друг к другу так душевно, заботливо. Там, где она жила,
люди много целуются, часто
говорят ласковые слова и всегда кусают друг друга, как голодные собаки.
— Намедни, — продолжал Рыбин, — вызвал меня земский, —
говорит мне: «Ты что, мерзавец, сказал священнику?» — «Почему я — мерзавец? Я зарабатываю хлеб свой горбом, я ничего худого против
людей не сделал, —
говорю, — вот!» Он заорал, ткнул мне в зубы… трое суток я сидел под арестом. Так
говорите вы
с народом! Так? Не жди прощенья, дьявол! Не я — другой, не тебе — детям твоим возместит обиду мою, — помни! Вспахали вы железными когтями груди народу, посеяли в них зло — не жди пощады, дьяволы наши! Вот.
—
Человек невольно должен быть жестоким! —
с грустью
говорил Николай.
— А сейчас, слышь, на кладбище драка была!.. Хоронили, значит, одного политического
человека, — из этаких, которые против начальства… там у них
с начальством спорные дела. Хоронили его тоже этакие, дружки его, стало быть. И давай там кричать — долой начальство, оно, дескать, народ разоряет… Полиция бить их!
Говорят, которых порубили насмерть. Ну, и полиции тоже попало… — Он замолчал и, сокрушенно покачивая головой, странным голосом выговорил: — Мертвых беспокоят, покойников будят!
— Идет волнение в народе, — беспорядок поднимается
с земли, да! Вчера ночью в соседях у нас пришли жандармы, хлопотали чего-то вплоть до утра, а утром забрали
с собой кузнеца одного и увели.
Говорят, отведут его ночью на реку и тайно утопят. А кузнец — ничего
человек был…
И уже относились к драме этой как к чему-то далекому, уверенно заглядывая в будущее, обсуждая приемы работы на завтра. Лица были утомлены, но мысли бодры, и,
говоря о своем деле,
люди не скрывали недовольства собой. Нервно двигаясь на стуле, доктор,
с усилием притупляя свой тонкий, острый голос,
говорил...
Николай нахмурил брови и сомнительно покачал головой, мельком взглянув на мать. Она поняла, что при ней им неловко
говорить о ее сыне, и ушла в свою комнату, унося в груди тихую обиду на
людей за то, что они отнеслись так невнимательно к ее желанию. Лежа в постели
с открытыми глазами, она, под тихий шепот голосов, отдалась во власть тревог.
С неумолимой, упорной настойчивостью память выдвигала перед глазами матери сцену истязания Рыбина, образ его гасил в ее голове все мысли, боль и обида за
человека заслоняли все чувства, она уже не могла думать о чемодане и ни о чем более. Из глаз ее безудержно текли слезы, а лицо было угрюмо и голос не вздрагивал, когда она
говорила хозяину избы...
— Не беспокойтесь! Все будет в порядке, мамаша! Чемоданчик ваш у меня. Давеча, как он сказал мне про вас, что, дескать, вы тоже
с участием в этом и
человека того знаете, — я ему
говорю — гляди, Степан! Нельзя рот разевать в таком строгом случае! Ну, и вы, мамаша, видно, тоже почуяли нас, когда мы около стояли. У честных
людей рожи заметные, потому — немного их по улицам ходит, — прямо сказать! Чемоданчик ваш у меня…
— Друг, значит! — тихо молвил Петр. —
С характером, н-да!.. Оценил себя высоко, — как следует! Вот, Татьяна,
человек, а? Ты
говоришь…
Голос ее лился ровно, слова она находила легко и быстро низала их, как разноцветный бисер, на крепкую нить своего желания очистить сердце от крови и грязи этого дня. Она видела, что мужики точно вросли там, где застала их речь ее, не шевелятся, смотрят в лицо ей серьезно, слышала прерывистое дыхание женщины, сидевшей рядом
с ней, и все это увеличивало силу ее веры в то, что она
говорила и обещала
людям…
— Надо так — сначала
поговорить с мужиками отдельно, — вот Маков, Алеша — бойкий, грамотный и начальством обижен. Шорин, Сергей — тоже разумный мужик. Князев —
человек честный, смелый. Пока что будет! Надо поглядеть на
людей, про которых она
говорила. Я вот возьму топор да махну в город, будто дрова колоть, на заработки, мол, пошел. Тут надо осторожно. Она верно
говорит: цена
человеку — дело его. Вот как мужик-то этот. Его хоть перед богом ставь, он не сдаст… врылся. А Никитка-то, а? Засовестился, — чудеса!
— Вообще — чудесно! — потирая руки,
говорил он и смеялся тихим, ласковым смехом. — Я, знаете, последние дни страшно хорошо жил — все время
с рабочими, читал,
говорил, смотрел. И в душе накопилось такое — удивительно здоровое, чистое. Какие хорошие
люди, Ниловна! Я
говорю о молодых рабочих — крепкие, чуткие, полные жажды все понять. Смотришь на них и видишь — Россия будет самой яркой демократией земли!
— А у меня, видите ли, тоже вот, как у Саши, была история! Любил девушку — удивительный
человек была она, чудесный. Лет двадцати встретил я ее и
с той поры люблю, и сейчас люблю,
говоря правду! Люблю все так же — всей душой, благодарно и навсегда…
— Он отставной солдат, кровельщик. Малоразвитой
человек,
с неисчерпаемой ненавистью ко всякому насилию… Философ немножко, — задумчиво
говорила Саша, глядя в окно. Мать молча слушала ее, и что-то неясное медленно назревало в ней.
На улице
с нею здоровались слободские знакомые, она молча кланялась, пробираясь сквозь угрюмую толпу. В коридорах суда и в зале ее встретили родственники подсудимых и тоже что-то
говорили пониженными голосами. Слова казались ей ненужными, она не понимала их. Все
люди были охвачены одним и тем же скорбным чувством — это передавалось матери и еще более угнетало ее.
Она оглянулась.
Человек с косыми плечами стоял боком к ней и что-то
говорил своему соседу, чернобородому парню в коротком пальто и в сапогах по колено.
Мы
говорим: общество, которое рассматривает
человека только как орудие своего обогащения, — противочеловечно, оно враждебно нам, мы не можем примириться
с его моралью, двуличной и лживой; цинизм и жестокость его отношения к личности противны нам, мы хотим и будем бороться против всех форм физического и морального порабощения
человека таким обществом, против всех приемов дробления
человека в угоду корыстолюбию.