Неточные совпадения
Когда Власов видел, что на него идут люди, он хватал
в руки камень, доску, кусок железа и, широко расставив
ноги, молча ожидал врагов.
Был конец ноября. Днем на мерзлую землю выпал сухой мелкий снег, и теперь было слышно, как он скрипит под
ногами уходившего сына. К стеклам окна неподвижно прислонилась густая тьма, враждебно подстерегая что-то. Мать, упираясь руками
в лавку, сидела и, глядя на дверь, ждала…
В сенях зашаркали чьи-то
ноги, мать вздрогнула и, напряженно подняв брови, встала.
Человек медленно снял меховую куртку, поднял одну
ногу, смахнул шапкой снег с сапога, потом то же сделал с другой
ногой, бросил шапку
в угол и, качаясь на длинных
ногах, пошел
в комнату. Подошел к стулу, осмотрел его, как бы убеждаясь
в прочности, наконец сел и, прикрыв рот рукой, зевнул. Голова у него была правильно круглая и гладко острижена, бритые щеки и длинные усы концами вниз. Внимательно осмотрев комнату большими выпуклыми глазами серого цвета, он положил
ногу на
ногу и, качаясь на стуле, спросил...
— Да я уже и жду! — спокойно сказал длинный человек. Его спокойствие, мягкий голос и простота лица ободряли мать. Человек смотрел на нее открыто, доброжелательно,
в глубине его прозрачных глаз играла веселая искра, а во всей фигуре, угловатой, сутулой, с длинными
ногами, было что-то забавное и располагающее к нему. Одет он был
в синюю рубашку и черные шаровары, сунутые
в сапоги. Ей захотелось спросить его — кто он, откуда, давно ли знает ее сына, но вдруг он весь покачнулся и сам спросил ее...
Трудно идти, маленькие
ноги вязнут
в снегу.
Появлялись новые люди.
В маленькой комнате Власовых становилось тесно и душно. Приходила Наташа, иззябшая, усталая, но всегда неисчерпаемо веселая и живая. Мать связала ей чулки и сама надела на маленькие
ноги. Наташа сначала смеялась, а потом вдруг замолчала, задумалась и тихонько сказала...
Хохол тяжело возил
ноги по полу, и снова
в комнате дрожал его тихий свист. Потом он спросил...
— Выведите вон этого скота! — сказал офицер. Двое жандармов взяли Николая под руки, грубо повели его
в кухню. Там он остановился, крепко упираясь
ногами в пол, и крикнул...
— Боялся, что ударит офицер! Он — чернобородый, толстый, пальцы у него
в шерсти, а на носу — черные очки, точно — безглазый. Кричал, топал
ногами!
В тюрьме сгною, говорит! А меня никогда не били, ни отец, ни мать, я — один сын, они меня любили.
В комнате непрерывно звучали два голоса, обнимаясь и борясь друг с другом
в возбужденной игре. Шагал Павел, скрипел пол под его
ногами. Когда он говорил, все звуки тонули
в его речи, а когда спокойно и медленно лился тяжелый голос Рыбина, — был слышен стук маятника и тихий треск мороза, щупавшего стены дома острыми когтями.
Они тычутся из стороны
в сторону
в поисках выхода, хватаются за все сильными, но слепыми руками, трясут, передвигают с места на место, роняют на пол и давят упавшее
ногами.
— Ты хорошо говоришь, да — не сердцу, — вот! Надо
в сердце,
в самую глубину искру бросить. Не возьмешь людей разумом, не по
ноге обувь — тонка, узка!
В окно тихо стукнули — раз, два… Она привыкла к этим стукам, они не пугали ее, но теперь вздрогнула от радостного укола
в сердце. Смутная надежда быстро подняла ее на
ноги. Бросив на плечи шаль, она открыла дверь…
Вечером, когда она пила чай, за окном раздалось чмоканье лошадиных копыт по грязи и прозвучал знакомый голос. Она вскочила, бросилась
в кухню, к двери, по сеням кто-то быстро шел, у нее потемнело
в глазах, и, прислонясь к косяку, она толкнула дверь
ногой.
Порою входили арестанты, серые, однообразные,
в тяжелых кожаных башмаках. Входя
в полутемную комнату, они мигали глазами. У одного на
ногах звенели кандалы.
Хохол, высокий и сухой, покачиваясь на
ногах, стоял среди комнаты и смотрел на Николая сверху вниз, сунув руки
в карманы, а Николай крепко сидел на стуле, окруженный облаками дыма, и на его сером лице выступили красные пятна.
— Я думаю, — продолжал хохол, — каждый из нас ходил голыми
ногами по битому стеклу, каждый
в свой темный час дышал вот так, как ты…
Оставшись один, Весовщиков оглянулся, вытянул
ногу, одетую
в тяжелый сапог, посмотрел на нее, наклонился, пощупал руками толстую икру. Поднял руку к лицу, внимательно оглядел ладонь, потом повернул тылом. Рука была толстая, с короткими пальцами, покрыта желтой шерстью. Он помахал ею
в воздухе, встал.
Она ушла
в угол, где стояла кровать, закрытая ситцевым пологом, и Андрей, сидя у стола, долго слышал теплый шелест ее молитв и вздохов. Быстро перекидывая страницы книги, он возбужденно потирал лоб, крутил усы длинными пальцами, шаркал
ногами. Стучал маятник часов, за окном вздыхал ветер.
Мать почти каждый день видела его: круто упираясь дрожащими от натуги
ногами в землю, шла пара вороных лошадей, обе они были старые, костлявые, головы их устало и печально качались, тусклые глаза измученно мигали.
Появилась Наташа, она тоже сидела
в тюрьме, где-то
в другом городе, но это не изменило ее. Мать заметила, что при ней хохол становился веселее, сыпал шутками, задирал всех своим мягким ехидством, возбуждая у нее веселый смех. Но, когда она уходила, он начинал грустно насвистывать свои бесконечные песни и долго расхаживал по комнате, уныло шаркая
ногами.
Сидя на полу, хохол вытянул
ноги по обе стороны самовара — смотрел на него. Мать стояла у двери, ласково и грустно остановив глаза на круглом затылке Андрея и длинной согнутой шее его. Он откинул корпус назад, уперся руками
в пол, взглянул на мать и сына немного покрасневшими глазами и, мигая, негромко сказал...
Мать взглянула
в лицо ему — один глаз Исая тускло смотрел
в шапку, лежавшую между устало раскинутых
ног, рот был изумленно полуоткрыт, его рыжая бородка торчала вбок. Худое тело с острой головой и костлявым лицом
в веснушках стало еще меньше, сжатое смертью. Мать перекрестилась, вздохнув. Живой, он был противен ей, теперь будил тихую жалость.
Он сел, широко расставив
ноги, уперся
в колена ладонями вопросительно ощупывая Павла темными глазами, добродушно улыбаясь, ждал ответа.
— Мужик спокойнее на
ногах стоит! — добавил Рыбин. — Он под собой землю чувствует, хоть и нет ее у него, но он чувствует — земля! А фабричный — вроде птицы: родины нет, дома нет, сегодня — здесь, завтра — там! Его и баба к месту не привязывает, чуть что — прощай, милая,
в бок тебе вилами! И пошел искать, где лучше. А мужик вокруг себя хочет сделать лучше, не сходя с места. Вон мать пришла!
— Еще поспорим! Ты играй на своей сопелке — у кого
ноги в землю не вросли, те под твою музыку танцевать будут! Рыбин верно сказал — мы под собой земли не чувствуем, да и не должны, потому на нас и положено раскачать ее. Покачнем раз — люди оторвутся, покачнем два — и еще!
По утрам полиция, ругаясь, ходила по слободе, срывая и соскабливая лиловые бумажки с заборов, а
в обед они снова летали на улице, подкатываясь под
ноги прохожих.
Чай пили долго, стараясь сократить ожидание. Павел, как всегда, медленно и тщательно размешивал ложкой сахар
в стакане, аккуратно посыпал соль на кусок хлеба — горбушку, любимую им. Хохол двигал под столом
ногами, — он никогда не мог сразу поставить свои
ноги удобно, — и, глядя, как на потолке и стене бегает отраженный влагой солнечный луч, рассказывал...
— Когда был я мальчишкой лет десяти, то захотелось мне поймать солнце стаканом. Вот взял я стакан, подкрался и — хлоп по стене! Руку разрезал себе, побили меня за это. А как побили, я вышел на двор, увидал солнце
в луже и давай топтать его
ногами. Обрызгался весь грязью — меня еще побили… Что мне делать? Так я давай кричать солнцу: «А мне не больно, рыжий черт, не больно!» И все язык ему показывал. Это — утешало.
— Ра-азойтись! — тонким голосом кричал маленький офицерик, размахивая белой саблей.
Ноги он поднимал высоко и, не сгибая
в коленях, задорно стукал подошвами о землю.
В глаза матери бросились его ярко начищенные сапоги.
Мать видела необъятно много,
в груди ее неподвижно стоял громкий крик, готовый с каждым вздохом вырваться на волю, он душил ее, но она сдерживала его, хватаясь руками за грудь. Ее толкали, она качалась на
ногах и шла вперед без мысли, почти без сознания. Она чувствовала, что людей сзади нее становится все меньше, холодный вал шел им навстречу и разносил их.
— Взять их! — рявкнул старик, топнув
в землю
ногой. Несколько солдат выскочили вперед. Один из них взмахнул прикладом — знамя вздрогнуло, наклонилось и исчезло
в серой кучке солдат.
Она взглянула на него сверху вниз, увидала у
ног его древко знамени, разломанное на две части, — на одной из них уцелел кусок красной материи. Наклонясь, она подняла его. Офицер вырвал палку из ее рук, бросил ее
в сторону и, топая
ногами, кричал...
Ушли они. Мать встала у окна, сложив руки на груди, и, не мигая, ничего не видя, долго смотрела перед собой, высоко подняв брови, сжала губы и так стиснула челюсти, что скоро почувствовала боль
в зубах.
В лампе выгорел керосин, огонь, потрескивая, угасал. Она дунула на него и осталась во тьме. Темное облако тоскливого бездумья наполнило грудь ей, затрудняя биение сердца. Стояла она долго — устали
ноги и глаза. Слышала, как под окном остановилась Марья и пьяным голосом кричала...
— Взять их! — вдруг крикнул священник, останавливаясь посреди церкви. Риза исчезла с него, на лице появились седые, строгие усы. Все бросились бежать, и дьякон побежал, швырнув кадило
в сторону, схватившись руками за голову, точно хохол. Мать уронила ребенка на пол, под
ноги людей, они обегали его стороной, боязливо оглядываясь на голое тельце, а она встала на колени и кричала им...
— Шагай! — говорил он бесцветным голосом и смешно выкидывал свои кривые
ноги в тяжелых сапогах с присохшей грязью. Мать оглянулась вокруг.
В поле было пусто, как
в душе…
Уныло качая головой, лошадь тяжело упиралась
ногами в глубокий, нагретый солнцем песок, он тихо шуршал. Скрипела плохо смазанная, разбитая телега, и все звуки, вместе с пылью, оставались сзади…
Полудремотно она смотрела на Николая, сидевшего, поджав под себя
ноги,
в другом конце широкого дивана, разглядывала строгий профиль Софьи и голову ее, покрытую тяжелой массой золотистых волос.
И почему-то пред ней вставала из темной ямы прошлого одна обида, давно забытая, но воскресавшая теперь с горькой ясностью. Однажды покойник муж пришел домой поздно ночью, сильно пьяный, схватил ее за руку, сбросил с постели на пол, ударил
в бок
ногой и сказал...
Она вскочила на
ноги, бросилась
в кухню, накинула на плечи кофту, закутала ребенка
в шаль и молча, без криков и жалоб, босая,
в одной рубашке и кофте сверх нее, пошла по улице. Был май, ночь была свежа, пыль улицы холодно приставала к
ногам, набиваясь между пальцами. Ребенок плакал, бился. Она раскрыла грудь, прижала сына к телу и, гонимая страхом, шла по улице, шла, тихонько баюкая...
Мать слушала ее рассказы, смеялась и смотрела на нее ласкающими глазами. Высокая, сухая, Софья легко и твердо шагала по дороге стройными
ногами.
В ее походке, словах,
в самом звуке голоса, хотя и глуховатом, но бодром, во всей ее прямой фигуре было много душевного здоровья, веселой смелости. Ее глаза смотрели на все молодо и всюду видели что-то, радовавшее ее юной радостью.
Сбегал
в шалаш, принес оттуда одежду, и вместе с Игнатом они молча окутали
ноги и плечи женщин.
Парни медленно, тесной группой подошли к Софье и жали ей руку молча, неуклюже ласковые.
В каждом ясно было видно скрытое довольство, благодарное и дружеское, и это чувство, должно быть, смущало их своей новизной. Улыбаясь сухими от бессонной ночи глазами, они молча смотрели
в лицо Софьи и переминались с
ноги на
ногу.
Они шли с Николаем по разным сторонам улицы, и матери было смешно и приятно видеть, как Весовщиков тяжело шагал, опустив голову и путаясь
ногами в длинных полах рыжего пальто, и как он поправлял шляпу, сползавшую ему на нос.
Рыдания потрясали ее тело, и, задыхаясь, она положила голову на койку у
ног Егора. Мать молча плакала обильными слезами. Она почему-то старалась удержать их, ей хотелось приласкать Людмилу особой, сильной лаской, хотелось говорить о Егоре хорошими словами любви и печали. Сквозь слезы она смотрела
в его опавшее лицо,
в глаза, дремотно прикрытые опущенными веками, на губы, темные, застывшие
в легкой улыбке. Было тихо и скучно светло…
Ему не ответили. Он, тихо покачиваясь на
ногах и потирая лоб, подошел к Егору, пожал руку его и отошел
в сторону.
Людмила взяла мать под руку и молча прижалась к ее плечу. Доктор, низко наклонив голову, протирал платком пенсне.
В тишине за окном устало вздыхал вечерний шум города, холод веял
в лица, шевелил волосы на головах. Людмила вздрагивала, по щеке ее текла слеза.
В коридоре больницы метались измятые, напуганные звуки, торопливое шарканье
ног, стоны, унылый шепот. Люди, неподвижно стоя у окна, смотрели во тьму и молчали.
Бледно-голубое небо осени светло смотрело
в улицу, вымощенную круглыми серыми камнями, усеянную желтой листвой, и ветер, взметывая листья, бросал их под
ноги людей.
Вдруг на площадь галопом прискакал урядник, осадил рыжую лошадь у крыльца волости и, размахивая
в воздухе нагайкой, закричал на мужика — крики толкались
в стекла окна, но слов не было слышно. Мужик встал, протянул руку, указывая вдаль, урядник прыгнул на землю, зашатался на
ногах, бросил мужику повод, хватаясь руками за перила, тяжело поднялся на крыльцо и исчез
в дверях волости…