Неточные совпадения
День проглочен фабрикой, машины высосали из мускулов
людей столько силы, сколько им было нужно. День бесследно вычеркнут из жизни,
человек сделал еще шаг к своей могиле, но он
видел близко перед собой наслаждение отдыха, радости дымного кабака и — был доволен.
Когда Власов
видел, что на него идут
люди, он хватал в руки камень, доску, кусок железа и, широко расставив ноги, молча ожидал врагов.
— Я таких
людей видел! — горячо воскликнул он. — Это лучшие
люди на земле!
— Правы те, которые говорят — мы должны все знать. Нам нужно зажечь себя самих светом разума, чтобы темные
люди видели нас, нам нужно на все ответить честно и верно. Нужно знать всю правду, всю ложь…
— Разве мы хотим быть только сытыми? Нет! — сам себе ответил он, твердо глядя в сторону троих. — Мы должны показать тем, кто сидит на наших шеях и закрывает нам глаза, что мы все
видим, — мы не глупы, не звери, не только есть хотим, — мы хотим жить, как достойно
людей! Мы должны показать врагам, что наша каторжная жизнь, которую они нам навязали, не мешает нам сравняться с ними в уме и даже встать выше их!..
— Родителей лишилась? — повторила она. — Это — ничего! Отец у меня такой грубый, брат тоже. И — пьяница. Старшая сестра — несчастная… Вышла замуж за
человека много старше ее. Очень богатый, скучный, жадный. Маму — жалко! Она у меня простая, как вы. Маленькая такая, точно мышка, так же быстро бегает и всех боится. Иногда — так хочется
видеть ее…
Мать понимала, что этот шум поднят работой ее сына. Она
видела, как
люди стягивались вокруг него, — и опасения за судьбу Павла сливались с гордостью за него.
— Разве же есть где на земле необиженная душа? Меня столько обижали, что я уже устал обижаться. Что поделаешь, если
люди не могут иначе? Обиды мешают дело делать, останавливаться около них — даром время терять. Такая жизнь! Я прежде, бывало, сердился на
людей, а подумал,
вижу — не стоит. Всякий боится, как бы сосед не ударил, ну и старается поскорее сам в ухо дать. Такая жизнь, ненько моя!
Мать слушала его слабый, вздрагивающий и ломкий голос и, со страхом глядя в желтое лицо, чувствовала в этом
человеке врага без жалости, с сердцем, полным барского презрения к
людям. Она мало
видела таких
людей и почти забыла, что они есть.
— Так вот! — сказал он, как бы продолжая прерванный разговор. — Мне с тобой надо поговорить открыто. Я тебя долго оглядывал. Живем мы почти рядом;
вижу — народу к тебе ходит много, а пьянства и безобразия нет. Это первое. Если
люди не безобразят, они сразу заметны — что такое? Вот. Я сам глаза
людям намял тем, что живу в стороне.
Мать жадно слушала его крепкую речь; было приятно
видеть, что к сыну пришел пожилой
человек и говорит с ним, точно исповедуется. Но ей казалось, что Павел ведет себя слишком сухо с гостем, и, чтобы смягчить его отношение, она спросила Рыбина...
По улице шли быстро и молча. Мать задыхалась от волнения и чувствовала — надвигается что-то важное. В воротах фабрики стояла толпа женщин, крикливо ругаясь. Когда они трое проскользнули во двор, то сразу попали в густую, черную, возбужденно гудевшую толпу. Мать
видела, что все головы были обращены в одну сторону, к стене кузнечного цеха, где на груде старого железа и фоне красного кирпича стояли, размахивая руками, Сизов, Махотин, Вялов и еще
человек пять пожилых, влиятельных рабочих.
— Да, умирайте-ка! — бормотал Рыбин. — Вы уж и теперь не
люди, а — замазка, вами щели замазывать.
Видел ты, Павел, кто кричал, чтобы тебя в депутаты? Те, которые говорят, что ты социалист, смутьян, — вот! — они! Дескать, прогонят его — туда ему и дорога.
— Два месяца и одиннадцать дней.
Видел там хохла — он кланяется вам, и Павла, который — тоже кланяется, просит вас не беспокоиться и сказать вам, что на пути его местом отдыха
человеку всегда служит тюрьма — так уж установлено заботливым начальством нашим. Затем, мамаша, я приступлю к делу. Вы знаете, сколько народу схватили здесь вчера?
— Хорошая! — кивнул головой Егор. —
Вижу я — вам ее жалко. Напрасно! У вас не хватит сердца, если вы начнете жалеть всех нас, крамольников. Всем живется не очень легко, говоря правду. Вот недавно воротился из ссылки мой товарищ. Когда он ехал через Нижний — жена и ребенок ждали его в Смоленске, а когда он явился в Смоленск — они уже были в московской тюрьме. Теперь очередь жены ехать в Сибирь. У меня тоже была жена, превосходный
человек, пять лет такой жизни свели ее в могилу…
— Меня-то пропустили бы! — попросила мать. —
Видите,
человек с ношей, спина ломится!
Но
вижу — хорошие вы
люди, да!
— Вот бы, ненько, Весовщикова приласкать вам однажды! Сидит у него отец в тюрьме — поганенький такой старичок. Николай
увидит его из окна и ругает. Нехорошо это! Он добрый, Николай, — собак любит, мышей и всякую тварь, а
людей — не любит! Вот до чего можно испортить
человека!
— Раньше пускала без спросу
людей. Одна? Так. А я думал — хохол дома. Сегодня я его
видел… Тюрьма
человека не портит.
Она тогда одолевает вашего брата, когда
человек себя — найдет, а жизни и своего места в ней еще не
видит.
Немногие пойдут этой дальней и трудной дорогой, немного глаз
увидят в конце ее сказочное царство братства
людей.
— Виноват,
видишь ли, тот, кто первый сказал — это мое!
Человек этот помер несколько тысяч лет тому назад, и на него сердиться не стоит! — шутя говорил хохол, но глаза его смотрели беспокойно.
— Пожалуй, поколотит его Николай! — с опасением продолжал хохол. — Вот
видите, какие чувства воспитали господа командиры нашей жизни у нижних чинов? Когда такие
люди, как Николай, почувствуют свою обиду и вырвутся из терпенья — что это будет? Небо кровью забрызгают, и земля в ней, как мыло, вспенится…
— Вот именно! В этом их несчастие. Если,
видите вы, в пищу ребенка прибавлять понемногу меди, это задерживает рост его костей, и он будет карликом, а если отравлять
человека золотом — душа у него становится маленькая, мертвенькая и серая, совсем как резиновый мяч ценою в пятачок…
Видишь, как поставлены
люди друг против друга?
Видишь разницу между нами и ими — ударил
человек, и ему противно, стыдно, больно.
— Прошлялся я по фабрикам пять лет, отвык от деревни, вот! Пришел туда, поглядел,
вижу — не могу я так жить! Понимаешь? Не могу! Вы тут живете — вы обид таких не
видите. А там — голод за
человеком тенью ползет и нет надежды на хлеб, нету! Голод души сожрал, лики человеческие стер, не живут
люди, гниют в неизбывной нужде… И кругом, как воронье, начальство сторожит — нет ли лишнего куска у тебя?
Увидит, вырвет, в харю тебе даст…
— Мне даже тошно стало, как взглянул я снова на эту жизнь.
Вижу — не могу! Однако поборол себя, — нет, думаю, шалишь, душа! Я останусь! Я вам хлеба не достану, а кашу заварю, — я, брат, заварю ее! Несу в себе обиду за
людей и на
людей. Она у меня ножом в сердце стоит и качается.
— Это я
видел! — угрюмо сказал хохол. — Отравили
людей! Когда они поднимутся — они будут все опрокидывать подряд! Им нужно голую землю, — и они оголят ее, все сорвут!
— Не гожусь я ни для чего, кроме как для таких делов! — сказал Николай, пожимая плечами. — Думаю, думаю — где мое место? Нету места мне! Надо говорить с
людьми, а я — не умею.
Вижу я все, все обиды людские чувствую, а сказать — не могу! Немая душа.
— Разве тут найдешь виноватого? В то утро, может, сто
человек Исая
видели и девяносто, коли не больше, могли ему плюху дать. За семь лет он всем насолил…
— Товарищи! Говорят, на земле разные народы живут — евреи и немцы, англичане и татары. А я — в это не верю! Есть только два народа, два племени непримиримых — богатые и бедные!
Люди разно одеваются и разно говорят, а поглядите, как богатые французы, немцы, англичане обращаются с рабочим народом, так и
увидите, что все они для рабочего — тоже башибузуки, кость им в горло!
Не
видя ничего, не зная, что случилось впереди, мать расталкивала толпу, быстро подвигаясь вперед, а навстречу ей пятились
люди, одни — наклонив головы и нахмурив брови, другие — конфузливо улыбаясь, третьи — насмешливо свистя. Она тоскливо осматривала их лица, ее глаза молча спрашивали, просили, звали…
В конце улицы, —
видела мать, — закрывая выход на площадь, стояла серая стена однообразных
людей без лиц. Над плечом у каждого из них холодно и тонко блестели острые полоски штыков. И от этой стены, молчаливой, неподвижной, на рабочих веяло холодом, он упирался в грудь матери и проникал ей в сердце.
Мать схватилась руками за грудь, оглянулась и
увидела, что толпа, раньше густо наполнявшая улицу, стоит нерешительно, мнется и смотрит, как от нее уходят
люди со знаменем. За ними шло несколько десятков, и каждый шаг вперед заставлял кого-нибудь отскакивать в сторону, точно путь посреди улицы был раскален, жег подошвы.
Мать
видела необъятно много, в груди ее неподвижно стоял громкий крик, готовый с каждым вздохом вырваться на волю, он душил ее, но она сдерживала его, хватаясь руками за грудь. Ее толкали, она качалась на ногах и шла вперед без мысли, почти без сознания. Она чувствовала, что
людей сзади нее становится все меньше, холодный вал шел им навстречу и разносил их.
Мать
видела в десятке шагов от себя снова густую толпу
людей. Они рычали, ворчали, свистели и, медленно отступая в глубь улицы, разливались во дворы.
Она
видела — слушают ее, все молчат; чувствовала — думают
люди, тесно окружая ее, и в ней росло желание — теперь уже ясное для нее — желание толкнуть
людей туда, за сыном, за Андреем, за всеми, кого отдали в руки солдат, оставили одних.
К вечеру явился Николай. Обедали, и за обедом Софья рассказывала, посмеиваясь, как она встречала и прятала бежавшего из ссылки
человека, как боялась шпионов,
видя их во всех
людях, и как смешно вел себя этот беглый. В тоне ее было что-то, напоминавшее матери похвальбу рабочего, который хорошо сделал трудную работу и — доволен.
— Я вот теперь смогу сказать кое-как про себя, про
людей, потому что — стала понимать, могу сравнить. Раньше жила, — не с чем было сравнивать. В нашем быту — все живут одинаково. А теперь
вижу, как другие живут, вспоминаю, как сама жила, и — горько, тяжело!
— Зовите, как хочется! — задумчиво сказала мать. — Как хочется, так и зовите. Я вот все смотрю на вас, слушаю, думаю. Приятно мне
видеть, что вы знаете пути к сердцу человеческому. Все в
человеке перед вами открывается без робости, без опасений, — сама собой распахивается душа встречу вам. И думаю я про всех вас — одолеют они злое в жизни, непременно одолеют!
— Приходит к нам, сидит и рассказывает всегда одно — про эту издевку над
человеком. В ней — вся его душа, как будто ею глаза ему выбили и больше он ничего не
видит.
Человек видел свои желания и думы в далеком, занавешенном темной, кровавой завесой прошлом, среди неведомых ему иноплеменников, и внутренне, — умом и сердцем, — приобщался к миру,
видя в нем друзей, которые давно уже единомышленно и твердо решили добиться на земле правды, освятили свое решение неисчислимыми страданиями, пролили реки крови своей ради торжества жизни новой, светлой и радостной.
Слушая его, мать с поражающей ясностью
видела, как тяжелая машина жизни безжалостно перемалывает
людей в деньги.
Видя их блеск, мать понимала, что этот
человек никому и ничего не прощает, — не может простить, — и, чувствуя, что для него тяжела эта твердость, жалела Николая.
Мать чувствовала, что она знает жизнь рабочих лучше, чем эти
люди, ей казалось, что она яснее их
видит огромность взятой ими на себя задачи, и это позволяло ей относиться ко всем ним с снисходительным, немного грустным чувством взрослого к детям, которые играют в мужа и жену, не понимая драмы этих отношений.
Но слишком часто она
видела, что все эти
люди как будто нарочно подогревают друг друга и горячатся напоказ, точно каждый из них хочет доказать товарищам, что для него правда ближе и дороже, чем для них, а другие обижались на это и, в свою очередь доказывая близость к правде, начинали спорить резко, грубо. Каждый хотел вскочить выше другого, казалось ей, и это вызывало у нее тревожную грусть. Она двигала бровью и, глядя на всех умоляющими глазами, думала...
Он побеждал. Бросая палки,
люди один за другим отскакивали прочь, а мать все пробивалась вперед, увлекаемая неодолимой силой, и
видела, как Николай, в шляпе, сдвинутой на затылок, отталкивал в сторону охмеленных злобой
людей, слышала его упрекающий голос...
— Дело чистое, Степан,
видишь? Дело отличное! Я тебе говорил — это народ собственноручно начинает. А барыня — она правды не скажет, ей это вредно. Я ее уважаю, что же говорить!
Человек хороший и добра нам хочет, ну — немножко — и чтобы без убытка для себя! Народ же — он желает прямо идти и ни убытка, ни вреда не боится — видал? Ему вся жизнь вредна, везде — убыток, ему некуда повернуться, кругом — ничего, кроме — стой! — кричат со всех сторон.
Голос ее лился ровно, слова она находила легко и быстро низала их, как разноцветный бисер, на крепкую нить своего желания очистить сердце от крови и грязи этого дня. Она
видела, что мужики точно вросли там, где застала их речь ее, не шевелятся, смотрят в лицо ей серьезно, слышала прерывистое дыхание женщины, сидевшей рядом с ней, и все это увеличивало силу ее веры в то, что она говорила и обещала
людям…