Неточные совпадения
Догорел
мой дом раньше, чем угасло возмущение
моё. Я всё стою на опушке рощи, прислонясь к дереву, и веду
мой спор, а белое Ольгино
лицо мелькает предо мной, в слезах, в горе.
Хочется с прекрасным монахом поговорить, но вижу я его редко и мельком — проплывёт где-нибудь гордое
лицо его, и повлечётся вслед за ним тоска
моя невидимой тенью.
Призрачные тени, тихо коснувшись
лица моего, овевают сладким дыханием масла, кипариса и ладана.
Промозглая темнота давит меня, сгорает в ней душа
моя, не освещая мне путей, и плавится, тает дорогая сердцу вера в справедливость, во всеведение божие. Но яркой звездою сверкает предо мной
лицо отца Антония, и все мысли, все чувства
мои — около него, словно бабочки ночные вокруг огня. С ним беседую, ему творю жалобы, его спрашиваю и вижу во тьме два луча ласковых глаз. Дорогоньки были мне эти три дня: вышел я из ямы — глаза слепнут, голова — как чужая, ноги дрожат. А братия смеётся...
В пристройке, где он дал мне место, сел я на кровать свою и застыл в страхе и тоске. Чувствую себя как бы отравленным, ослаб весь и дрожу. Не знаю, что думать; не могу понять, откуда явилась эта мысль, что он — отец
мой, — чужая мне мысль, ненужная. Вспоминаю его слова о душе — душа из крови возникает; о человеке — случайность он на земле. Всё это явное еретичество! Вижу его искажённое
лицо при вопросе
моём. Развернул книгу, рассказывается в ней о каком-то французском кавалере, о дамах… Зачем это мне?
— Я, — кричит, — дворянин, потомок великого рода людей; деды и прадеды
мои Русь строили, исторические
лица, а этот хам обрывает слова
мои, этот вшивый хам, а?!.
Думал я, что ослышался, но она сорвала с себя какой-то халатик и встала на ноги, покачиваясь. Смотрю на Антония; он — на меня… Сердце
моё нехорошо стучит, и барина этого несколько жаль: свинство как будто не к
лицу ему, и за женщину стыдно.
И тогда, помню, слились для меня все
лица в одно большое грустное
лицо; задумчиво оно и упрямо показалось мне, на словах — немотно, но в тайных мыслях — дерзко, и в сотне глаз его — видел я — неугасимо горит огонь, как бы родной душе
моей.
Но потом стёрлось это единое
лицо многих из памяти
моей, и только долгое время спустя понял я, что именно сосредоточенная на одной мысли воля народа возбуждает в хранителях закона заботы о нём и страх пред ним.
А он подпрыгивает, заглядывая в
лицо моё побелевшими глазами, бородёнка у него трясётся, левую руку за пазуху спрятал, и всё оглядывается, словно ждёт, что смерть из-за куста схватит за руку его, да и метнёт во ад. Вокруг — жизнь кипит: земля покрыта изумрудной пеной трав, невидимые жаворонки поют, и всё растёт к солнцу в разноцветных ярких криках радости.
Много
лиц и слов врезалось в память
мою, великие слёзы пролиты были предо мной, и не раз бывал я оглушён страшным смехом отчаяния; все яды отведаны мною, пил я воды сотен рек. И не однажды сам проливал горькие слёзы бессилия.
Снова, как тогда пред Антонием, захотелось мне поставить все прошлые дни в ряд пред глазами
моими и посмотреть ещё раз на пёстрые
лица их. Говорю я о детстве своём, о Ларионе и Савелии, — хохочет старик и кричит...
Ставлю я разные вопросы старику; хочется мне, чтоб он проще и короче говорил, но замечаю, что обходит он задачи
мои, словно прыгая через них. Приятно это живое
лицо — ласково гладят его красные отсветы огня в костре, и всё оно трепещет мирной радостью, желанной мне. Завидно: вдвое и более, чем я, прожил этот человек, но душа его, видимо, ясна.
Потрясает он меня речью своей, поднимает на ноги и как бы оружие в руки даёт, трепещет вокруг меня лёгкая тень, задевая крыльями
лицо моё, — страшно мне, кружится земля подо мной, и думаю я...
Вызываю в памяти
моей образ бога
моего, ставлю пред его
лицом тёмные ряды робких, растерянных людей — эти бога творят? Вспоминаю мелкую злобу их, трусливую жадность, тела, согбенные унижением и трудом, тусклые от печалей глаза, духовное косноязычие и немоту мысли и всяческие суеверия их — эти насекомые могут бога нового создать?
Взглянул я на парня:
лицо круглое, курносое, точно из камня высечено, а серые глаза далеко вперёд ушли. Говорит — глухо, идёт без шума и вытянулся весь, словно прислушивается или большая сила кверху тянет его. Руки за спиной держит, как, бывало,
мой тесть.
Стоит предо мною сельский народ, серьёзно и чутко слушая
мою речь, мелькают озабоченные
лица, оттирая меня в сторону от начальства.
Вижу пред собой лучистое
лицо Ионы, милые глаза Михайлы, строгую усмешку Кости: все знакомые, милые и новые люди ожили, сошлись в
моей груди и расширяют её — до боли хорошо!
Кругом — тьма, и в ней светлые
лица верующих, тихо кругом, только
моё сердце немолчно поёт.
Разгораются очи людей, светит из них пробудившаяся человеческая душа, и
моё зрение тоже становится широко и чутко: видишь на
лице человека вопрос и тотчас отвечаешь на него; видишь недоверие — борешься с ним. Черпаешь силу из открытых перед тобою сердец и этой же силою объединяешь их в одно сердце.