Неточные совпадения
Я — крапивник, подкидыш, незаконный
человек; кем рождён — неизвестно, а подброшен был в экономию господина Лосева, в селе Сокольем, Красноглинского уезда. Положила меня мать моя — или кто
другой — в парк господский, на ступени часовенки, где схоронена была старая барыня Лосева, а найден я был Данилой Вяловым, садовником. Пришёл он рано утром в парк и видит: у двери часовни дитя шевелится, в тряпки завёрнуто, а вокруг кот дымчатый ходит.
А
другой вины не видел за собой —
люди в жизни смешанно стоят, каждый к делу своему привык, привычку возвёл в закон, — где же сразу понять, против кого чужая сила направляет тебя?
Вытолкал я его вон из конторы. Прибаутки его не хотел я понять, потому что, считая себя верным слугой бога, и мысли свои считал вернейшими мыслей
других людей, Становилось мне одиноко и тоскливо, чувствую — слабеет душа моя.
— Напрасно ты на
людей столько внимания обращаешь; каждый живёт сам собой — видишь? Конечно, теперь ты один на земле, а когда заведёшь семью себе, и никого тебе не нужно, будешь жить, как все, за своей стеной. А папашу моего не осуждай; все его не любят, вижу я, но чем он хуже
других — не знаю! Где любовь видно?
Ольга же день ото дня тает в печали, как восковая свеча. Думаю, как она будет жить с
другим человеком, и не могу поставить рядом с ней никого, кроме себя.
— Сами вы в ересь впадаете, — разве это христианский бог? Куда же вы Христа прячете? На что вместо
друга и помощника
людям только судию над ними ставите?..
— Где здесь божеское? — говорю. —
Люди друг на
друге сидят,
друг у
друга кровь сосут, всюду зверская свалка за кусок — где тут божеское? Где доброе и любовь, сила и красота? Пусть молод я, но я не слеп родился, — где Христос, дитя божие? Кто попрал цветы, посеянные чистым сердцем его, кем украдена мудрость его любви?
«Вот, — думаю, — разобрали
люди бога по частям, каждый по нужде своей, — у одного — добренький, у
другого — страшный, попы его в работники наняли себе и кадильным дымом платят ему за то, что он сытно кормит их. Только Ларион необъятного бога имел».
Говорил он долго, гнусаво и бесчувственно; вижу я, что не по совести, а по должности путает
человек слова одно с
другим. А отец Антоний, прислонясь к лежанке, смотрит на меня и, поглаживая бороду, улыбается прекрасными глазами, словно поддразнивает меня чем-то. Захотелось мне показать ему мой характер, и говорю я келарю...
— И я так же думаю. Мы с тобою живём, где нет отцов и детей по плоти, но только по духу. А с
другой стороны, все мы на земле подкидыши и, значит, братья по несчастью, именуемому — жизнь!
Человек есть случайность на земле, знаешь ли ты это?
— Опять, Матвей, обыграли меня эти монахи. Что есть монах?
Человек, который хочет спрятать от
людей мерзость свою, боясь силы её. Или же
человек, удручённый слабостью своей и в страхе бегущий мира, дабы мир не пожрал его. Это суть лучшие монахи, интереснейшие, все же
другие — просто бесприютные
люди, прах земли, мертворождённые дети её.
Днём стараюсь на
людях держаться, — всё как будто и загородишься ими, смерть — слепа, авось не разглядит меня или ошибётся,
другого возьмёт!
— Бога не вижу и
людей не люблю! — говорит. — Какие это
люди, если
друг другу помочь не могут?
Люди! Против сильного — овцы, против слабого — волки! Но и волки стаями живут, а
люди — все врозь и
друг другу враги! Ой, много я видела и вижу, погибнуть бы всем! Родят деток, а растить не могут — хорошо это? Я вот — била своих, когда они хлеба просили, била!
Мутно текут потоки горя по всем дорогам земли, и с великим ужасом вижу я, что нет места богу в этом хаосе разобщения всех со всеми; негде проявиться силе его, не на что опереться стопам, — изъеденная червями горя и страха, злобы и отчаяния, жадности и бесстыдства — рассыпается жизнь во прах, разрушаются
люди, отъединённые
друг от
друга и обессиленные одиночеством.
Подбирают речи блаженных монахов, прорицания отшельников и схимников, делятся ими
друг с
другом, как дети черепками битой посуды в играх своих. Наконец, вижу не
людей, а обломки жизни разрушенной, — грязная пыль человеческая носится по земле, и сметает её разными ветрами к папертям церквей.
Подавляли меня крестные ходы, — чудотворные иконы ещё в детстве погибли для меня, жизнь в монастыре окончательно разбила их. Гляжу, бывало, как
люди огромным серым червём ползут в пыли дорожной, гонимые неведомой мне силой, и возбуждённо кричат
друг другу...
— Ребёночка хочу… Как беременна-то буду, выгонят меня! Нужно мне младенца; если первый помер —
другого хочу родить, и уж не позволю отнять его, ограбить душу мою! Милости и помощи прошу я, добрый
человек, помоги силой твоей, вороти мне отнятое у меня… Поверь, Христа ради, — мать я, а не блудница, не греха хочу, а сына; не забавы — рождения!
Оттого мы,
друг, и кривы и слепы, что всё на
людей смотрим, тёмного в них ищем, да в чужой тьме и гасим свой свет.
— Зовут, — говорит, — Иегудиил,
людям весёлый скоморох, а себе самому — милый
друг!
Но
люди делятся на два племени: одни — вечные богостроители,
другие — навсегда рабы пленного стремления ко власти над первыми и надо всей землей.
Вспоминаю я, как ругал меня когда-то испуганный зелёный протопоп, дикий Михаил и
другие люди старой веры.
Помню, где-то за горою уже солнце всходило; ночь пряталась в лесах и будила птиц; розовыми стаями облака над нами, а мы прижались у камня на росистой траве, и один воскрешает старину, а
другой удивлённо исчисляет несчётные труды
людей и не верит сказке о завоевании враждебной лесной земли.
Спит мой учитель, похрапывает, я — около его замер в думе моей;
люди проходят один за
другим, искоса взглянут на нас — и головой не кивнут в ответ на поклон.
Спутались в усталой голове сон и явь, понимаю я, что эта встреча — роковой для меня поворот. Стариковы слова о боге, сыне духа народного, беспокоят меня, не могу помириться с ними, не знаю духа иного, кроме живущего во мне. И обыскиваю в памяти моей всех
людей, кого знал; ошариваю их, вспоминая речи их: поговорок много, а мыслями бедно. А с
другой стороны вижу тёмную каторгу жизни — неизбывный труд хлеба ради, голодные зимы, безысходную тоску пустых дней и всякое унижение
человека, оплевание его души.
— Как искренний
человек, вы, — говорит, — должны сознаться, что эта боль вашей души необходима вам — она вас ставит выше
людей; вы и бережёте её как некоторое отличие ваше от
других; не так ли?
Тянутся к нему со всех сторон тёмные
люди, он их глотает одного за
другим.
Интересно мне слушать этих
людей, и удивляют они меня равенством уважения своего
друг ко
другу; спорят горячо, но не обижают себя ни злобой, ни руганью. Дядя Пётр, бывало, кровью весь нальётся и дрожит, а Михаила понижает голос свой и точно к земле гнёт большого мужика. Состязаются предо мной два
человека, и оба они, отрицая бога, полны искренней веры.
Во время жизни с Михайлой думы мои о месте господа среди
людей завяли, лишились силы, выпало из них былое упрямство, вытесненное множеством
других дум. И на место вопроса: где бог? — встал
другой: кто я и зачем? Для того, чтобы бога искать?
— Прав ты, когда говоришь, что в тайнах живёт
человек и не знает,
друг или враг ему бог, дух его, но — неправ, утверждая, что, невольники, окованные тяжкими цепями повседневного труда, можем мы освободиться из плена жадности, не разрушив вещественной тюрьмы…
Эти
люди в мыслях дерзкие, и хотя озлоблены каторжным трудом — ссорятся, даже дерутся
друг с
другом, — но ежели начальство нарушает справедливость, все они встают против его, почти как один.
И рядом с этим — не борясь —
другой вопрос живёт: с неба ли на землю нисшёл господь или с земли на небеса вознесён силою
людей? И тут же горит мысль о богостроительстве, как вечном деле всего народа.
Поглядываю я из-за деревьев в лощину — хрипит завод, словно сильного
человека душит кто-то. Кажется, что по улицам посёлка во тьме
люди друг за
другом гонятся, борются, храпят со зла, один
другому кости ломают. А Иван, не торопясь, спускается вниз.
Не боится мальчик правду сказать. Все
люди этой линии, начиная с Ионы, не носят страха в себе. У одних много гнева,
другие — всегда веселы; больше всего среди них скромно-спокойных
людей, которые как бы стыдятся показать доброе своё.
А Костя шагает по тропе, тихо светит мне его белая голова. Вспоминаю житие отрока Варфоломея, Алексея божия
человека и
других. Не то… Думы мои, словно кулики по болоту, с кочки на кочку прыгают.
— Знал, да позабыл. Теперь сначала обучаюсь. Ничего, могу. Надо, ну и можешь. А — надо… Ежели бы только господа говорили о стеснении жизни, так и пёс с ними, у них всегда
другая вера была! Но если свой брат, бедный рабочий
человек, начал, то уж, значит, верно! И потом — стало так, что иной
человек из простых уже дальше барина прозревает. Значит, это общее, человечье началось. Они так и говорят: общее, человечье. А я —
человек. Стало быть, и мне дорога с ними. Вот я и думаю…
Познакомился я там с великолепными
людьми; один из них, Яша Владыкин, студент из духовного звания, и теперь мой крепкий
друг и на всю жизнь таким будет! В бога не веруя, церковную музыку любит он до слёз: играет на фисгармонии псалмы и плачет, милейший чудак.
Десятки видел я удивительных
людей — один до
другого посылали они меня из города в город, — иду я, как по огненным вехам, — и все они зажжены пламенем одной веры. Невозможно исчислить разнообразие
людей и выразить радость при виде духовного единства всех их.
Идут
люди, как одно тело, плотно прижались
друг к
другу, взялись за руки и идут так быстро, как будто страшно далёк их путь, но готовы они сейчас же неустанно идти до конца его.
Наутро и солнце явилось для меня с
другим лицом: видел я, как лучи его осторожно и ласково плавили тьму, сожгли её, обнажили землю от покровов ночи, и вот встала она предо мной в цветном и пышном уборе осени — изумрудное поле великих игр
людей и боя за свободу игр, святое место крестного хода к празднику красоты и правды.