Неточные совпадения
— Ещё в то время, как подкинули тебя, думал я — не взять ли ребёнка-то себе, да не успел тогда. Ну, а видно, что господь этого
хочет, — вот он снова вручил жизнь твою в руки мне. Значит,
будешь ты жить со мной!
— Церковь, — говорит, — то же кладбище, место мёртвое, а я — к живому делу
хочу, скотинку пасти надобно мне, все мои деды пастухами
были, и я тоже до сорока двух лет.
Ходил он по этой тропе часто, и
хотя я речей его не понимал, — неприятны они мне
были всегда. О благочестии моём всё больше говорили, и вот Титов начал внушать мне...
Был он большой скопидом, и
хотя ни в чём себе не отказывал, но цену копейке знал. В пище сластолюбив и до женщин удивительно жаден, — власть у него большая, отказать ему бабы не смеют, а он и пользуется; девиц не трогал, видимо — боялся, а женщины — наверное, каждая хоть раз, да
была наложницей его.
А она смотрит на меня всё ласковее: мне в то время восемнадцать лет минуло, парень видный и кудрявый такой. И
хотел я и неловко мне
было ближе к ней подойти, я тогда ещё невинен перед женщиной жил; бабы на селе смеялись за это надо мной; иногда мне казалось, что и Ольга нехорошо улыбается. Не раз уже сладко думал про неё...
Никогда я про себя ни с кем не говорил и не думал,
хотел говорить, а тут вдруг открылось сердце — и всё пред нею, все занозы мои повыдергал. Про стыд мой за родителей и насмешки надо мной, про одиночество и обеднение души, и про отца её — всё! Не то, чтобы жаловался я, а просто вывел думы изнутри наружу; много их
было накоплено, и все — дрянь. Обидно мне, что — дрянь.
— Ага! — говорит. — Это ты просто придумал. Только хорошо ли для меня этак-то? Сообрази: я мои деньги, может
быть, большим грехом купил, может, я за них душу чёрту продал. Пока я в грехах пачкался, — ты праведно жил, да и теперь того же
хочешь, за счёт моих грехов? Легко праведному в рай попасть, коли грешник его на своём хребте везёт, — только я не согласен конём тебе служить! Уж ты лучше сам погреши, тебе бог простит, — чай, ты вперёд у него заслужил!
— Вот, Матвей, на твоё счастье явился случай — хватай его, коли
хочешь человеком
быть!
Вдруг взметнётся дымом некая догадка или намёк, всё собою покроет, всё опустошит, и в душе, как в поле зимой, пусто, холодно. Тогда я не смел дотронуться словами до этой мысли, но,
хотя она и не вставала предо мной одетая в слова, — силу её чувствовал я и боялся, как малый ребёнок темноты. Вскочу на ноги, затороплюсь домой, соберу снасти свои и пойду быстро да песни
пою, чтобы оттолкнуть себя в сторону от немощного страха своего.
— Вон там трактир, а
хочешь — иди ко мне, чаем
напою!
Просит меня
выпить наливки или чаю, спрашивает, не
хочу ли
есть. У меня после её серьёзной ласки слёзы на глазах, радо моё сердце, как ранняя птица весеннему солнцу.
Писание — пёстрый луг цветов;
хочешь красных —
есть красные, белых
хочешь — и они цветут.
А что братия Михайлу любит — это прямая неправда
была; я
хотя в стороне от всех стоял, в разговоры не вмешивался, но — ко всему присматриваясь — видел, что и рясофорные и послушники презирают Михаилу, боятся его и брезгуют им.
Лето
было тогда, ночи жаркие, а здесь — прохладный сумрак, кое-где лампады мелькают, перемигиваются; синеватые огоньки тянутся кверху, словно
хотят взлететь в купол и выше — в небо, к летним звёздам.
— Пусть бы ты всему миру сказал — легче мне! Пред людьми покаюсь, и они простят, а ты, сволочь, хуже всех, — не
хочу быть обязан тебе, гордец ты и еретик! Сгинь, да не введёшь меня в кровавый грех!
— Осуждать вас
буду ли — не знаю, — мол, — а понять непременно
хочу!
Пришёл к себе, лёг — под боком книжка эта оказалась. Засветил огонь, начал читать из благодарности к наставнику. Читаю, что некий кавалер всё мужей обманывает, по ночам лазит в окна к жёнам их; мужья ловят его,
хотят шпагами приколоть, а он бегает. И всё это очень скучно и непонятно мне. То
есть я, конечно, понимаю — балуется молодой человек, но не вижу, зачем об этом написано, и не соображу — почему должен я читать подобное пустословие?
Только эта усмешка и оставалась у меня от его речей. Точно он на всё из-за угла смотрел, кем-то изгнанный отовсюду и даже не очень обижаясь, что изгнали. Остра и догадлива
была его мысль, гибка, как змея, но бессильна покорить меня, — не верил я ей,
хотя иной раз восхищался ловкостью её, высокими прыжками разума человеческого.
— Опять, Матвей, обыграли меня эти монахи. Что
есть монах? Человек, который
хочет спрятать от людей мерзость свою, боясь силы её. Или же человек, удручённый слабостью своей и в страхе бегущий мира, дабы мир не пожрал его. Это
суть лучшие монахи, интереснейшие, все же другие — просто бесприютные люди, прах земли, мертворождённые дети её.
Налил стакан вина мне, чокнулся со мной и
выпил; вижу я, что
хотя лицо у него серьёзное, как у мёртвого, но глаза красивого барина смеются надо мной.
Он
хотя и блажен муж
был, но слова мои понял. Потребовал меня глава обители и ласково говорит...
Приподнял картуз и пошёл, а я остался, как пришит к земле.
Хочу овладеть словами казака — не умею, а чувствую —
есть в них правда.
— Ребёночка
хочу… Как беременна-то
буду, выгонят меня! Нужно мне младенца; если первый помер — другого
хочу родить, и уж не позволю отнять его, ограбить душу мою! Милости и помощи прошу я, добрый человек, помоги силой твоей, вороти мне отнятое у меня… Поверь, Христа ради, — мать я, а не блудница, не греха
хочу, а сына; не забавы — рождения!
—
Хочешь знать — поймёшь,
хочешь верить —
будешь знать!
Вижу — налетел я с ковшом на брагу,
хочу ему ответить, а он повернулся и ушёл. Сижу я в дураках, смотрю. Комната — большая, чистая, в углу стол для ужина накрыт, на стенах — полки с книгами, книги — светские, но
есть библия, евангелие и старый славянский псалтирь. Вышел на двор, моюсь. Дядя идёт, картуз ещё больше на затылке, руками махает и голову держит вперёд, как бык.
Видимо, считают они себя людьми зажиточной души, а я для них подобен нищему, — и вот, не торопясь, готовятся
напоить от мудрости своей жаждущую душу мою. Ссориться, спорить с ними
хочу, а к чему привязаться — не умею, не вижу, и это ещё больше разжигает меня. Спрашиваю зря...
— И я, браток, ночей не спал,
было время, и всех по рожам бить
хотел! Я ещё до солдатчины
был духом смущён, а там оглушили меня — ударил ротный по уху — не слышу на правое-то. Мне фершал один помог, дай ему…
Свернул я в лес, выбрал место, сел. Удаляются голоса детей, тонет смех в густой зелени леса, вздыхает лес. Белки скрипят надо мной, щур
поёт.
Хочу обнять душой всё, что знаю и слышал за последние дни, а оно слилось в радугу, обнимает меня и влечёт в своё тихое волнение, наполняет душу; безгранично растёт она, и забыл я, потерял себя в лёгком облаке безгласных дум.
И вот — углубился я в чтение; целыми днями читал. Трудно мне и досадно: книги со мной не спорят, они просто знать меня не
хотят. Одна книга — замучила: говорилось в ней о развитии мира и человеческой жизни, — против библии
было написано. Всё очень просто, понятно и необходимо, но нет мне места в этой простоте, встаёт вокруг меня ряд разных сил, а я среди них — как мышь в западне. Читал я её раза два; читаю и молчу, желая сам найти в ней прореху, через которую мог бы я вылезти на свободу. Но не нахожу.
Иной раз и толкнёт кто-нибудь, но этого я терпеть не мог и в таких случаях кулака не жалел. Но
хотя людям сила и нравится, а кулаком ни уважения, ни внимания к себе не выколотишь, и
быть бы мне сильно битому, если б в одну из моих ссор не вмешался Михайлов дружок Гаврила Костин, молодой литейщик, весьма красивый парень и очень заметный на заводе.