Неточные совпадения
Барин наш, Константин Николаевич Лосев, богат был и много земель имел; в нашу экономию он редко наезжал: считалась она несчастливой в их семействе, в ней баринову мать кто-то задушил, дед его
с коня упал, разбился, и жена сбежала. Дважды видел я барина:
человек высокий, полный, в золотых очках, в поддёвке и картузе
с красным околышком;
говорили, что он важный царю слуга и весьма учёный — книги пишет. Титова однако он два раза матерно изругал и кулак к носу подносил ему.
— Да, —
говорит, — да ведь вы
с ним точно на кулачки драться собрались, разве это можно? А что жизнь тяжела
людям — верно! Я тоже иногда думаю — почему? Знаете, что я скажу вам? Здесь недалеко монастырь женский, и в нём отшельница, очень мудрая старушка! Хорошо она о боге
говорит — сходили бы вы к ней!
Говорил он долго, гнусаво и бесчувственно; вижу я, что не по совести, а по должности путает
человек слова одно
с другим. А отец Антоний, прислонясь к лежанке, смотрит на меня и, поглаживая бороду, улыбается прекрасными глазами, словно поддразнивает меня чем-то. Захотелось мне показать ему мой характер, и
говорю я келарю...
После спора
с этим писателем подошло ко мне несколько
человек и
говорят, как бы ничего доброго не ожидая от меня...
Он скоро исчез, юноша этот, а народ же —
человек с полсотни — остался, слушают меня. Не знаю, чем я мог в ту пору внимание к себе привлечь, но было мне приятно, что слушают меня, и
говорил я долго, в сумраке, среди высоких сосен и серьёзных
людей.
И лицо у неё окаменело. Хотя и суровая она, а такая серьёзная, красивая, глаза тёмные, волосы густые. Всю ночь до утра
говорили мы
с ней, сидя на опушке леса сзади железнодорожной будки, и вижу я — всё сердце у
человека выгорело, даже и плакать не может; только когда детские годы свои вспоминала, то улыбнулась неохотно раза два, и глаза её мягче стали.
— Началась, —
говорит, — эта дрянная и недостойная разума человеческого жизнь
с того дня, как первая человеческая личность оторвалась от чудотворной силы народа, от массы, матери своей, и сжалась со страха перед одиночеством и бессилием своим в ничтожный и злой комок мелких желаний, комок, который наречён был — «я». Вот это самое «я» и есть злейший враг
человека! На дело самозащиты своей и утверждения своего среди земли оно бесполезно убило все силы духа, все великие способности к созданию духовных благ.
Размышляю о горестном одиночестве
человека. Интересно
говорит Михаила, мыслям своим верует, вижу я их правду, но — почему холодно мне? Не сливается моя душа
с душою этого
человека, стоит она одиноко, как среди пустыни…
— Ты, Мишка, нахватался церковных мыслей, как огурцов
с чужого огорода наворовал, и смущаешь
людей! Коли
говоришь, что рабочий народ вызван жизнь обновлять, — обновляй, а не подбирай то, что попами до дыр заношено да и брошено!
По вечерам к Михайле рабочие приходили, и тогда заводился интересный разговор: учитель
говорил им о жизни, обнажая её злые законы, — удивительно хорошо знал он их и показывал ясно. Рабочие — народ молодой, огнём высушенный, в кожу им копоть въелась, лица у всех тёмные, глаза — озабоченные. Все до серьёзного жадны, слушают молча, хмуро; сначала они казались мне невесёлыми и робкими, но потом увидал я, что в жизни эти
люди и попеть, и поплясать, и
с девицами пошутить горазды.
— Ты, брат,
говори, — это хорошо! А волосищи-то всё-таки срежь хоть на аршин: грязно
с этакой копной, да и
людям смешно.
— Знал, да позабыл. Теперь сначала обучаюсь. Ничего, могу. Надо, ну и можешь. А — надо… Ежели бы только господа
говорили о стеснении жизни, так и пёс
с ними, у них всегда другая вера была! Но если свой брат, бедный рабочий
человек, начал, то уж, значит, верно! И потом — стало так, что иной
человек из простых уже дальше барина прозревает. Значит, это общее, человечье началось. Они так и
говорят: общее, человечье. А я —
человек. Стало быть, и мне дорога
с ними. Вот я и думаю…
Неточные совпадения
Ляпкин-Тяпкин, судья,
человек, прочитавший пять или шесть книг, и потому несколько вольнодумен. Охотник большой на догадки, и потому каждому слову своему дает вес. Представляющий его должен всегда сохранять в лице своем значительную мину.
Говорит басом
с продолговатой растяжкой, хрипом и сапом — как старинные часы, которые прежде шипят, а потом уже бьют.
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он
говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши,
человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь.
С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Осип. Да, хорошее. Вот уж на что я, крепостной
человек, но и то смотрит, чтобы и мне было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, —
говорит, — это, Осип, нехороший хозяин. Ты,
говорит, напомни мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув рукою), — бог
с ним! я
человек простой».
Городничий. А уж я так буду рад! А уж как жена обрадуется! У меня уже такой нрав: гостеприимство
с самого детства, особливо если гость просвещенный
человек. Не подумайте, чтобы я
говорил это из лести; нет, не имею этого порока, от полноты души выражаюсь.
«Это,
говорит, молодой
человек, чиновник, — да-с, — едущий из Петербурга, а по фамилии,
говорит, Иван Александрович Хлестаков-с, а едет,
говорит, в Саратовскую губернию и,
говорит, престранно себя аттестует: другую уж неделю живет, из трактира не едет, забирает все на счет и ни копейки не хочет платить».