Неточные совпадения
Село стояло на пригорке. За рекою тянулось топкое болото. Летом, после жарких
дней, с топей поднимался лиловатый душный туман, а из-за мелкого леса всходила на небо красная луна. Болото дышало на село гнилым дыханием, посылало на
людей тучи комаров, воздух ныл, плакал от их жадной суеты и тоскливого пения,
люди до крови чесались, сердитые и жалкие.
Он присматривался к странной жизни дома и не понимал её, — от подвалов до крыши дом был тесно набит
людьми, и каждый
день с утра до вечера они возились в нём, точно раки в корзине. Работали здесь больше, чем в деревне, и злились крепче, острее. Жили беспокойно, шумно, торопливо — порою казалось, что
люди хотят скорее кончить всю работу, — они ждут праздника, желают встретить его свободными, чисто вымытые, мирно, со спокойной радостью. Сердце мальчика замирало, в нём тихо бился вопрос...
Но праздника не было.
Люди понукали друг друга, ругались, иногда дрались и почти каждый
день говорили что-нибудь дурное друг о друге.
Почти каждый
день заходил
человек в котелке с широким, угреватым носом на бритом, плоском и толстом лице.
По утрам, убирая комнату хозяина, он, высунув голову из окна, смотрел на
дно узкой, глубокой улицы, и — видел всегда одних и тех же
людей, и знал, что́ каждый из них будет делать через час и завтра, всегда. Лавочные мальчики были знакомы и неприятны, опасны своим озорством. Каждый
человек казался прикованным к своему
делу, как собака к своей конуре. Иногда мелькало или звучало что-то новое, но его трудно было понять в густой массе знакомого, обычного и неприятного.
Иногда в праздник хозяин запирал лавку и водил Евсея по городу. Ходили долго, медленно, старик указывал дома богатых и знатных
людей, говорил о их жизни, в его рассказах было много цифр, женщин, убежавших от мужей, покойников и похорон. Толковал он об этом торжественно, сухо и всё порицал. Только рассказывая — кто, от чего и как умер, старик оживлялся и говорил так, точно
дела смерти были самые мудрые и интересные
дела на земле.
Вечерами, когда он сидел в большой комнате почти один и вспоминал впечатления
дня, — всё ему казалось лишним, ненастоящим, всё было непонятно. Казалось — все знают, что надо жить тихо, беззлобно, но никто почему-то не хочет сказать
людям секрет иной жизни, все не доверяют друг другу, лгут и вызывают на ложь. Было ясно общее раздражение на жизнь, все жаловались на тяжесть её, каждый смотрел на другого, как на опасного врага своего, и у каждого недовольство жизнью боролось с недоверием к
людям.
— Месяц и двадцать три
дня я за ними ухаживал — н-на! Наконец — доношу: имею, мол, в руках след подозрительных
людей. Поехали. Кто таков? Русый, который котлету ел, говорит — не ваше
дело. Жид назвался верно. Взяли с ними ещё женщину, — уже третий раз она попадается. Едем в разные другие места, собираем народ, как грибы, однако всё шваль, известная нам. Я было огорчился, но вдруг русый вчера назвал своё имя, — оказывается господин серьёзный, бежал из Сибири, — н-на! Получу на Новый год награду!
На десятый
день его снова поставили перед
человеком в синих очках и другим, который привёз его сюда.
— Нехорошо там, Климков, а? — спрашивал его чёрный
человек, чмокая толстой, красной нижней губой. Его высокий голос странно хлюпал, как будто этот
человек внутренне смеялся. В синих стёклах очков отражался электрический свет, от них в пустую грудь Евсея падали властные лучи и наполняли его рабской готовностью сделать всё, что надо, чтобы скорее пройти сквозь эти вязкие
дни, засасывающие во тьму, грозящую безумием.
— Вот что, — тут вчера Саша болтал… Ты не вздумай об этом рассказывать, смотри! Он
человек больной, пьющий, но он — сила. Ему ты не повредишь, а он тебя живо сгложет — запомни. Он, брат, сам был студентом и все
дела их знает на зубок, — даже в тюрьме сидел! А теперь получает сто рублей в месяц!
Вчера, несмотря на все волнения
дня, Пётр казался Климкову интересным и ловким
человеком, а теперь он говорил с натугой, двигался неохотно и всё у него падало из рук. Это делало Климкова смелее, и он спросил...
— Нет, Тимофей Васильевич, — холодно и внушительно заговорил косоглазый
человек. — Это вы напрасно. Во всяком
деле имеется своя приятность, когда
дело любишь…
Когда Евсей служил в полиции, там рассказывали о шпионах как о
людях, которые всё знают, всё держат в своих руках, всюду имеют друзей и помощников; они могли бы сразу поймать всех опасных
людей, но не делают этого, потому что не хотят лишить себя службы на будущее время. Вступая в охрану, каждый из них даёт клятву никого не жалеть, ни мать, ни отца, ни брата, и ни слова не говорить друг другу о тайном
деле, которому они поклялись служить всю жизнь.
— И тебя тоже. Всякого
человека можно подкупить,
дело цены…
— Бывает! — улыбаясь, сказал Грохотов. — Я этак-то спрятался однажды во двор, а там ещё страшнее. Так я на крышу залез и до рассвета
дня сидел за трубой.
Человек человека должен опасаться, — закон природы…
Он плохо понимал, когда шпионы занимаются своими
делами, ему казалось, что большую часть
дня они проводят в трактирах, а на разведки посылают таких скромных
людей, как он.
— Надо знать — какой народ? Одно
дело — рабочие
люди, другое — просто жители. Это нужно различать…
В бреду шли
дни, наполненные страшными рассказами о яростном истреблении
людей. Евсею казалось, что
дни эти ползут по земле, как чёрные, безглазые чудовища, разбухшие от крови, поглощённой ими, ползут, широко открыв огромные пасти, отравляя воздух душным, солёным запахом.
Люди бегут и падают, кричат и плачут, мешая слёзы с кровью своей, а слепые чудовища уничтожают их, давят старых и молодых, женщин и детей. Их толкает вперёд на истребление жизни владыка её — страх, сильный, как течение широкой реки.
— Итак, — продолжал Саша, вынув из кармана револьвер и рассматривая его, — завтра с утра каждый должен быть у своего
дела — слышали? Имейте в виду, что теперь
дела будет у всех больше, — часть наших уедет в Петербург, это раз; во-вторых — именно теперь вы все должны особенно насторожить и глаза и уши.
Люди начнут болтать разное по поводу этой истории, революционеришки станут менее осторожны — понятно?
В эти
дни, незаметно для него, в нём сложилось новое отношение к
людям, — он узнал, что одни могут собраться на улицах десятками тысяч и пойти просить помощи себе у богатого и сильного царя, а другие
люди могут истреблять их за это.
— Жулик он, человек-то! Да вы подождите, я своё
дело сделаю!.. — спокойно отозвался Красавин.
— Да чёрт с вами, — я и без вас знаю, что следят, ну? Что, —
дела плохо идут? Думал меня подкупить да из-за моей спины предавать
людей? Эх ты, подлец!.. Или хотел совести своей милостыню подать? Иди ты к чёрту, иди, а то в рожу дам!
Такая роль считалась опасной, но за предательство целой группы
людей сразу начальство давало денежные награды, и все шпионы не только охотно «захлёстывались», но даже иногда старались перебить друг у друга счастливый случай и нередко портили
дело, подставляя друг другу ножку. Не раз бывало так, что шпион уже присосался к кружку рабочих, и вдруг они каким-то таинственным путём узнавали о его профессии и били его, если он не успевал вовремя выскользнуть из кружка. Это называлось — «передёрнуть петлю».
— Погодя немного, ты осторожно скажешь им, что поступил конторщиком в типографию, — слышишь? Они спросят — не можешь ли ты достать шрифта? Скажи — могу, но умей сказать это просто, так, чтобы
люди видели, что для тебя всё равно: достать — не достать… Зачем — не спрашивай! Веди себя дурачком, каков ты есть. Если ты это
дело провалишь — тебе будет скверно… После каждого свидания — докладывай мне, что слышал…
Каждый вечер в охранном отделении тревожно говорили о новых признаках общего возбуждения
людей, о тайном союзе крестьян, которые решили отнять у помещиков землю, о собраниях рабочих, открыто начинавших порицать правительство, о силе революционеров, которая явно росла с каждым
днём.
Он с удивлением видел других
людей: простые и доверчивые, они смело шли куда-то, весело шагая через все препятствия на пути своём. Он сравнивал их со шпионами, которые устало и скрытно ползали по улицам и домам, выслеживая этих
людей, чтобы спрятать их в тюрьму, и ясно видел, что шпионы не верят в своё
дело.
Подошла ночь, когда решено было арестовать Ольгу, Якова и всех, кто был связан с ними по
делу типографии. Евсей знал, что типография помещается в саду во флигеле, — там живёт большой рыжебородый
человек Костя с женой, рябоватой и толстой, а за прислугу у них — Ольга. У Кости голова была гладко острижена, а у жены его серое лицо и блуждающие глаза; они оба показались Евсею
людьми не в своём уме и как будто долго лежали в больнице.
Потом наступили сказочно страшные, чудесные
дни —
люди перестали работать, и привычная жизнь, так долго угнетавшая всех своей жестокой, бесцельной игрой, сразу остановилась, замерла, точно сдавленная чьим-то могучим объятием.
Старое, жестокое и злое уходило прочь из города, оно таяло во тьме, скрытое ею,
люди заметно становились добрее, и хотя по ночам в городе не было огня, но и ночи были шумно-веселы, точно
дни.
Всюду собирались толпы
людей и оживлённо говорили свободной, смелою речью о близких
днях торжества правды, горячо верили в неё, а неверующие молчали, присматриваясь к новым лицам, запоминая новые речи. Часто среди толпы Климков замечал шпионов и, не желая, чтобы они видели его, поспешно уходил прочь. Чаще других встречался Мельников. Этот
человек возбуждал у Евсея особенный интерес к себе. Около него всегда собиралась тесная куча
людей, он стоял в середине и оттуда тёмным ручьём тёк его густой голос.
— Не буду, — сказал Маклаков, подумав. — Ну, вот что — прощай! Прими мой совет — я его даю, жалея тебя, — вылезай скорее из этой службы, — это не для тебя, ты сам понимаешь. Теперь можно уйти — видишь, какие
дни теперь! Мёртвые воскресают,
люди верят друг другу, они могут простить в такие
дни многое. Всё могут простить, я думаю. А главное, сторонись Сашки — это больной, безумный, он уже раз заставил тебя брата выдать, — его надо бы убить, как паршивую собаку! Ну, прощай!
— Слышали?.. Богиня, говорит он. А между прочим, у нас, русских
людей, одна есть богиня — пресвятая богородица Мария
дева. Вот как говорят эти кудрявые молодчики, да!