Неточные совпадения
Во всём
человек особенный, кузнец и пьяный был не страшен, он просто снимал с
головы шапку, ходил по улице, размахивая ею, высоким заунывным голосом пел песни, улыбался, качал
головой, а слёзы текли из его глаз обильнее, чем у трезвого.
Петля разрывалась там и тут, её снова связывали и всё крепче, более узко, стягивали; огонь свирепо метался, прыгал, его тело пухло, надувалось, извиваясь, как змея, желая оторвать от земли пойманную
людьми голову, и, обессилев, устало и угрюмо падало на соседние овины, ползало по огородам, таяло, изорванное и слабое.
Человек назвал хозяев и дядю Петра людями и этим как бы отделил себя от них. Сел он не близко к столу, потом ещё отодвинулся в сторону от кузнеца и оглянулся вокруг, медленно двигая тонкой, сухой шеей. На
голове у него, немного выше лба, над правым глазом, была большая шишка, маленькое острое ухо плотно прильнуло к черепу, точно желая спрятаться в короткой бахроме седых волос. Он был серый, какой-то пыльный. Евсей незаметно старался рассмотреть под очками глаза, но не мог, и это тревожило его.
Человек с шишкой на
голове сквозь чёрные очки посмотрел на Евсея и сказал...
Ему стало жалко Раису — зачем она сделалась женою
человека, который говорит о ней дурно? И, должно быть, ей очень холодно лежать,
голой на кожаном диване. Мелькнула у него нехорошая мысль, но она подтверждала слова старика о Раисе, и Евсей пугливо прогнал эту мысль.
По утрам, убирая комнату хозяина, он, высунув
голову из окна, смотрел на дно узкой, глубокой улицы, и — видел всегда одних и тех же
людей, и знал, что́ каждый из них будет делать через час и завтра, всегда. Лавочные мальчики были знакомы и неприятны, опасны своим озорством. Каждый
человек казался прикованным к своему делу, как собака к своей конуре. Иногда мелькало или звучало что-то новое, но его трудно было понять в густой массе знакомого, обычного и неприятного.
Множество мух кружилось над
головой, они бестолково ползали по объявлениям на стенах, по столам, стукались о стёкла и в суете своей были подобны
людям, наполнявшим эту душную, грязную клетку.
Взгляд Евсея скучно блуждал по квадратной тесной комнате, стены её были оклеены жёлтыми обоями, всюду висели портреты царей, генералов,
голых женщин, напоминая язвы и нарывы на коже больного. Мебель плотно прижималась к стенам, точно сторонясь
людей, пахло водкой и жирной, тёплой пищей. Горела лампа под зелёным абажуром, от него на лица ложились мёртвые тени…
Его бритое лицо было покрыто частой сетью мелких красных жилок, издали оно казалось румяным, а вблизи — иссечённым тонким прутом. Из-под седых бровей и устало опущенных век сердито блестели невесёлые глаза, говорил он ворчливо и непрерывно курил толстые, жёлтые папиросы, над большой, белой
головой всегда плавало облако синеватого дыма, отмечая его среди других
людей.
— Сегодня я, — начал он, опустив
голову и упираясь согнутыми руками в колени, — ещё раз говорил с генералом. Предлагаю ему — дайте средства, я подыщу
людей, открою литературный клуб и выловлю вам самых лучших мерзавцев, — всех. Надул щёки, выпучил свой животище и заявил, скотина, — мне, дескать, лучше известно, что и как надо делать. Ему всё известно! А что его любовница перед фон-Рутценом
голая танцевала, этого он не знает, и что дочь устроила себе выкидыш — тоже не знает…
Он вздохнул, оделся, умылся, безучастно оглядел своё жилище, сел у окна и стал смотреть на улицу. Тротуары, мостовая, дома — всё было грязно. Не торопясь шагали лошади, качая
головами, на козлах сидели мокрые извозчики и тоже качались, точно развинченные. Как всегда, спешно шли куда-то
люди; казалось, что сегодня они, обрызганные грязью и отсыревшие, менее опасны, чем всегда.
А
человек, за которым он следил, остановился у крыльца, ткнул пальцем кнопку звонка, снял шляпу, помахал ею в лицо себе и снова взбросил на
голову. Стоя в пяти шагах у тумбы, Евсей жалобно смотрел в лицо
человека, чувствуя потребность что-то сказать ему. Тот заметил его, сморщил лицо и отвернулся. Сконфуженный, Евсей опустил
голову.
Чёрный, железный червь, с рогом на
голове и тремя огненными глазами, гремя металлом огромного тела, взвизгнул, быстро подполз к вокзалу, остановился и злобно зашипел, наполняя воздух густым белым дыханием. Потный, горячий запах ударил в лицо Климкова, перед глазами быстро замелькали чёрные суетливые фигурки
людей.
— Ничего! — с досадой ответил сыщик. Щёки у него покраснели, он закусил губы. По его взгляду Евсей догадался, что он следит за писателем. Не спеша, покручивая ус, писатель шёл рядом с пожилым, коренастым
человеком в расстёгнутом пальто и в летней шляпе на большой
голове.
Человек этот громко хохотал и, поднимая кверху бородатое красное лицо, вскрикивал...
Согнув крепкую шею, вытягивая вперёд
голову, Мельников хватает
людей за плечи волосатой рукой.
Дома он встал у окна и долго смотрел на жёлтый огонь фонаря, — в полосу его света поспешно входили какие-то
люди и снова ныряли во тьму. В
голове Евсея тоже слабо засветилась бледная узкая полоса робкого огня, через неё медленно и неумело проползали осторожные, серые мысли, беспомощно цепляясь друг за друга, точно вереница слепых.
Все молчали, изредка покачивая
головами, никто не смотрел друг на друга, было тихо, скучно, слова Саши долго плавали по комнате над фигурами
людей, никого не задевая.
— Я — по-своему!.. — сказал Евсей, поднимая
голову. — Я, видите ли, насчёт того, что
человека найти трудно, — чтобы жить душа в душу и друг друга не бояться. Чтобы верить
человеку…
— Нас стесняться не надо, мы
люди простые! — сказала Ольга. Она была выше Евсея на
голову, светлые волосы, зачёсанные кверху, ещё увеличивали её рост. На бледном, овальном лице спокойно улыбались серовато-голубые глаза.
Подошла ночь, когда решено было арестовать Ольгу, Якова и всех, кто был связан с ними по делу типографии. Евсей знал, что типография помещается в саду во флигеле, — там живёт большой рыжебородый
человек Костя с женой, рябоватой и толстой, а за прислугу у них — Ольга. У Кости
голова была гладко острижена, а у жены его серое лицо и блуждающие глаза; они оба показались Евсею
людьми не в своём уме и как будто долго лежали в больнице.
Когда он вышел на улицу и оглянулся, то в конце её, в сером сумраке утра, сразу заметил чёрную фигуру
человека, который, опустив
голову, тихо шагал вдоль забора.
— Конечно, — вы
человек одинокий. Но когда имеешь семью, то есть — женщину, которая требует того, сего, пятого, десятого, то — пойдёшь куда и не хочешь, — пойдёшь! Нужда в существовании заставляет
человека даже по канату ходить… Когда я это вижу, то у меня
голова кружится и под ложечкой боль чувствую, — но думаю про себя: «А ведь если будет нужно для существования, то и ты, Иван Веков, на канат полезешь»…
Из-за угла выскочили, тихо посмеиваясь, двое
людей, один из них толкнул Евсея, но тотчас же сорвал с
головы шапку и воскликнул...
Тёмные стены разной высоты окружали двор, над ним медленно плыли тучи, на стенах разбросанно и тускло светились квадраты окон. В углу на невысоком крыльце стоял Саша в пальто, застёгнутом на все пуговицы, с поднятым воротником, в сдвинутой на затылок шапке. Над его
головой покачивался маленький фонарь, дрожал и коптил робкий огонь, как бы стараясь скорее догореть. За спиной Саши чернела дверь, несколько тёмных
людей сидели на ступенях крыльца у ног его, а один, высокий и серый, стоял в двери.
Люди спешно, по трое и по двое, уходили со двора, исчезая под широкой аркой, зиявшей в стене. Огонь над
головой шпиона вздрогнул, посинел, угас. Саша точно спрыгнул с крыльца куда-то в яму и оттуда сердито гнусил...
Люди толкались, забегая один вперёд другого, размахивали руками, кидали в воздух шапки, впереди всех, наклонив
голову, точно бык, шёл Мельников с тяжёлою палкой в руках и национальным флагом на ней. Он смотрел в землю, ноги поднимал высоко и, должно быть, с большой силою топал о землю, — при каждом ударе тело его вздрагивало и
голова качалась. Его рёв густо выделялся из нестройного хаоса жидких, смятённых криков обилием охающих звуков.
За ним, подпрыгивая и вертя шеями, катились по мостовой какие-то тёмные и серые растрёпанные
люди, они поднимали
головы и руки кверху, глядя в окна домов, наскакивали на тротуары, сбивали шапки с прохожих, снова подбегали к Мельникову и кричали, свистели, хватались друг за друга, свиваясь в кучу, а Мельников, размахивая флагом, охал и гудел, точно большой колокол.
Среди толпы вьюном вился Яков Зарубин, вот он подбежал к Мельникову и, дёргая его за рукав, начал что-то говорить, кивая
головой на вагон. Климков быстро оглянулся на
человека в шапке, тот уже встал и шёл к двери, высоко подняв
голову и нахмурив брови. Евсей шагнул за ним, но на площадку вагона вскочил Мельников, он загородил дверь, втиснув в неё своё большое тело, и зарычал...
Евсею захотелось сказать этому тяжёлому
человеку, что он сам дурак, слепой зверь, которого хитрые и жестокие хозяева его жизни научили охотиться за
людьми, но Мельников поднял
голову и, глядя в лицо Климкова тёмными, страшно вытаращенными глазами, заговорил гулким шёпотом...