Неточные совпадения
Иногда в кузнице он
говорил как бы сам для
себя, не замечая племянника или забыв о нём, — это особенно нравилось Евсею.
— Лучше бы тебе не
говорить про этакое! — серьёзно посоветовал дядя Пётр. — Мал ты. Ты гуляй
себе, здоровья нагуливай… Жить надо здоровому; если не силён, работать не можешь, — совсем нельзя жить. Вот те и вся премудрость… А чего богу нужно — нам неизвестно.
— Зворыкин из трактира! — возглашал мальчик и катился по двору, бессильно болтая руками и ногами, тупо вытаращив глаза, противно и смешно распустив губы. Останавливался, колотил
себя в грудь руками и свистящим голосом
говорил...
Он заранее знал всё, что будет
говорить хозяин, знал, как он будет
говорить, и от скуки, вызванной ожиданием вечера, проверял
себя.
Уже через несколько дней жизни с Капитоном Ивановичем Климков ощутил в
себе нечто значительное. Раньше, обращаясь к полицейским солдатам, которые прислуживали в канцелярии, он
говорил с ними тихо и почтительно, а теперь — строгим голосом подзывал к
себе старика Бутенко и сердито
говорил...
— Это неважно! В доме — сыро, вот почему мокрицы. Так их не переведёшь, надо высушить дом… — Я — солдат, —
говорил он, тыкая пальцем в грудь
себе, — я командовал ротой и понимаю строй жизни. Нужно, чтобы все твёрдо знали устав, законы, — это даёт единодушие. Что мешает знать законы? Бедность. Глупость — это уже от бедности. Почему он не борется против нищеты? В ней корни безумия человеческого и вражды против него, государя…
— Сегодня я, — начал он, опустив голову и упираясь согнутыми руками в колени, — ещё раз
говорил с генералом. Предлагаю ему — дайте средства, я подыщу людей, открою литературный клуб и выловлю вам самых лучших мерзавцев, — всех. Надул щёки, выпучил свой животище и заявил, скотина, — мне, дескать, лучше известно, что и как надо делать. Ему всё известно! А что его любовница перед фон-Рутценом голая танцевала, этого он не знает, и что дочь устроила
себе выкидыш — тоже не знает…
Евсей редко ощущал чувство жалости к людям, но теперь оно почему-то вдруг явилось. Вспотевший от волнения, он быстро, мелкими шагами перебежал на другую сторону улицы, забежал вперёд, снова перешёл улицу и встретил человека грудь ко груди. Перед ним мелькнуло тёмное, бородатое лицо с густыми бровями, рассеянная улыбка синих глаз. Человек что-то напевал или
говорил сам
себе, — его губы шевелились.
Простые слова Маклакова ободрили Евсея, ему захотелось
говорить о
себе.
Когда Евсей служил в полиции, там рассказывали о шпионах как о людях, которые всё знают, всё держат в своих руках, всюду имеют друзей и помощников; они могли бы сразу поймать всех опасных людей, но не делают этого, потому что не хотят лишить
себя службы на будущее время. Вступая в охрану, каждый из них даёт клятву никого не жалеть, ни мать, ни отца, ни брата, и ни слова не
говорить друг другу о тайном деле, которому они поклялись служить всю жизнь.
Началось это с того, что однажды вечером, придя в охранное отделение со спешным докладом о своих расспросах, Климков встретил там необычное и непонятное: чиновники, агенты, писаря и филёры как будто надели новые лица, все были странно не похожи сами на
себя, чему-то удивлялись и как будто радовались,
говорили то очень тихо, таинственно, то громко и злобно.
Речи кухарки были слишком крикливы, бойки, сразу чувствовалось, что она
говорит не от
себя, а чужое; горе Маши не трогало его.
— Они
говорят народу: ты можешь устроить для
себя другую, лёгкую жизнь. Врут они, дети мои! Жизнь строит государь император и святая наша церковь, а люди ничего не могут изменить, ничего!..
— Схватил
себя за голову и рыдает — несчастная,
говорит, Россия! Воды ему давали. Даже мне жалко его, тоже заплакала…
Яков был как-то особенно густо и щеголевато испачкан сажей,
говорил громко, и, хотя одежда у него была рваная, казалось, что он богат. Климков смотрел на него с удовольствием, беззлобно вспоминал, как этот крепкий парень бил его, и в то же время боязливо спрашивал
себя...
«Вы напрасно так нехорошо
говорите о людях, Климков. Разве вам не в чем упрекнуть
себя?»
Слушая новые речи, Евсей робко улыбался, беспомощно оглядываясь, искал вокруг
себя в толпе человека, с которым можно было бы откровенно
говорить, но, находя приятное, возбуждающее доверие лицо, вздыхал и думал...
«Как они просто
говорят обо всём!» — подумал Евсей, невольно вспомнив другие речи, Ольгу, Макарова, и досадливо оттолкнул всё это прочь от
себя…
Всюду собирались толпы людей и оживлённо
говорили свободной, смелою речью о близких днях торжества правды, горячо верили в неё, а неверующие молчали, присматриваясь к новым лицам, запоминая новые речи. Часто среди толпы Климков замечал шпионов и, не желая, чтобы они видели его, поспешно уходил прочь. Чаще других встречался Мельников. Этот человек возбуждал у Евсея особенный интерес к
себе. Около него всегда собиралась тесная куча людей, он стоял в середине и оттуда тёмным ручьём тёк его густой голос.
Евсей обрадовался возможности открыто
говорить о
себе и торопливо забормотал...
Рассказывать о
себе было приятно, Климков слушал свой голос с удивлением, он
говорил правдиво и ясно видел, что ни в чём не виноват — ведь он дни свои прожил не так, как хотелось ему!
Он
говорил не уставая, а когда дошёл до момента встречи с Маклаковым, вдруг остановился, как перед ямой, открыл глаза, увидал в окне тусклый взгляд осеннего утра, холодную серую бездонность неба. Тяжело вздохнул, выпрямился, почувствовал
себя точно вымытым изнутри, непривычно легко, приятно пусто, а сердце своё — готовым покорно принять новые приказы, новые насилия.
Ему стало жалко
себя при мысли, что он больше не увидит Маклакова, и в то же время было приятно вспомнить, каким слабым, иззябшим, суетливым видел он шпиона, всегда спокойного, твёрдого. Он даже с начальством охраны
говорил смело, как равный, но, должно быть, боялся поднадзорного писателя.
— Теперь — всё пойдёт хорошо, — никто не хочет, чтобы им командовали. Всякий желает жить, как ему надобно, — тихо, мирно, в хороших порядках! — солидно
говорил он, рассматривая в зеркале своё острое лицо. Желая усилить приятное чувство довольства
собой, он подумал — чем бы поднять
себя повыше в глазах товарища, И таинственно сообщил...
«Зачем я сказал?» — упрекнул
себя Евсей, потом с лёгкой тревогой и неприязнью попросил Векова: — Вы об этом не
говорите никому, пожалуйста!
По улице возбуждённо метался народ, все
говорили громко, у всех лица радостно улыбались, хмурый осенний вечер напоминал
собою светлый день пасхи.
— Понимаешь, — иду бульваром, вижу — толпа, в середине оратор, ну, я подошёл, стою, слушаю.
Говорит он этак, знаешь, совсем без стеснения, я на всякий случай и спросил соседа: кто это такой умница? Знакомое,
говорю, лицо — не знаете вы фамилии его? Фамилия — Зимин. И только это он назвал фамилию, вдруг какие-то двое цап меня под руки. «Господа, — шпион!» Я слова сказать не успел. Вижу
себя в центре, и этакая тишина вокруг, а глаза у всех — как шилья… Пропал, думаю…
— Пойдём, всё равно! — сказал Мельников и, взяв его за руку, повёл за
собой,
говоря: — Мне одному скучно будет. И боязлив я стал… Не того боюсь, что убьют, коли узнают сыщика, а так, просто — жутко.