Неточные совпадения
Он стал разматывать красное полотенце
с руки, а Матвей, замирая от страха и любопытства, принял ковш из
рук Власьевны и бросил его, налив себе воды в сапоги: он увидал, что из отверстия конуры выкинулся гибкий красный язык огня, словно стремясь лизнуть отцовы ноги.
— У-ух! — взвыл Савелий Кожемякин и, схватив обеими
руками банку
с цветком, бросил ею в голову Пушкаря.
Матвей выскочил вон из комнаты; по двору, согнув шею и качаясь на длинных ногах, шёл солдат, одну
руку он протянул вперёд, а другою дотрагивался до головы, осыпанной землёю, и отряхал
с пальцев густую, тёмно-красную грязь.
На иных паруса кумачом оторочены, мачты-дерева вертунами золочёными украшены: где — стрела, где — петух, где
рука с мечом, это — чтобы ветер показывать, а больше — для красы.
Положив тяжёлую
руку на голову сына, другой,
с отрезанным суставом мизинца, он отёр своё красное виноватое лицо.
Пил он, конечно, пил запоем, по неделям и более. Его запирали дома, но он убегал и ходил по улицам города, тонкий, серый,
с потемневшим лицом и налитыми кровью глазами. Размахивая правою
рукою, в левой он сжимал цепкими пальцами булыжник или кирпич и, завидя обывателя, кричал...
Вскоре после начала учения, увидав мальчика на крыше землянки
с букварём в
руках, он ухватил его за ногу и потребовал...
Пушкарь взглянул на него и, стирая грязной
рукою улыбку
с лица, неохотно сказал...
С некоторого времени его внимание стал тревожно задевать Савка: встречая Палагу на дворе или в кухне, этот белобрысый парень вдруг останавливался, точно врастал в землю и, не двигая ни
рукой, ни ногой, всем телом наклонялся к ней, точно готовясь упасть, как подрубленное дерево, а поперёк его лица медленно растекалась до ушей узкая, как разрез ножом, улыбка, чуть-чуть открывая жадный оскал зубов.
Ему казалось, что он кружится в сухом и горячем вихре и стремглав летит куда-то вместе
с нею. Он стал вырываться из её объятий, тогда женщина мягко и покорно развела
руки и, застёгивая дрожащими пальцами ворот сорочки, тупо проговорила...
Матвей перевёл глаза на мачеху — стройная, румяная,
с маленьким, точно у ребёнка, ртом, она стояла, покорно сложив
руки на груди, бледная.
Повинуясь вдруг охватившему его предчувствию чего-то недоброго, он бесшумно пробежал малинник и остановился за углом бани, точно схваченный за сердце крепкою
рукою: под берёзами стояла Палага, разведя
руки, а против неё Савка, он держал её за локти и что-то говорил. Его шёпот был громок и отчётлив, но юноша
с минуту не мог понять слов, гневно и брезгливо глядя в лицо мачехе. Потом ему стало казаться, что её глаза так же выкатились, как у Савки, и, наконец, он ясно услышал его слова...
Матвей понял смысл речи, — он слыхал много историй о том, как травят людей белым порошком, — небо побагровело в его глазах, он схватил стоявший под
рукою, у стены бани, заступ, прыгнул вперёд и
с размаха ударил Савку.
Матвей снова размахнулся, но заступ увяз в чём-то, вырвался из его
рук, тяжёлый удар в живот сорвал юношу
с земли, он упал во тьму и очнулся от боли — что-то тяжёлое топтало пальцы его
руки.
Над ним наклонилась Палага, но он не понимал её речи,
с ужасом глядя, как бьют Савку: лёжа у забора вниз лицом, парень дёргал
руками и ногами, точно плывя по земле; весёлый, большой мужик Михайло, высоко поднимая ногу, тяжёлыми ударами пятки, чёрной, точно лошадиное копыто, бухал в его спину, а коренастый, добродушный Иван, стоя на коленях, истово ударял по шее Савки, точно стараясь отрубить голову его тупым, красным кулаком.
Савка пополз вдоль забора, цапаясь за доски тёмно-красными
руками; его кровь, смешавшись со взрытой землёй, стала грязью, он был подобен пню, который только что выкорчевали: ноги, не слушаясь его усилий, волоклись по земле, как два корня, лохмотья рубахи и портков казались содранной корой, из-под них,
с пёстрого тела, струился тёмный сок.
Лицо старика, огромное и багровое, странно изменилось, щёки оплыли, точно тесто, зрачки слились
с белками в мутные, серо-зелёные пятна, борода тряслась, и красные
руки мяли картуз. Вот он двинул ногой в сторону Палаги и рыкнул...
По двору, в кухне и по всем горницам неуклюже метались рабочие. Матвей совался из угла в угол
с какими-то тряпками и бутылками в
руках, скользя по мокрому полу, потом помогал Палаге раздевать отца, но, увидав половину его тела неподвижною, синею и дряблой на ощупь, испугался и убежал.
Потом сын стоял рядом
с Пушкарём у постели отца; больной дёргал его за
руку и, сверкая зелёным глазом, силился сказать какие-то слова.
Рядом
с Матвеем шагал длинный и похожий на скворешницу Пушкарь в невиданном, тёмно-зелёном мундире
с позументами на воротнике и на рукавах,
с медными пуговицами на груди и большой чёрной заплатой подмышкой. Иногда он, оборачиваясь назад, поднимал
руку вверх и строго командовал...
К Матвею подкатился пузатый человечек
с бритым лицом, вытаращил круглые, точно копейки, стёртые глаза, изорванные сетью красных трещин. Размахивая короткой
рукой, он начал кричать...
Когда на дворе стало тихо и сгустившийся в бане сумрак возвестил приближение вечера, он слез
с полка, вышел в сад и увидал Пушкаря, на скамье под яблоней: солдат, вытянув длинные ноги, упираясь
руками в колени, громко икал, наклоня голову.
— Рядом! — орал солдат, очерчивая
рукою широкий круг. — Пускай она его догонит на кругах загробных, вместе встанет
с ним пред господом! Он ему задаст, красному бесу!..
— А я, сударь мой, сёдни ночью такое видел, что не знаю, чему и приписать: иду будто мимо храма какого-то белого и хотел снять шапку, да вместе
с ней и сними голову
с плеч! Стою это, держу голову в
руках и не знаю — чего делать мне?
Ещё издали заметив нарядно одетого парня, сапожник складывал
руки на груди и начинал пронзительно свистеть, якобы отдыхая и любуясь синими далями, а когда Матвей равнялся
с ним, он испуганно вскакивал на ноги, низко кланялся и нарочито тонким голосом говорил...
Изо дня в день он встречал на улицах Алёшу, в длинной, холщовой рубахе,
с раскрытою грудью и большим медным крестом на ней. Наклоня тонкое тело и вытянув вперёд сухую чёрную шею, юродивый поспешно обегал улицы, держась правою
рукою за пояс, а между пальцами левой неустанно крутя чурочку, оглаженную до блеска, — казалось, что он преследует нечто невидимое никому и постоянно ускользающее от него. Тонкие, слабые ноги чётко топали по доскам тротуаров, и сухой язык бормотал...
Эти трое — первейшие забавники на базаре: они ловили собак, навязывали им на хвосты разбитые железные вёдра и смотрели, смеясь, как испуганное животное
с громом и треском мечется по площади, лая и визжа. В сырые дни натирали доски тротуара мылом, любуясь, как прохожий, ступив в натёртое место, скользил и падал; связывали узелки и тюрички, наполняя их всякою дрянью, бросали на дорогу, — их веселило, когда кто-нибудь поднимал потерянную покупку и пачкал ею
руки и одежду.
Матвею нравилось сидеть в кухне за большим, чисто выскобленным столом; на одном конце стола Ключарев
с татарином играли в шашки, — от них веяло чем-то интересным и серьёзным, на другом солдат раскладывал свою книгу, новые большие счёты, подводя итоги работе недели; тут же сидела Наталья
с шитьём в
руках, она стала менее вертлявой, и в зелёных глазах её появилась добрая забота о чём-то.
— Ты не бойся! — глумится он. — Я не до смерти тебя, я те нос на ухо посажу, только и всего дела! Ты води
руками, будто тесто месишь али мух ловишь, а я подожду, пока не озяб. Экой у тебя кулак-от!
С полпуда, чай, весу? Каково-то будет жене твоей!
— Ну-ко, ребята,
с богом! — говорит слесарь Коптев, обеими
руками натягивая шапку на голову. — Вались дружно! Бей воров!
Поздно. Справа и сзади обрушились городские
с пожарным Севачевым и лучшими бойцами во главе; пожарный низенький, голова у него вросла в плечи,
руки короткие, — подняв их на уровень плеч, он страшно быстро суёт кулаками в животы и груди людей и опрокидывает, расталкивает, перешибает их надвое. Они изгибаются, охая, приседают и ложатся под ноги ему, точно брёвна срубленные.
Матвей перестал ходить на реку и старался обегать городскую площадь, зная, что при встрече
с Хряповым и товарищами его он снова неизбежно будет драться. Иногда, перед тем как лечь спать, он опускался на колени и, свесив
руки вдоль тела, наклонив голову — так стояла Палага в памятный день перед отцом — шептал все молитвы и псалмы, какие знал. В ответ им мигала лампада, освещая лик богоматери, как всегда задумчивый и печальный. Молитва утомляла юношу и этим успокаивала его.
Странные мечты вызывало у Матвея её бледное лицо и тело, непроницаемо одетое чёрной одеждой: ему казалось, что однажды женщина сбросит
с плеч своих всё тёмное и явится перед людьми прекрасная и чистая, как белая лебедь сказки, явится и, простирая людям крепкие
руки, скажет голосом Василисы Премудрой...
— И вот, вижу я — море! — вытаращив глаза и широко разводя
руками, гудел он. — Океан! В одном месте — гора, прямо под облака. Я тут, в полугоре, притулился и сижу
с ружьём, будто на охоте. Вдруг подходит ко мне некое человечище, как бы без лица, в лохмотье одето, плачет и говорит: гора эта — мои грехи, а сатане — трон! Упёрся плечом в гору, наддал и опрокинул её. Ну, и я полетел!
Суетилась строгая окуровская полиция, заставляя горбатого Самсона собирать осколки костей; картузник едва держался на ногах
с похмелья, вставал на четвереньки, поднимая горб к небу, складывал кости в лукошко и после каждого куска помахивал
рукой в воздухе, точно он пальцы себе ожёг.
— Не слышит! — говорил Шакир, передвигая тюбетейку
с уха на ухо. — Не двигаит
рука…
Он чувствовал себя усталым, как будто беседа
с постоялкой длилась целые часы, сидел у стола, вскинув
руки и крепко сжимая ладонями затылок, а в памяти назойливо и зловеще, точно осенний ветер, свистели слова — Сибирь, ссылка. Но где-то под ними тихо росла ласковая дума...
Вот старик Базунов, его вели под
руки сын и зять; без шапки, в неподпоясанной рубахе и чёрном чапане [Крестьянский верхний кафтан — вост. азям; чапаном зовут и сермяжный, и синий, халатом или
с борами, и даже полукафтанье — Ред.] поверх неё, он встал как-то сразу всем поперёк дороги и хриплым голосом объявил на весь город...
Он шумно схлёбывал чай, обжигался, перехватывал блюдце
с руки на
руку, фыркал и всё говорил. Его оживление и ласковый блеск радостно удивлённых глаз спугнули страх Матвея.
Но теперь в кухне стал первым человеком сын постоялки. Вихрастый, горбоносый, неутомимо подвижной,
с бойкими, всё замечавшими глазами на круглом лице, он рано утром деловито сбегал
с верха и здоровался, протягивая
руку со сломанными ногтями.
Шакир, нахлобучив шапку, убежал на улицу и скоро привёл Бориса, синего от холода,
с полузамёрзшими лапами, но очень довольного прогулкой. Наталья растирала ему
руки водкой, а он рассказывал...
Она редко выходила на двор и в кухню, — Наталья сказывала, что она целые дни всё пишет письма, а Шакир носил их на почту чуть не каждый день. Однажды Кожемякин, взяв конверт из
рук татарина,
с изумлением прочитал...
Чёрные стены суровой темницы
Сырость одела, покрыли мокрицы;
Падают едкие капли со свода…
А за стеною ликует природа.
Куча соломы лежит подо мною;
Червь её точит. Дрожащей
рукоюСбросил я жабу
с неё… а из башни
Видны и небо, и горы, и пашни.
Вырвался
с кровью из груди холодной
Вопль, замиравший неслышно, бесплодно;
Глухо оковы мои загремели…
А за стеною малиновки пели…
Дрожащей
рукой он наливал чай, говоря
с тихой радостью...
Резким движением
руки расстегнул две пуговицы ворота рубахи, сел
с боку стола и открыл тетрадку.
Вот он сидит в жарко натопленной комнате отца Виталия, перед ним огромный мужчина в парусиновом подряснике,
с засученными по локоть рукавами,
с долотом в
руке, на полу стружки, обрубки дерева; отец Виталий любит ульи долбить — выдолбит за год штук десять и дарит их всем, кому надобно.
У ворот дома стоял Шакир
с лопатой в
руках; увидав хозяина, он смешно затопал ногами.
Он сел рядом
с нею и схватил её
руку, прижал к лицу своему.
Постоялка отрицательно качала головой — это
с ещё большей силою будило в нём суровые воспоминания. Горячась, он размахивал в воздухе
рукою, точно очищал дорогу всему дурному и злому, что издали шло на него тёмною толпою, и, увлекаясь, говорил ей, как на исповеди...
У постоялки только что начался урок, но дети выбежали на двор и закружились в пыли вместе со стружками и опавшим листом; маленькая, белая как пушинка, Люба, придерживая платье сжатыми коленями, хлопала в ладоши, глядя, как бесятся Боря и толстый Хряпов: схватившись за
руки, они во всю силу топали ногами о землю и, красные
с натуги, орали в лицо друг другу...