Матвей смотрел в сторону города: поле курилось розоватым паром, и всюду на нём золотисто блестели красные пятна, точно кто-то щедро разбросал куски кумача. Солнце опустилось за дальние холмы, город был не виден. Зарево заката широко распростёрло
огненные крылья, и в красном огне плавилась туча, похожая на огромного сома.
Ночь мчалась галопом; вечер стремительно убегал; его разноцветный плащ, порванный на бегу, сквозил позади скал красными, обшитыми голубым, клочьями. Серебристый хлопок тумана колыхался у берегов, вода темнела,
огненное крыло запада роняло ковры теней, земля стала задумчивой; птицы умолкли.
Что делалось в это время с Лизой? Какое счастье внезапно упало на нее с неба? Она сама не могла отдать себе отчета в том, что, как с нею случилось. Голова ее кружилась, горела… Она чувствовала, что несется на
огненных крыльях в край неведомый, таинственный и не в силах спуститься на землю, образумиться…
Ей становилось тогда легко, радостно; какой-то дивный восторг согревал ее; казалось ей, душа ее расправляла
огненные крылья, чтобы скорее понестись в это небо и утонуть в нем…
Неточные совпадения
И когда я опять произнес «Отче наш», то молитвенное настроение затопило душу приливом какого-то особенного чувства: передо мною как будто раскрылась трепетная жизнь этой
огненной бесконечности, и вся она с бездонной синевой в бесчисленными огнями, с какой-то сознательной лаской смотрела с высоты на глупого мальчика, стоявшего с поднятыми глазами в затененном углу двора и просившего себе
крыльев… В живом выражении трепетно мерцающего свода мне чудилось безмолвное обещание, ободрение, ласка…
Однажды даже вся преисподняя мне открылась: сидит Вельзевул на престоле
огненном, а кругом престола слузи его хвостами помавают, а
крыле у них словно у мыши летучей.
По темной, широкой дороге скользит пароход чудовищной птицей в
огненном оперении, мягкий шум течет вслед за ним, как трепет тяжелых
крыльев.
Полунагая, едва одетая легкой тканью, которая более обнаруживала ее красоту, нежели
скрывала своими фантастическими драпри, трепещущая и
огненная, стояла она перед ним, не смея ни поднять на него взора, ни оторвать его от пестрых цветов ковра, до которого чуть касались ее маленькие ножки.
Нужно при этом помнить, что Шатов проповедует совсем то же самое, что, от себя уже, проповедует и Достоевский в «Дневнике писателя». С такою, казалось бы,
огненною убежденностью и сам Достоевский все время твердит: «я верую в православие, верую, что новое пришествие Христа совершится в России»… Но публицист не смеет произнести последнего слова, он старается
скрыть его даже от себя. И со страшною, нечеловеческою правдивостью это слово договаривает художник: а в бога — в бога я буду веровать…