Неточные совпадения
Мозг, вместилище исследующего, творческого духа,
черт бы
его взял, уже начинает понимать любовь как предрассудок, а?
— Какой вы проницательный,
черт возьми, — тихонько проворчал Иноков,
взял со стола пресс-папье — кусок мрамора с бронзовой, тонконогой женщиной на
нем — и улыбнулся своей второй, мягкой улыбкой. — Замечательно проницательный, — повторил
он, ощупывая пальцами бронзовую фигурку. — Убить, наверное, всякий способен, ну, и я тоже. Я — не злой вообще, а иногда у меня в душе вспыхивает эдакий зеленый огонь, и тут уж я себе — не хозяин.
—
Черт бы
взял, — пробормотал Самгин, вскакивая с постели, толкнув жену в плечо. — Проснись, обыск! Третий раз, — ворчал
он, нащупывая ногами туфли, одна из
них упрямо пряталась под кровать, а другая сплющилась, не пуская в себя пальцы ноги.
— А ты уступи, Клим Иванович! У меня вот в печенке — камни, в почках — песок, меня скоро
черти возьмут в кухарки себе, так я у
них похлопочу за тебя, ей-ей! А? Ну, куда тебе, козел в очках, деньги? Вот, гляди, я свои грешные капиталы семнадцать лет все на девушек трачу, скольких в люди вывела, а ты — что, а? Ты, поди-ка, и на бульвар ни одной не вывел, праведник! Ни одной девицы не совратил, чай?
— Гроб поставили в сарай… Завтра
его отнесут куда следует. Нашлись люди. Сто целковых. Н-да! Алина как будто приходит в себя. У нее — никогда никаких истерик! Макаров… —
Он подскочил на кушетке, сел, изумленно поднял брови. — Дерется как! Замечательно дерется,
черт возьми! Ну, и этот… Нет, — каков Игнат, а? — вскричал
он, подбегая к столу. — Ты заметил, понял?
— Надутые женщины, наглые мужчины, это — правда, но это — первые ряды.
Им, может быть, даже обидно, что
они должны слушать какую-то фитюльку,
черт ее
возьми.
— А ты что, нарядился мужиком, болван? — закричал
он на человека в поддевке. — Я мужиков — порю! Понимаешь? Песенки слушаете, картеж, биллиарды, а у меня люди обморожены,
черт вас
возьми! И мне — отвечать за
них.
— Левой рукой сильно не ударишь! А — уж вы как хотите — а ударить следует! Я не хочу, чтоб мне какой-нибудь сапожник брюхо вспорол. И чтоб дом подожгли — не желаю! Вон вчера слободская мастеровщина какого-то будто бы агента охраны укокала и домишко
его сожгла. Это не значит, что я — за черную сотню, самодержавие и вообще за чепуху. Но если вы взялись управлять государством, так управляйте,
черт вас
возьми! Я имею право требовать покоя…
— Сочинил — Савва Мамонтов, миллионер, железные дороги строил, художников подкармливал, оперетки писал. Есть такие французы? Нет таких французов. Не может быть, — добавил
он сердито. — Это только у нас бывает. У нас, брат Всеволод, каждый рядится… несоответственно своему званию. И — силам. Все ходят в чужих шляпах. И не потому, что чужая — красивее, а…
черт знает почему! Вдруг — революционер, а — почему? —
Он подошел к столу,
взял бутылку и, наливая вино, пробормотал...
— Р-россия,
черт ее
возьми! — хрипел
он, задыхаясь. — Везде — воры и чиновники! Служащие. Кому служат? Сатане, что ли? Сатана — тоже чиновник.
Но если читать
его внимательно и честно — эх,
черт возьми!
— «Интеллигенция любит только справедливое распределение богатства, но не самое богатство, скорее она даже ненавидит и боится
его». Боится? Ну, это ерундоподобно. Не очень боится в наши дни. «В душе ее любовь к бедным обращается в любовь к бедности». Мм — не замечал. Нет, это чепуховидно. Еще что? Тут много подчеркнуто,
черт возьми! «До последних, революционных лет творческие, даровитые натуры в России как-то сторонились от революционной интеллигенции, не вынося ее высокомерия и деспотизма…»
— На кой
черт надо помнить это? —
Он выхватил из пазухи гранки и высоко взмахнул
ими. — Здесь идет речь не о временном союзе с буржуазией, а о полной, безоговорочной сдаче ей всех позиций критически мыслящей разночинной интеллигенции, — вот как понимает эту штуку рабочий, приятель мой, эсдек, большевичок… Дунаев. Правильно понимает. «Буржуазия, говорит, свое
взяла, у нее конституция есть, а — что выиграла демократия, служилая интеллигенция? Место приказчика у купцов?» Это — «соль земли» в приказчики?
— Состязание жуликов. Не зря, брат, московские жулики славятся. Как Варвару нагрели с этой идиотской закладной,
черт их души
возьми! Не брезглив я, не злой человек, а все-таки, будь моя власть, я бы половину московских жителей в Сибирь перевез, в Якутку, в Камчатку, вообще — в глухие места. Пускай там, сукины дети, жрут друг друга — оттуда в Европы никакой вопль не долетит.
— Толстой-то, а? — заговорил
он. — Студенты зашевелились, и будто бы на заводах сходки. Вот — штука!
Черт возьми…
— «И хлопочи об наследстве по дедушке Василье, улещай
его всяко, обласкивай покуда
он жив и следи чтобы Сашка не украла чего. Дети оба поумирали на то скажу не наша воля, бог дал, бог
взял, а ты первое дело сохраняй мельницу и обязательно поправь крылья к осени да не дранкой, а холстом. Пленику не потакай, коли
он попал, так пусть работает сукин сын коли
черт его толкнул против нас». Вот! — сказал Пыльников, снова взмахнув книжкой.
— Кричать, разумеется, следует, — вяло и скучно сказал
он. — Начали с ура, теперь вот караул приходится кричать. А покуда мы кричим, немцы схватят нас за шиворот и поведут против союзников наших. Или союзники помирятся с немцами за наш счет, скажут: «
Возьмите Польшу, Украину, и — ну вас к
черту, в болото! А нас оставьте в покое».
Господствует банкир, миллионщик,
черт его душу
возьми, разорвал трудовой народ на враждебные нация… вон какую войнищу затеял, а вы — чаек пьете и рыбью философию разводите…
Веселая ‹девица›, приготовив утром кофе, — исчезла.
Он целый день питался сардинами и сыром, съел все, что нашел в кухне, был голоден и обозлен. Непривычная темнота в комнате усиливала впечатление оброшенности, темнота вздрагивала, точно пытаясь погасить огонь свечи, а ее и без того хватит не больше, как на четверть часа. «
Черт вас
возьми…»
— А меня, батенька, привезли на грузовике, да-да! Арестовали,
черт возьми! Я говорю: «Послушайте, это… это нарушение закона, я, депутат, неприкосновенен». Какой-то студентик, мозгляк, засмеялся: «А вот мы, говорит, прикасаемся!» Не без юмора сказал, а? С
ним — матрос, эдакая, знаете, морда: «Неприкосновенный? — кричит. — А наши депутаты, которых в каторгу закатали, — прикосновенны?» Ну, что
ему ответишь?
Он же — мужик,
он ничего не понимает…
— Вообрази себе: это там в нервах, в голове, то есть там в мозгу эти нервы (ну
черт их возьми!)… есть такие этакие хвостики, у нервов этих хвостики, ну, и как только они там задрожат… то есть видишь, я посмотрю на что-нибудь глазами, вот так, и они задрожат, хвостики-то… а как задрожат, то и является образ, и не сейчас является, а там какое-то мгновение, секунда такая пройдет, и является такой будто бы момент, то есть не момент, — черт его дери момент, — а образ, то есть предмет али происшествие, ну там черт дери — вот почему я и созерцаю, а потом мыслю… потому что хвостики, а вовсе не потому, что у меня душа и что я там какой-то образ и подобие, все это глупости.