Неточные совпадения
Клим слушал эти речи внимательно и очень старался закрепить их в памяти своей. Он
чувствовал благодарность
к учителю:
человек, ни на кого не похожий, никем не любимый, говорил с ним, как со взрослым и равным себе. Это было очень полезно: запоминая не совсем обычные фразы учителя, Клим пускал их в оборот, как свои, и этим укреплял за собой репутацию умника.
— Ослиное настроение. Все — не важно, кроме одного.
Чувствуешь себя не
человеком, а только одним из органов
человека. Обидно и противно. Как будто некий инспектор внушает: ты петух и ступай
к назначенным тебе курам. А я — хочу и не хочу курицу. Не хочу упражнения играть. Ты, умник,
чувствуешь что-нибудь эдакое?
Эти размышления позволяли Климу думать о Макарове с презрительной усмешкой, он скоро уснул, а проснулся,
чувствуя себя другим
человеком, как будто вырос за ночь и выросло в нем ощущение своей значительности, уважения и доверия
к себе. Что-то веселое бродило в нем, даже хотелось петь, а весеннее солнце смотрело в окно его комнаты как будто благосклонней, чем вчера. Он все-таки предпочел скрыть от всех новое свое настроение, вел себя сдержанно, как всегда, и думал о белошвейке уже ласково, благодарно.
В минуты таких размышлений наедине с самим собою Клим
чувствовал себя умнее, крепче и своеобразней всех
людей, знакомых ему. И в нем постепенно зарождалось снисходительное отношение
к ним, не чуждое улыбчивой иронии, которой он скрытно наслаждался. Уже и Варавка порою вызывал у него это новое чувство, хотя он и деловой
человек, но все-таки чудаковатый болтун.
Потер озябшие руки и облегченно вздохнул. Значит, Нехаева только играла роль
человека, зараженного пессимизмом, играла для того, чтоб, осветив себя необыкновенным светом, привлечь
к себе внимание мужчины. Так поступают самки каких-то насекомых. Клим Самгин
чувствовал, что
к радости его открытия примешивается злоба на кого-то. Трудно было понять: на Нехаеву или на себя? Или на что-то неуловимое, что не позволяет ему найти точку опоры?
Клим подметил, что Туробоев пожал руку Лютова очень небрежно, свою тотчас же сунул в карман и наклонился над столом, скатывая шарик из хлеба. Варавка быстро сдвинул посуду, развернул план и, стуча по его зеленым пятнам черенком чайной ложки, заговорил о лесах, болотах, песках, а Клим встал и ушел,
чувствуя, что в нем разгорается ненависть
к этим
людям.
Клим согласно кивнул головой. Когда он не мог сразу составить себе мнения о
человеке, он
чувствовал этого
человека опасным для себя. Таких, опасных,
людей становилось все больше, и среди них Лидия стояла ближе всех
к нему. Эту близость он сейчас ощутил особенно ясно, и вдруг ему захотелось сказать ей о себе все, не утаив ни одной мысли, сказать еще раз, что он ее любит, но не понимает и чего-то боится в ней. Встревоженный этим желанием, он встал и простился с нею.
Говорил он быстро и точно бежал по капризно изогнутой тропе, перепрыгивая от одной темы
к другой. В этих прыжках Клим
чувствовал что-то очень запутанное, противоречивое и похожее на исповедь. Сделав сочувственную мину, Клим молчал; ему было приятно видеть
человека менее значительным, чем он воображал его.
Клим видел, что Томилина и здесь не любят и даже все, кроме редактора, как будто боятся его, а он,
чувствуя это, явно гордился, и казалось, что от гордости медная проволока его волос еще более топырится. Казалось также, что он говорит еретические фразы нарочно, из презрения
к людям.
Затем Самгину вспомнилось, что в Петербурге он неоднократно
чувствовал двойственность своего отношения
к этому
человеку: «кутузовщина» — неприятна, а сам Кутузов привлекает чем-то, чего нет в других
людях.
— Неужели — воры? — спросил Иноков, улыбаясь. Клим подошел
к окну и увидал в темноте двора, что с ворот свалился большой, тяжелый
человек, от него отскочило что-то круглое,
человек схватил эту штуку, накрыл ею голову, выпрямился и стал жандармом, а Клим,
почувствовав неприятную дрожь в коже спины, в ногах, шепнул с надеждой...
— Изорвал, знаете; у меня все расползлось,
людей не видно стало, только слова о
людях, — глухо говорил Иноков, прислонясь
к белой колонке крыльца, разминая пальцами папиросу. — Это очень трудно — писать бунт; надобно
чувствовать себя каким-то… полководцем, что ли? Стратегом…
Самгин пробовал убедить себя, что в отношении
людей к нему как герою есть что-то глупенькое, смешное, но не мог не
чувствовать, что отношение это приятно ему. Через несколько дней он заметил, что на улицах и в городском саду незнакомые гимназистки награждают его ласковыми улыбками, а какие-то
люди смотрят на него слишком внимательно. Он иронически соображал...
«Эти
люди чувствуют меня своим, — явный признак их тупости… Если б я хотел, — я, пожалуй, мог бы играть в их среде значительную роль. Донесет ли на них Диомидов? Он должен бы сделать это. Мне, конечно, не следует ходить
к Варваре».
Это — все, что было у него под рукою, но он
почувствовал себя достаточно вооруженным и отправился
к Прейсу, ожидая встретить в его «интересных
людях»
людей, подобных ученикам Петра Маракуева.
И, взяв Прейса за плечо, подтолкнул его
к двери, а Клим, оставшись в комнате, глядя в окно на железную крышу,
почувствовал, что ему приятен небрежный тон, которым мужиковатый Кутузов говорил с маленьким изящным евреем. Ему не нравились демократические манеры, сапоги, неряшливо подстриженная борода Кутузова; его несколько возмутило отношение
к Толстому, но он видел, что все это, хотя и не украшает Кутузова, но делает его завидно цельным
человеком. Это — так.
— Уж не знаю, марксистка ли я, но я
человек, который не может говорить того, чего он не
чувствует, и о любви
к народу я не говорю.
Он был крайне смущен внезапно вспыхнувшей обидой на отца, брата и
чувствовал, что обида распространяется и на Айно. Он пытался посмотреть на себя, обидевшегося, как на
человека незнакомого и стесняющего, пытался отнестись
к обиде иронически.
Он
чувствовал себя окрепшим. Все испытанное им за последний месяц утвердило его отношение
к жизни,
к людям. О себе сгоряча подумал, что он действительно независимый
человек и, в сущности, ничто не мешает ему выбрать любой из двух путей, открытых пред ним. Само собою разумеется, что он не пойдет на службу жандармов, но, если б издавался хороший, независимый от кружков и партий орган, он, может быть, стал бы писать в нем. Можно бы неплохо написать о духовном родстве Константина Леонтьева с Михаилом Бакуниным.
Четырех дней было достаточно для того, чтоб Самгин
почувствовал себя между матерью и Варавкой в невыносимом положении
человека, которому двое
людей навязчиво показывают, как им тяжело жить. Варавка, озлобленно ругая купцов, чиновников, рабочих, со вкусом выговаривал неприличные слова, как будто забывая о присутствии Веры Петровны, она всячески показывала, что Варавка «ужасно» удивляет ее, совершенно непонятен ей, она относилась
к нему, как бабушка
к Настоящему Старику — деду Акиму.
Самгин
чувствовал, что эта большеглазая девица не верит ему, испытывает его. Непонятно было ее отношение
к сводному брату; слишком часто и тревожно останавливались неприятные глаза Татьяны на лице Алексея, — так следит жена за мужем с больным сердцем или склонным
к неожиданным поступкам, так наблюдают за
человеком, которого хотят, но не могут понять.
Самгин выпил рюмку коньяка, подождал, пока прошло ощущение ожога во рту, и выпил еще. Давно уже он не испытывал столь острого раздражения против
людей, давно не
чувствовал себя так одиноким.
К этому чувству присоединялась тоскливая зависть, — как хорошо было бы обладать грубой дерзостью Кутузова, говорить в лицо
людей то, что думаешь о них. Сказать бы им...
Это очень развеселило Самгиных, и вот с этого дня Иван Петрович стал для них домашним
человеком, прижился, точно кот. Он обладал редкой способностью не мешать
людям и хорошо
чувствовал минуту, когда его присутствие становилось лишним. Если
к Самгиным приходили гости, Митрофанов немедленно исчезал, даже Любаша изгоняла его.
Размышляя об этом, Самгин на минуту
почувствовал себя способным встать и крикнуть какие-то грозные слова, даже представил, как повернутся
к нему десятки изумленных, испуганных лиц. Но он тотчас сообразил, что, если б голос его обладал исключительной силой, он утонул бы в диком реве этих
людей, в оглушительном плеске их рук.
Но тут он
почувствовал, что это именно чужие мысли подвели его
к противоречию, и тотчас же напомнил себе, что стремление быть на виду, показывать себя большим
человеком — вполне естественное стремление и не будь его — жизнь потеряла бы смысл.
В этот вечер тщательно, со всей доступной ему объективностью, прощупав, пересмотрев все впечатления последних лет, Самгин
почувствовал себя так совершенно одиноким
человеком, таким чужим всем
людям, что даже испытал тоскливую боль, крепко сжавшую в нем что-то очень чувствительное. Он приподнялся и долго сидел, безмысленно глядя на покрытые льдом стекла окна, слабо освещенные золотистым огнем фонаря. Он был в состоянии, близком
к отчаянию. В памяти возникла фраза редактора «Нашего края...
Особенно был раздражен бритоголовый
человек, он расползался по столу, опираясь на него локтем, протянув правую руку
к лицу Кутузова. Синий шар головы его теперь пришелся как раз под опаловым шаром лампы, смешно и жутко повторяя его. Слов его Самгин не слышал, а в голосе
чувствовал личную и горькую обиду. Но был ясно слышен сухой голос Прейса...
Варвара по вечерам редко бывала дома, но если не уходила она — приходили
к ней. Самгин не
чувствовал себя дома даже в своей рабочей комнате, куда долетали голоса
людей, читавших стихи и прозу. Настоящим, теплым, своим домом он признал комнату Никоновой. Там тоже были некоторые неудобства; смущал очкастый домохозяин, он, точно поджидая Самгина, торчал на дворе и, встретив его ненавидящим взглядом красных глаз из-под очков, бормотал...
«Жестоко вышколили ее», — думал Самгин, слушая анекдоты и понимая пристрастие
к ним как выражение революционной вражды
к старому миру. Вражду эту он считал наивной, но не оспаривал ее,
чувствуя, что она довольно согласно отвечает его отношению
к людям, особенно
к тем, которые метят на роли вождей, «учителей жизни», «объясняющих господ».
Самгин постоял, посмотрел и,
чувствуя отвращение
к этому городу,
к людям, пошел в санаторию.
— Равнодушным, как
человек, которому с детства внушали, что он — существо исключительное, — сказал он,
чувствуя себя близко
к мысли очень для него ценной.
Иногда он заглядывал в столовую, и Самгин
чувствовал на себе его острый взгляд. Когда он, подойдя
к столу, пил остывший чай, Самгин разглядел в кармане его пиджака ручку револьвера, и это ему показалось смешным. Закусив, он вышел в большую комнату, ожидая видеть там новых
людей, но
люди были все те же, прибавился только один, с забинтованной рукой на перевязи из мохнатого полотенца.
Потом Самгин ехал на извозчике в тюрьму; рядом с ним сидел жандарм, а на козлах, лицом
к нему, другой — широконосый, с маленькими глазками и усами в стрелку. Ехали по тихим улицам, прохожие встречались редко, и Самгин подумал, что они очень неумело показывают жандармам, будто их не интересует
человек, которого везут в тюрьму. Он был засорен словами полковника,
чувствовал себя уставшим от удивления и механически думал...
«Социальная революция без социалистов», — еще раз попробовал он успокоить себя и вступил сам с собой в некий безмысленный и бессловесный, но тем более волнующий спор. Оделся и пошел в город, внимательно присматриваясь
к людям интеллигентской внешности, уверенный, что они
чувствуют себя так же расколото и смущенно, как сам он. Народа на улицах было много, и много было рабочих, двигались
люди неторопливо, вызывая двойственное впечатление праздности и ожидания каких-то событий.
— Все — программы, спор о программах, а надобно искать пути
к последней свободе. Надо спасать себя от разрушающих влияний бытия, погружаться в глубину космического разума, устроителя вселенной. Бог или дьявол — этот разум, я — не решаю; но я
чувствую, что он — не число, не вес и мера, нет, нет! Я знаю, что только в макрокосме
человек обретет действительную ценность своего «я», а не в микрокосме, не среди вещей, явлений, условий, которые он сам создал и создает…
Самгину хотелось поговорить с Калитиным и вообще ближе познакомиться с этими
людьми, узнать — в какой мере они понимают то, что делают. Он
чувствовал, что студенты почему-то относятся
к нему недоброжелательно, даже, кажется, иронически, а все остальные
люди той части отряда, которая пользовалась кухней и заботами Анфимьевны, как будто не замечают его. Теперь Клим понял, что, если б его не смущало отношение студентов, он давно бы стоял ближе
к рабочим.
Дни потянулись медленнее, хотя каждый из них, как раньше, приносил с собой невероятные слухи, фантастические рассказы. Но
люди, очевидно, уже привыкли
к тревогам и шуму разрушающейся жизни, так же, как привыкли галки и вороны с утра до вечера летать над городом. Самгин смотрел на них в окно и
чувствовал, что его усталость растет, становится тяжелей, погружает в состояние невменяемости. Он уже наблюдал не так внимательно, и все, что
люди делали, говорили, отражалось в нем, как на поверхности зеркала.
— Настасьи нет и нет! — возмущалась Варвара. — Рассчитаю. Почему ты отпустил этого болвана, дворника? У нас, Клим, неправильное отношение
к прислуге, мы позволяем ей фамильярничать и распускаться. Я — не против демократизма, но все-таки необходимо, чтоб
люди чувствовали над собой властную и крепкую руку…
Он стал перечислять боевые выступления рабочих в провинции, факты террора, схватки с черной сотней, взрывы аграрного движения; он говорил обо всем этом, как бы напоминая себе самому, и тихонько постукивал кулаком по столу, ставя точки. Самгин хотел спросить:
к чему приведет все это? Но вдруг с полной ясностью
почувствовал, что спросил бы равнодушно, только по обязанности здравомыслящего
человека. Каких-либо иных оснований для этого вопроса он не находил в себе.
Самгин пошел
к паровозу, — его обгоняли пассажиры, пробежало
человек пять веселых солдат; в центре толпы у паровоза стоял высокий жандарм в очках и двое солдат с винтовками, — с тендера наклонился
к ним машинист в папахе. Говорили тихо, и хотя слова звучали отчетливо, но Самгин
почувствовал, что все чего-то боятся.
«Осталась где-то вне действительности, живет бредовым прошлым», — думал он, выходя на улицу. С удивлением и даже недоверием
к себе он вдруг
почувствовал, что десяток дней, прожитых вне Москвы, отодвинул его от этого города и от
людей, подобных Татьяне, очень далеко. Это было странно и требовало анализа. Это как бы намекало, что при некотором напряжении воли можно выйти из порочного круга действительности.
— Я думаю, что так
чувствует себя большинство интеллигентов, я, разумеется, сознаю себя типичным интеллигентом, но — не способным
к насилию над собой. Я не могу заставить себя верить в спасительность социализма и… прочее.
Человек без честолюбия, я уважаю свою внутреннюю свободу…
«Я отношусь
к людям слишком требовательно и неисторично. Недостаток историчности суждений — общий порок интеллигенции. Она говорит и пишет об истории, не
чувствуя ее».
Он мотнул головой и пошел прочь, в сторону, а Самгин, напомнив себе: «Слабоумный», — воротился назад
к дому,
чувствуя в этой встрече что-то нереальное и снова подумав, что Марину окружают странные
люди. Внизу, у конторы, его встретили вчерашние мужики, но и лысый и мужик с чугунными ногами были одеты в добротные пиджаки, оба — в сапогах.
«Сейчас — о Марине», — предупредил себя Самгин,
чувствуя, что хмельная болтовня Безбедова возрождает в нем антипатию
к этому
человеку. Но выжить его было трудно, и соблазняла надежда услышать что-нибудь о Марине.
«Большинство
людей — только части целого, как на картинах Иеронима Босха. Обломки мира, разрушенного фантазией художника», — подумал Самгин и вздохнул,
чувствуя, что нашел нечто, чем объяснялось его отношение
к людям. Затем он поискал: где его симпатии? И — усмехнулся, когда нашел...
«Какой
человек?» — спросил себя Клим, но искать ответа не хотелось, а подозрительное его отношение
к Бердникову исчезало. Самгин
чувствовал себя необычно благодушно, как бы отдыхая после длительного казуистического спора с назойливым противником по гражданскому процессу.
Самгин слушал рассеянно и пытался окончательно определить свое отношение
к Бердникову. «Попов, наверное, прав: ему все равно, о чем говорить». Не хотелось признать, что некоторые мысли Бердникова новы и завидно своеобразны, но Самгин
чувствовал это. Странно было вспомнить, что этот
человек пытался подкупить его, но уже являлись мотивы, смягчающие его вину.
Артистически насыщаясь, Тагильский болтал все торопливее, и Самгин не находил места, куда ткнуть свой ядовитый вопрос, да и сообщение о сотруднике газеты, понизив его злость, снова обострило тревожный интерес
к Тагильскому. Он
чувствовал, что
человек этот все более сбивает его с толка.
Как всегда, после пассивного участия в собраниях
людей, он
чувствовал себя как бы измятым словами, пестротою и обилием противоречий. И, как всегда, он вынес из собрания у Лаптева обычное пренебрежение
к людям.