Неточные совпадения
— Верочка, в последнюю минуту я решил назвать его Климом. Клим! Простонародное имя,
ни к
чему не обязывает. Ты — как, а?
Он жил в мезонине Самгина уже второй год,
ни в
чем не изменяясь, так же, как не изменился за это время самовар.
Климу казалось,
что Борис никогда
ни о
чем не думает, заранее зная, как и
что надобно делать. Только однажды, раздосадованный вялостью товарищей, он возмечтал...
Споры с Марьей Романовной кончились тем,
что однажды утром она ушла со двора вслед за возом своих вещей, ушла, не простясь
ни с кем, шагая величественно, как всегда, держа в одной руке саквояж с инструментами, а другой прижимая к плоской груди черного, зеленоглазого кота.
— Пятнадцать лет жил с человеком, не имея с ним
ни одной общей мысли, и любил, любил его, а? И — люблю. А она ненавидела все,
что я читал, думал, говорил.
— Вот уж почти два года
ни о
чем не могу думать, только о девицах. К проституткам идти не могу, до этой степени еще не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить. Есть, брат, в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях, а я думаю о том, какие у нее груди и
что вот поцеловать бы ее да и умереть.
Клим сел на скамью и долго сидел,
ни о
чем не думая, видя пред собою только лица Игоря и Варавки, желая, чтоб Игоря хорошенько высекли, а Лидию…
Тогда этот петушиный крик показался Климу смешным, а теперь носатая девица с угрями на лице казалась ему несправедливо обиженной и симпатичной не только потому,
что тихие, незаметные люди вообще были приятны: они не спрашивали
ни о
чем, ничего не требовали.
Маргарита говорила вполголоса, ленивенько растягивая пустые слова,
ни о
чем не спрашивая. Клим тоже не находил, о
чем можно говорить с нею. Чувствуя себя глупым и немного смущаясь этим, он улыбался. Сидя на стуле плечо в плечо с гостем, Маргарита заглядывала в лицо его поглощающим взглядом, точно вспоминая о чем-то, это очень волновало Клима, он осторожно гладил плечо ее, грудь и не находил в себе решимости на большее. Выпили по две рюмки портвейна, затем Маргарита спросила...
После пяти, шести свиданий он чувствовал себя у Маргариты более дома,
чем в своей комнате. У нее не нужно было следить за собою, она не требовала от него
ни ума,
ни сдержанности, вообще — ничего не требовала и незаметно обогащала его многим,
что он воспринимал как ценное для него.
Вопрос этот, не пуская к Маргарите, не позволял думать
ни о
чем, кроме нее.
Макаров ходил пешком по деревням, монастырям, рассказывал об этом, как о путешествии по чужой стране, но о
чем бы он
ни рассказывал, Клим слышал,
что он думает и говорит о женщинах, о любви.
Мысли были неуместные. Клим знал это, но
ни о
чем другом не думалось.
Когда в линию его размышлений вторгалась Лидия, он уже не мог думать
ни о
чем, кроме нее.
Хорошие наши люди в этом деле —
ни при
чем.
Климу показалось,
что раньше она говорила о женщинах не так злостно, а как о дальних родственницах, от которых она не ждет ничего,
ни хорошего,
ни дурного; они не интересны ей, полузабыты ею.
Ночь была холодно-влажная, черная; огни фонарей горели лениво и печально, как бы потеряв надежду преодолеть густоту липкой тьмы. Климу было тягостно и
ни о
чем не думалось. Но вдруг снова мелькнула и оживила его мысль о том,
что между Варавкой, Томилиным и Маргаритой чувствуется что-то сродное, все они поучают, предупреждают, пугают, и как будто за храбростью их слов скрывается боязнь. Пред
чем, пред кем? Не пред ним ли, человеком, который одиноко и безбоязненно идет в ночной тьме?
Клим шагал безвольно, в состоянии самозабвения,
ни о
чем не думая, и слышал густой альт Марины...
Этот, явно
ни во
что не веруя, обладал смелостью высмеивать верования других.
Клим чувствовал,
что вино, запах духов и стихи необычно опьяняют его. Он постепенно подчинялся неизведанной скуке, которая, все обесцвечивая, вызывала желание не двигаться, ничего не слышать, не думать
ни о
чем. Он и не думал, прислушиваясь, как исчезает в нем тяжелое впечатление речей девушки.
Он возбуждал нехорошее чувство тем,
что не умел — я тогда думала: не хотел — ответить мне
ни на один из моих вопросов.
Неожиданный роман приподнял его и укрепил подозрение в том,
что о
чем бы люди
ни говорили, за словами каждого из них, наверное, скрыто что-нибудь простенькое, как это оказалось у Нехаевой.
— Да, о
чем бы
ни кричали, они в конце концов кричат только о своих я.
— Тебе трудно живется? — тихо и дружелюбно спросил Макаров. Клим решил,
что будет значительнее, если он не скажет
ни да,
ни нет, и промолчал, крепко сжав губы. Пошли пешком, не быстро. Клим чувствовал,
что Макаров смотрит на него сбоку печальными глазами. Забивая пальцами под фуражку непослушные вихры, он тихо рассказывал...
Клим ходил по скрипучему песку дорожки, гул речей, выливаясь из окна, мешал ему думать, да и не хотелось думать
ни о
чем.
— Вот я была в театральной школе для того, чтоб не жить дома, и потому,
что я не люблю никаких акушерских наук, микроскопов и все это, — заговорила Лидия раздумчиво, негромко. — У меня есть подруга с микроскопом, она верит в него, как старушка в причастие святых тайн. Но в микроскоп не видно
ни бога,
ни дьявола.
Такие мысли являлись у нее неожиданно, вне связи с предыдущим, и Клим всегда чувствовал в них нечто подозрительное, намекающее. Не считает ли она актером его? Он уже догадывался,
что Лидия, о
чем бы она
ни говорила, думает о любви, как Макаров о судьбе женщин, Кутузов о социализме, как Нехаева будто бы думала о смерти, до поры, пока ей не удалось вынудить любовь. Клим Самгин все более не любил и боялся людей, одержимых одной идеей, они все насильники, все заражены стремлением порабощать.
Приехав домой, он только
что успел раздеться, как явились Лютов и Макаров. Макаров, измятый, расстегнутый, сиял улыбками и осматривал гостиную, точно любимый трактир, где он давно не был. Лютов, весь фланелевый, в ярко-желтых ботинках, был
ни с
чем несравнимо нелеп. Он сбрил бородку, оставив реденькие усики кота, это неприятно обнажило его лицо, теперь оно показалось Климу лицом монгола, толстогубый рот Лютова не по лицу велик, сквозь улыбку, судорожную и кривую, поблескивают мелкие, рыбьи зубы.
Клим остановился. Ему не хотелось видеть
ни Лютова,
ни Макарова, а тропа спускалась вниз, идя по ней, он неминуемо был бы замечен. И подняться вверх по холму не хотелось, Клим устал, да все равно они услышали бы шум его шагов. Тогда они могут подумать,
что он подслушивал их беседу. Клим Самгин стоял и, нахмурясь, слушал.
Слушая, как рычит, приближаясь, гром, Клим задумался о чем-то беспредметном,
что не укладывалось
ни в слова,
ни в образы.
«В сущности, все эти умники — люди скучные. И — фальшивые, — заставлял себя думать Самгин, чувствуя,
что им снова овладевает настроение пережитой ночи. — В душе каждого из них, под словами, наверное, лежит что-нибудь простенькое. Различие между ними и мной только в том,
что они умеют казаться верующими или неверующими, а у меня еще нет
ни твердой веры,
ни устойчивого неверия».
Придя домой, Самгин лег. Побаливала голова,
ни о
чем не думалось, и не было никаких желаний, кроме одного: скорее бы погас этот душный, глупый день, стерлись нелепые впечатления, которыми он наградил. Одолевала тяжелая дремота, но не спалось, в висках стучали молоточки, в памяти слуха тяжело сгустились все голоса дня: бабий шепоток и вздохи, командующие крики, пугливый вой, надсмертные причитания. Горбатенькая девочка возмущенно спрашивала...
Но, просматривая идеи, знакомые ему, Клим Самгин не находил
ни одной удобной для него, да и не мог найти, дело шло не о заимствовании чужого, а о фабрикации своего. Все идеи уже только потому плохи,
что они — чужие, не говоря о том,
что многие из них были органически враждебны, а иные — наивны до смешного, какова, например, идея Макарова.
«Эй, вы! Я ничего не знаю, не понимаю,
ни во
что не верю и вот — говорю вам это честно! А все вы — притворяетесь верующими, вы — лжецы, лакеи простейших истин, которые вовсе и не истины, а — хлам, мусор, изломанная мебель, просиженные стулья».
Клим согласно кивнул головой. Когда он не мог сразу составить себе мнения о человеке, он чувствовал этого человека опасным для себя. Таких, опасных, людей становилось все больше, и среди них Лидия стояла ближе всех к нему. Эту близость он сейчас ощутил особенно ясно, и вдруг ему захотелось сказать ей о себе все, не утаив
ни одной мысли, сказать еще раз,
что он ее любит, но не понимает и чего-то боится в ней. Встревоженный этим желанием, он встал и простился с нею.
— Камень — дурак. И дерево — дурак. И всякое произрастание —
ни к
чему, если нет человека. А ежели до этого глупого материала коснутся наши руки, — имеем удобные для жилья дома, дороги, мосты и всякие вещи, машины и забавы, вроде шашек или карт и музыкальных труб. Так-то. Я допрежде сектантом был, сютаевцем, а потом стал проникать в настоящую философию о жизни и — проник насквозь, при помощи неизвестного человека.
— Комическое — тоже имеется; это ведь сочинение длинное, восемьдесят шесть стихов. Без комического у нас нельзя — неправда будет. Я вот похоронил, наверное, не одну тысячу людей, а
ни одних похорон без комического случая — не помню. Вернее будет сказать,
что лишь такие и памятны мне. Мы ведь и на самой горькой дороге о смешное спотыкаемся, такой народ!
Клим выпил храбро, хотя с первого же глотка почувствовал,
что напиток отвратителен. Но он
ни в
чем не хотел уступать этим людям, так неудачно выдумавшим себя, так раздражающе запутавшимся в мыслях и словах. Содрогаясь от жгучего вкусового ощущения, он мельком вторично подумал,
что Макаров не утерпит, расскажет Лидии, как он пьет, а Лидия должна будет почувствовать себя виноватой в этом. И пусть почувствует.
Пред Климом встала бесцветная фигурка человека, который,
ни на
что не жалуясь, ничего не требуя, всю жизнь покорно служил людям, чужим ему. Было даже несколько грустно думать о Тане Куликовой, странном существе, которое, не философствуя, не раскрашивая себя словами, бескорыстно заботилось только о том, чтоб людям удобно жилось.
— Милая, — прошептал Клим в зеркало, не находя в себе
ни радости,
ни гордости, не чувствуя,
что Лидия стала ближе ему, и не понимая, как надобно вести себя,
что следует говорить. Он видел,
что ошибся, — Лидия смотрит на себя не с испугом, а вопросительно, с изумлением. Он подошел к ней, обнял.
Несколько дней она вела себя смиренно,
ни о
чем не спрашивая и даже как будто сдержаннее в ласках, а затем Самгин снова услыхал, в темноте, ее горячий, царапающий шепот...
Озабоченный желанием укротить словесный бунт Лидии, сделать ее проще, удобнее, он не думал
ни о
чем, кроме нее, и хотел только одного: чтоб она забыла свои нелепые вопросы, не сдабривала раздражающе мутным ядом его медовый месяц.
— Зачем говорю? — переспросила она после паузы. — В одной оперетке поют: «Любовь?
Что такое — любовь?» Я думаю об этом с тринадцати лет, с того дня, когда впервые почувствовала себя женщиной. Это было очень оскорбительно. Я не умею думать
ни о
чем, кроме этого.
— Это — неправда! — гневно возразил Клим, чувствуя,
что у него дрожат ноги. — Ты
ни слова не говорила мне… впервые слышу!
Что ты делаешь? — возмущенно спросил он.
Через полчаса он убедил себя,
что его особенно оскорбляет то,
что он не мог заставить Лидию рыдать от восторга, благодарно целовать руки его, изумленно шептать нежные слова, как это делала Нехаева.
Ни одного раза,
ни на минуту не дала ему Лидия насладиться гордостью мужчины, который дает женщине счастье. Ему было бы легче порвать связь с нею, если бы он испытал это наслаждение.
«
Ни одной искренней ласки не дала она мне», — думал Клим, с негодованием вспоминая,
что ласки Лидии служили для нее только материалом для исследования их.
«Но я же
ни в
чем не виноват пред нею», — возмутился он, изорвал письмо и тотчас решил,
что уедет в Нижний Новгород, на Всероссийскую выставку. Неожиданно уедет, как это делает Лидия, и уедет прежде,
чем она соберется за границу. Это заставит ее понять,
что он не огорчен разрывом. А может быть, она поймет,
что ему тяжело, изменит свое решение и поедет с ним?
— О Ходынке? Нет. Я — не слышал ничего, — ответил Клим и, вспомнив,
что он, думая о царе,
ни единого раза не подумал о московской катастрофе, сказал с иронической усмешкой...
— Неплохо было затеяно, — сказал Иноков и толкнул его локтем. — Нет, серьезно; я верю,
что люди будут творить чудеса, иначе — жизнь
ни гроша не стоит и все надобно послать к черту! Все эти домики, фонарики, тумбочки…