Неточные совпадения
Гениальнейший художник, который так изумительно тонко чувствовал силу зла,
что казался творцом его, дьяволом, разоблачающим самого себя, — художник этот, в стране, где большинство господ было такими
же рабами, как их слуги, истерически кричал...
— Ну, так как
же, мужичок:
что всего лучше?
Взрослые говорили о нем с сожалением, милостыню давали ему почтительно, Климу казалось,
что они в чем-то виноваты пред этим нищим и, пожалуй, даже немножко боятся его, так
же, как боялся Клим. Отец восхищался...
Он жил в мезонине Самгина уже второй год, ни в
чем не изменяясь, так
же, как не изменился за это время самовар.
Клим понимал,
что Лидия не видит в нем замечательного мальчика, в ее глазах он не растет, а остается все таким
же, каким был два года тому назад, когда Варавки сняли квартиру.
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят,
что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так
же как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких, как я и ты. Родить — нужно, а то будут все одни и те
же люди, а потом они умрут и уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто
же накормит их? Павля говорит,
что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
И смешная печаль о фарфоровом трубочисте и все в этой девочке казалось Климу фальшивым. Он смутно подозревал,
что она пытается показать себя такой
же особенной, каков он, Клим Самгин.
Это нельзя было понять, тем более нельзя,
что в первый
же день знакомства Борис поссорился с Туробоевым, а через несколько дней они жестоко, до слез и крови, подрались.
Тут пришел Варавка, за ним явился Настоящий Старик, начали спорить, и Клим еще раз услышал не мало такого,
что укрепило его в праве и необходимости выдумывать себя, а вместе с этим вызвало в нем интерес к Дронову, — интерес, похожий на ревность. На другой
же день он спросил Ивана...
Видел,
что бойкий мальчик не любит всех взрослых вообще, не любит их с таким
же удовольствием, как не любил учителя.
Около Веры Петровны Дронов извивался ласковой собачкой, Клим подметил,
что нянькин внук боится ее так
же, как дедушку Акима, и
что особенно страшен ему Варавка.
Как раньше, он смотрел на всех теми
же смешными глазами человека, которого только
что разбудили, но теперь он смотрел обиженно, угрюмо и так шевелил губами, точно хотел закричать, но не решался.
Дед Аким устроил так,
что Клима все-таки приняли в гимназию. Но мальчик считал себя обиженным учителями на экзамене, на переэкзаменовке и был уже предубежден против школы. В первые
же дни, после того, как он надел форму гимназиста, Варавка, перелистав учебники, небрежно отшвырнул их прочь...
Мальчик с первых
же уроков почувствовал,
что старик не верит в него, хочет поймать его на чем-то и высмеять.
Теперь, когда Клим большую часть дня проводил вне дома, многое ускользало от его глаз, привыкших наблюдать, но все
же он видел,
что в доме становится все беспокойнее, все люди стали иначе ходить и даже двери хлопают сильнее.
Вслушиваясь в беседы взрослых о мужьях, женах, о семейной жизни, Клим подмечал в тоне этих бесед что-то неясное, иногда виноватое, часто — насмешливое, как будто говорилось о печальных ошибках, о том,
чего не следовало делать. И, глядя на мать, он спрашивал себя: будет ли и она говорить так
же?
Сказав матери,
что у него устают глаза и
что в гимназии ему посоветовали купить консервы, он на другой
же день обременил свой острый нос тяжестью двух стекол дымчатого цвета.
— Ну, да! Ты подумай: вот он влюбится в какую-нибудь девочку, и ему нужно будет рассказать все о себе, а — как
же расскажешь,
что высекли?
Эта сцена, испугав, внушила ему более осторожное отношение к Варавке, но все-таки он не мог отказывать себе изредка посмотреть в глаза Бориса взглядом человека, знающего его постыдную тайну. Он хорошо видел,
что его усмешливые взгляды волнуют мальчика, и это было приятно видеть, хотя Борис все так
же дерзко насмешничал, следил за ним все более подозрительно и кружился около него ястребом. И опасная эта игра быстро довела Клима до того,
что он забыл осторожность.
Дронов все так
же неутомимо и жадно всасывал в себя все,
что можно всосать.
Учился он отлично, его считали украшением гимназии, но Клим знал,
что учителя ненавидят Дронова так
же, как Дронов тайно ненавидел их.
Клим находил,
что голова Дронова стала такой
же все поглощающей мусорной ямой, как голова Тани Куликовой, и удивлялся способности Дронова ненасытно поглощать «умственную пищу», как говорил квартировавший во флигеле писатель Нестор Катин.
— Хрумм… Ты думаешь, как образовался глаз? — спрашивал он. — Первый глаз? Ползало какое-то слепое существо, червь,
что ли, — как
же оно прозрело, а?
Он считал товарищей глупее себя, но в то
же время видел,
что оба они талантливее, интереснее его. Он знал,
что мудрый поп Тихон говорил о Макарове...
Не дослушав его речь, Варавка захохотал, раскачивая свое огромное тело, скрипя стулом, Вера Петровна снисходительно улыбалась, Клим смотрел на Игоря с неприятным удивлением, а Игорь стоял неподвижно, но казалось,
что он все вытягивается, растет. Подождав, когда Варавка прохохотался, он все так
же звонко сказал...
Вера эта звучала почти в каждом слове, и, хотя Клим не увлекался ею, все
же он выносил из флигеля не только кое-какие мысли и меткие словечки, но и еще нечто, не совсем ясное, но в
чем он нуждался; он оценивал это как знание людей.
— Вы обвиняете Маркса в том,
что он вычеркнул личность из истории, но разве не то
же самое сделал в «Войне и мире» Лев Толстой, которого считают анархистом?
Повторялось то
же,
что было с книгами: рассказы Клима о прочитанном были подробны, точны, но яркое исчезало.
Его раздражали непонятные отношения Лидии и Макарова, тут было что-то подозрительное: Макаров, избалованный вниманием гимназисток, присматривался к Лидии не свойственно ему серьезно, хотя говорил с нею так
же насмешливо, как с поклонницами его, Лидия
же явно и, порою, в форме очень резкой, подчеркивала,
что Макаров неприятен ей. А вместе с этим Клим Самгин замечал,
что случайные встречи их все учащаются, думалось даже: они и флигель писателя посещают только затем, чтоб увидеть друг друга.
— Зачем ты, Иван, даешь читать глупые книги? — заговорила Лидия. — Ты дал Любе Сомовой «
Что делать?», но ведь это
же глупый роман! Я пробовала читать его и — не могла. Он весь не стоит двух страниц «Первой любви» Тургенева.
— Рыжий напоминает мне тарантула. Я не видал этого насекомого, но в старинной «Естественной истории» Горизонтова сказано: «Тарантулы тем полезны,
что, будучи настояны в масле, служат лучшим лекарством от укусов, причиняемых ими
же».
«Неужели я должен испытать то
же,
что испытывает Макаров?»
Белый передник туго обтягивал ее грудь. Клим подумал,
что груди у нее, должно быть, такие
же твердые и жесткие, как икры ног.
Хорошо,
что он, спрашивая, не ждал ответов. Но все
же о толстовцах он стал допытываться настойчиво...
Клим искоса взглянул на мать, сидевшую у окна; хотелось спросить: почему не подают завтрак? Но мать смотрела в окно. Тогда, опасаясь сконфузиться, он сообщил дяде,
что во флигеле живет писатель, который может рассказать о толстовцах и обо всем лучше,
чем он, он
же так занят науками,
что…
— Забыл я: Иван писал мне,
что он с тобой разошелся. С кем
же ты живешь, Вера, а? С богатым, видно? Адвокат,
что ли? Ага, инженер. Либерал? Гм… А Иван — в Германии, говоришь? Почему
же не в Швейцарии? Лечится? Только лечится? Здоровый был. Но — в принципах не крепок. Это все знали.
— Но, разумеется, это не так, — сказал Клим, надеясь,
что она спросит: «Как
же?» — и тогда он сумел бы блеснуть пред нею, он уже знал,
чем и как блеснет. Но девушка молчала, задумчиво шагая, крепко кутая грудь платком; Клим не решился сказать ей то,
что хотел.
— Не тому вас учат,
что вы должны знать. Отечествоведение — вот наука, которую следует преподавать с первых
же классов, если мы хотим быть нацией. Русь все еще не нация, и боюсь,
что ей придется взболтать себя еще раз так, как она была взболтана в начале семнадцатого столетия. Тогда мы будем нацией — вероятно.
Клим тотчас
же признал,
что это сказано верно. Красота являлась непрерывным источником непрерывной тревоги для девушки, Алина относилась к себе, точно к сокровищу, данному ей кем-то на краткий срок и под угрозой отнять тотчас
же, как только она чем-нибудь испортит чарующее лицо свое. Насморк был для нее серьезной болезнью, она испуганно спрашивала...
— Некий итальянец утверждает,
что гениальность — одна из форм безумия. Возможно. Вообще людей с преувеличенными способностями трудно признать нормальными людьми. Возьмем обжор, сладострастников и… мыслителей. Да, и мыслителей. Вполне допустимо,
что чрезмерно развитый мозг есть такое
же уродство, как расширенный желудок или непомерно большой фаллос. Тогда мы увидим нечто общее между Гаргантюа, Дон-Жуаном и философом Иммануилом Кантом.
Его очень заинтересовали откровенно злые взгляды Дронова, направленные на учителя. Дронов тоже изменился, как-то вдруг. Несмотря на свое уменье следить за людями, Климу всегда казалось,
что люди изменяются внезапно, прыжками, как минутная стрелка затейливых часов, которые недавно купил Варавка: постепенности в движении их минутной стрелки не было, она перепрыгивала с черты на черту. Так
же и человек: еще вчера он был таким
же, как полгода тому назад, но сегодня вдруг в нем являлась некая новая черта.
Каждый раз после свидания с Ритой Климу хотелось уличить Дронова во лжи, но сделать это значило бы открыть связь со швейкой, а Клим понимал,
что он не может гордиться своим первым романом. К тому
же случилось нечто, глубоко поразившее его: однажды вечером Дронов бесцеремонно вошел в его комнату, устало сел и заговорил угрюмо...
Но через несколько минут он убедил себя,
что необходимо сегодня
же, сейчас уличить Маргариту во лжи.
Он сейчас
же понял,
что сказал это не так, как следовало, не теми словами. Маргарита, надевая новые ботинки, сидела согнувшись, спиною к нему. Она ответила не сразу и спокойно...
А вспомнив ее слова о трех заботливых матерях, подумал,
что, может быть, на попечении Маргариты, кроме его, было еще двое таких
же, как он.
Но эта мысль тотчас
же исчезла, как только он вспомнил,
что Рита, очевидно, любила только четвертого — некрасивого, неприятного Дронова.
— Все равно — откуда. Но выходит так,
что человек не доступен своему
же разуму.
— Ты все такая
же… нервная, — сказала Вера Петровна; по паузе Клим догадался,
что она хотела сказать что-то другое. Он видел,
что Лидия стала совсем взрослой девушкой, взгляд ее был неподвижен, можно было подумать,
что она чего-то напряженно ожидает. Говорила она несвойственно ей торопливо, как бы желая скорее выговорить все,
что нужно.
— Большинство людей только ищет красоту, лишь немногие создают ее, — заговорил он. — Возможно,
что в природе совершенно отсутствует красота, так
же как в жизни — истина; истину и красоту создает сам человек…
— Такая воробьиная беседа. И ведь это
же неверно,
что любовь «сильна, как смерть».