Неточные совпадения
— Вот уж почти два года
ни о
чем не могу думать, только о девицах. К проституткам идти не могу, до этой степени еще не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить. Есть, брат, в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях, а я думаю о том, какие у нее груди и
что вот поцеловать
бы ее да и умереть.
Макаров ходил пешком по деревням, монастырям, рассказывал об этом, как о путешествии по чужой стране, но о
чем бы он
ни рассказывал, Клим слышал,
что он думает и говорит о женщинах, о любви.
Ночь была холодно-влажная, черная; огни фонарей горели лениво и печально, как
бы потеряв надежду преодолеть густоту липкой тьмы. Климу было тягостно и
ни о
чем не думалось. Но вдруг снова мелькнула и оживила его мысль о том,
что между Варавкой, Томилиным и Маргаритой чувствуется что-то сродное, все они поучают, предупреждают, пугают, и как будто за храбростью их слов скрывается боязнь. Пред
чем, пред кем? Не пред ним ли, человеком, который одиноко и безбоязненно идет в ночной тьме?
Неожиданный роман приподнял его и укрепил подозрение в том,
что о
чем бы люди
ни говорили, за словами каждого из них, наверное, скрыто что-нибудь простенькое, как это оказалось у Нехаевой.
Такие мысли являлись у нее неожиданно, вне связи с предыдущим, и Клим всегда чувствовал в них нечто подозрительное, намекающее. Не считает ли она актером его? Он уже догадывался,
что Лидия, о
чем бы она
ни говорила, думает о любви, как Макаров о судьбе женщин, Кутузов о социализме, как Нехаева будто
бы думала о смерти, до поры, пока ей не удалось вынудить любовь. Клим Самгин все более не любил и боялся людей, одержимых одной идеей, они все насильники, все заражены стремлением порабощать.
Клим остановился. Ему не хотелось видеть
ни Лютова,
ни Макарова, а тропа спускалась вниз, идя по ней, он неминуемо был
бы замечен. И подняться вверх по холму не хотелось, Клим устал, да все равно они услышали
бы шум его шагов. Тогда они могут подумать,
что он подслушивал их беседу. Клим Самгин стоял и, нахмурясь, слушал.
Придя домой, Самгин лег. Побаливала голова,
ни о
чем не думалось, и не было никаких желаний, кроме одного: скорее
бы погас этот душный, глупый день, стерлись нелепые впечатления, которыми он наградил. Одолевала тяжелая дремота, но не спалось, в висках стучали молоточки, в памяти слуха тяжело сгустились все голоса дня: бабий шепоток и вздохи, командующие крики, пугливый вой, надсмертные причитания. Горбатенькая девочка возмущенно спрашивала...
Через полчаса он убедил себя,
что его особенно оскорбляет то,
что он не мог заставить Лидию рыдать от восторга, благодарно целовать руки его, изумленно шептать нежные слова, как это делала Нехаева.
Ни одного раза,
ни на минуту не дала ему Лидия насладиться гордостью мужчины, который дает женщине счастье. Ему было
бы легче порвать связь с нею, если
бы он испытал это наслаждение.
В ней не осталось почти ничего,
что напоминало
бы девушку, какой она была два года тому назад, — девушку, которая так бережно и гордо несла по земле свою красоту. Красота стала пышнее, ослепительней, движения Алины приобрели ленивую грацию, и было сразу понятно — эта женщина знает: все,
что бы она
ни сделала, — будет красиво. В сиреневом шелке подкладки рукавов блестела кожа ее холеных рук и, несмотря на лень ее движений, чувствовалась в них размашистая дерзость. Карие глаза улыбались тоже дерзко.
«Я думаю,
что ни с кем, кроме тебя, я не могла
бы говорить так, как с тобой.
Дальше он доказывал,
что, конечно, Толстой — прав: студенческое движение — щель, сквозь которую большие дела не пролезут, как
бы усердно
ни пытались протиснуть их либералы. «Однако и юношеское буйство, и тихий ропот отцов, и умиротворяющая деятельность Зубатова, и многое другое — все это ручейки незначительные, но следует помнить,
что маленькие речушки, вытекая из болот, создали Волгу, Днепр и другие весьма мощные реки. И то,
что совершается в университетах, не совсем бесполезно для фабрик».
— Ненависть — я не признаю. Ненавидеть — нечего, некого. Озлиться можно на часок, другой, а ненавидеть — да за
что же? Кого? Все идет по закону естества. И — в гору идет. Мой отец бил мою мать палкой, а я вот…
ни на одну женщину не замахивался даже… хотя, может, следовало
бы и ударить.
— Не беспокойтесь, — подтвердил Иван Петрович. —
Ни к
чему другому не имею касательства. Да если
бы даже имел, и тогда — ваш слуга! Потому
что вы и супруга ваша для меня — первые люди, которые…
—
Что бы люди
ни делали, они в конце концов хотят удобно устроиться, мужчина со своей женщиной, женщина со своим мужчиной.
Самгин продолжал думать о Кутузове недружелюбно, но уже поймал себя на том,
что думает так по обязанности самозащиты, не внося в мысли свои
ни злости,
ни иронии, даже как
бы насилуя что-то в себе.
Самгин отметил,
что нижняя пуговица брюк Стратонова расстегнута, но это не было
ни смешным,
ни неприличным, а только подчеркивало напряжение, в котором чувствовалось что-то как
бы эротическое,
что согласовалось с его крепким голосом и грубой силой слов.
Самгин старался выдержать тон объективного свидетеля, тон человека, которому дорога только правда, какова
бы она
ни была. Но он сам слышал,
что говорит озлобленно каждый раз, когда вспоминает о царе и Гапоне. Его мысль невольно и настойчиво описывала восьмерки вокруг царя и попа, густо подчеркивая ничтожество обоих, а затем подчеркивая их преступность. Ему очень хотелось напугать людей, и он делал это с наслаждением.
Он слышал: террористы убили в Петербурге полковника Мина, укротителя Московского восстания, в Интерлакене стреляли в какого-то немца, приняв его за министра Дурново, военно-полевой суд не сокращает количества революционных выступлений анархистов, — женщина в желтом неутомимо и назойливо кричала, — но все, о
чем кричала она, произошло в прошлом, при другом Самгине. Тот, вероятно, отнесся
бы ко всем этим фактам иначе, а вот этот окончательно не мог думать
ни о
чем, кроме себя и Марины.
«Мог
бы я бросить бомбу?
Ни в каком случае. И Лютов не способен. Я подозревал в нем что-то… своеобразное. Ничего нет… Кажется — я даже чего-то опасался в этом… выродке». И, почувствовав,
что он может громко засмеяться, Самгин признался: «Я — выпил немножко сверх меры».
Самгин уже
ни о
чем не думал, даже как
бы не чувствовал себя, но у него было ощущение,
что он сидит на краю обрыва и его тянет броситься вниз.
— Это — плохо, я знаю. Плохо, когда человек во
что бы то
ни стало хочет нравиться сам себе, потому
что встревожен вопросом: не дурак ли он? И догадывается,
что ведь если не дурак, тогда эта игра с самим собой, для себя самого, может сделать человека еще хуже,
чем он есть. Понимаете, какая штука?
— Менее всего, дорогой и уважаемый, менее всего в наши дни уместна мистика сказок, как
бы красивы
ни были сказки. Разрешите напомнить вам,
что с января Государственная дума решительно начала критику действий правительства, — действий, совершенно недопустимых в трагические дни нашей борьбы с врагом, сила коего грозит нашему национальному бытию, да, именно так!