Неточные совпадения
Эти размышления
позволяли Климу думать о Макарове с презрительной усмешкой, он скоро уснул, а проснулся, чувствуя себя другим
человеком, как будто вырос за ночь и выросло в нем ощущение своей значительности, уважения и доверия к себе. Что-то веселое бродило в нем, даже хотелось петь, а весеннее солнце смотрело в окно его комнаты как будто благосклонней, чем вчера. Он все-таки предпочел скрыть от всех новое свое настроение, вел себя сдержанно, как всегда, и думал о белошвейке уже ласково, благодарно.
—
Позволь,
позволь, — кричал ей Варавка, — но ведь эта любовь к
людям, — кстати, выдуманная нами, противная природе нашей, которая жаждет не любви к ближнему, а борьбы с ним, — эта несчастная любовь ничего не значит и не стоит без ненависти, без отвращения к той грязи, в которой живет ближний! И, наконец, не надо забывать, что духовная жизнь успешно развивается только на почве материального благополучия.
Потом этот дьявол заражает
человека болезненными пороками, а истерзав его, долго держит в позоре старости, все еще не угашая в нем жажду любви, не лишая памяти о прошлом, об искорках счастья, на минуты, обманно сверкавших пред ним, не
позволяя забыть о пережитом горе, мучая завистью к радостям юных.
Самгин не замечал в нем ничего лишнего, придуманного, ничего, что
позволило бы думать: этот
человек не таков, каким он кажется.
Потер озябшие руки и облегченно вздохнул. Значит, Нехаева только играла роль
человека, зараженного пессимизмом, играла для того, чтоб, осветив себя необыкновенным светом, привлечь к себе внимание мужчины. Так поступают самки каких-то насекомых. Клим Самгин чувствовал, что к радости его открытия примешивается злоба на кого-то. Трудно было понять: на Нехаеву или на себя? Или на что-то неуловимое, что не
позволяет ему найти точку опоры?
«Никогда я не
позволил бы себе говорить так с чужим
человеком. И почему — «она удержала»?»
— А затем он сам себя, своею волею ограничит. Он — трус,
человек, он — жадный. Он — умный, потому что трус, именно поэтому.
Позвольте ему испугаться самого себя. Разрешите это, и вы получите превосходнейших, кротких
людей, дельных
людей, которые немедленно сократят, свяжут сами себя и друг друга и предадут… и предадутся богу благоденственного и мирного жития…
Он зорко и с жадностью подмечал в
людях некрасивое, смешное и все, что, отталкивая его от них,
позволяло думать о каждом с пренебрежением и тихой злостью.
А вслед за тем вспыхивало и обжигало желание увеличить его до последних пределов, так, чтоб он, заполнив все в нем, всю пустоту, и породив какое-то сильное, дерзкое чувство,
позволил Климу Самгину крикнуть
людям...
Возможно, что именно и только «кутузовщина»
позволит понять и — даже лучше того — совершенно устранить из жизни различных кошмарных
людей, каковы дьякон, Лютов, Диомидов и подобные.
Самгин был утомлен впечатлениями, и его уже не волновали все эти скорбные, испуганные, освещенные любопытством и блаженно тупенькие лица, мелькавшие на улице, обильно украшенной трехцветными флагами. Впечатления
позволяли Климу хорошо чувствовать его весомость, реальность. О причине катастрофы не думалось. Да, в сущности, причина была понятна из рассказа Маракуева:
люди бросились за «конфетками» и передавили друг друга. Это
позволило Климу смотреть на них с высоты экипажа равнодушно и презрительно.
«Я — сильнее, я не
позволю себе плакать среди дороги… и вообще — плакать. Я не заплачу, потому что я не способен насиловать себя. Они скрипят зубами, потому что насилуют себя. Именно поэтому они гримасничают. Это очень слабые
люди. Во всех и в каждом скрыто нехаевское… Нехаевщина, вот!..»
— Студенческие беспорядки — это выражение оппозиционности эмоциональной. В юности
люди кажутся сами себе талантливыми, и эта кажимость
позволяет им думать, что ими управляют бездарности.
—
Позволь! Нельзя обращаться с
человеком так, как ты со мной, — внушительно заговорил Самгин. — Что значит это неожиданное решение — в Париж?
Почему-то было неприятно узнать, что Иноков обладает силою, которая
позволила ему так легко вышвырнуть
человека, значительно более плотного и тяжелого, чем сам он. Но Клим тотчас же вспомнил фразу, которую слышал на сеансе борьбы...
Все, что Дронов рассказывал о жизни города, отзывалось непрерывно кипевшей злостью и сожалением, что из этой злости нельзя извлечь пользу, невозможно превратить ее в газетные строки. Злая пыль повестей хроникера и отталкивала Самгина, рисуя жизнь медленным потоком скучной пошлости, и привлекала,
позволяя ему видеть себя не похожим на
людей, создающих эту пошлость. Но все же он раза два заметил Дронову...
— Разве — купцом? — спросил Кутузов, добродушно усмехаясь. — И —
позвольте! — почему — переоделся? Я просто оделся штатским
человеком. Меня, видите ли, начальство выставило из храма науки за то, что я будто бы проповедовал какие-то ереси прихожанам и богомолам.
Если б Варвара была дома — хорошо бы
позволить ей приласкаться. Забавно она вздрагивает, когда целуешь груди ее. И — стонет, как ребенок во сне. А этот Гогин — остроумная шельма, «для пустой души необходим груз веры» — неплохо! Варвара, вероятно, пошла к Гогиным. Что заставляет таких
людей, как Гогин, помогать революционерам? Игра, азарт, скука жизни? Писатель Катин охотился, потому что охотились Тургенев, Некрасов. Наверное, Гогин пользуется успехом у модернизированных барышень, как парикмахер у швеек.
—
Позвольте! Это уж напрасно, — сказал тоном обиженного
человека кто-то за спиною Самгина. — Тут происходит событие, которое надо понимать как единение народа с царем…
— Совершенно невозможный для общежития народ, вроде как блаженный и безумный. Каждая нация имеет своих воров, и ничего против них не скажешь, ходят
люди в своей профессии нормально, как в резиновых калошах. И — никаких предрассудков, все понятно. А у нас самый ничтожный человечишка, простой карманник, обязательно с фокусом, с фантазией.
Позвольте рассказать… По одному поручению…
—
Позвольте однако! — возмущенно воскликнул
человек с забинтованной ногою и палкой в руке. Поярков зашипел на него, а Дьякон, протянув к нему длинную руку с растопыренными пальцами, рычал...
— Никаких других защитников, кроме царя, не имеем, — всхлипывал повар. — Я — крепостной
человек, дворовый, — говорил он, стуча красным кулаком в грудь. — Всю жизнь служил дворянству… Купечеству тоже служил, но — это мне обидно! И, если против царя пошли купеческие дети, Клим Иванович, — нет,
позвольте…
—
Позвольте, я не согласен! — заявил о себе
человек в сером костюме и в очках на татарском лице. — Прыжок из царства необходимости в царство свободы должен быть сделан, иначе — Ваал пожрет нас. Мы должны переродиться из подневольных
людей в свободных работников…
— Вы зачем же хулиганите? — спросил его
человек в дымчатых очках и в котиковой шапке. — Нет,
позвольте, куда вы?
— Можете представить — убили
человека! Воронов, трактирщик, палкой по голове, на моих глазах — всенародно!
Позвольте — что же это значит? Это — аптекарь Гейнце… известный всем!
Всю жизнь ему мешала найти себя эта проклятая, фантастическая действительность, всасываясь в него, заставляя думать о ней, но не
позволяя встать над нею
человеком, свободным от ее насилий.
— Настасьи нет и нет! — возмущалась Варвара. — Рассчитаю. Почему ты отпустил этого болвана, дворника? У нас, Клим, неправильное отношение к прислуге, мы
позволяем ей фамильярничать и распускаться. Я — не против демократизма, но все-таки необходимо, чтоб
люди чувствовали над собой властную и крепкую руку…
Он чувствовал еврея
человеком более чужим, чем немец или финн, и подозревал в каждом особенно изощренную проницательность, которая
позволяет еврею видеть явные и тайные недостатки его, русского, более тонко и ясно, чем это видят
люди других рас.
Самгин, оглушенный, стоял на дрожащих ногах, очень хотел уйти, но не мог, точно спина пальто примерзла к стене и не
позволяла пошевелиться. Не мог он и закрыть глаз, — все еще падала взметенная взрывом белая пыль, клочья шерсти; раненый полицейский, открыв лицо, тянул на себя медвежью полость; мелькали
люди, почему-то все маленькие, — они выскакивали из ворот, из дверей домов и становились в полукруг; несколько
человек стояло рядом с Самгиным, и один из них тихо сказал...
— Нам все едино-с! И
позвольте сказать, что никакой крестьянской войны в Германии не было-с, да и быть не может, немцы —
люди вышколенные, мы их — знаем-с, а войну эту вы сами придумали для смятения умов, чтоб застращать нас,
людей некнижных-с…
Среди множества
людей не было ни одного, с кем он
позволил бы себе свободно говорить о самом важном для него, о себе.
Пошли в угол террасы; там за трельяжем цветов, под лавровым деревом сидел у стола большой, грузный
человек. Близорукость Самгина
позволила ему узнать Бердникова, только когда он подошел вплоть к толстяку. Сидел Бердников, положив локти на стол и высунув голову вперед, насколько это
позволяла толстая шея. В этой позе он очень напоминал жабу. Самгину показалось, что птичьи глазки Бердникова блестят испытующе, точно спрашивая...
Самгин почувствовал, что его приятно возбуждает парадное движение празднично веселой, нарядно одетой толпы
людей, зеркальный блеск разноцветного лака, металлических украшений экипажей и сбруи холеных лошадей, которые, как бы сознавая свою красоту, шагали медленно и торжественно,
позволяя любоваться мощной грацией их движений.
Думать в этом направлении пришлось недолго. Очень легко явилась простая мысль, что в мире купли-продажи только деньги, большие деньги, могут обеспечить свободу, только они
позволят отойти в сторону из стада
людей, каждый из которых бешено стремится к независимости за счет других.
Клим Иванович Самгин видел, что восторги отцов — плотского и духовного — не безразличны девице, румяное лицо ее самодовольно пылает, кругленькие глазки сладостно щурятся. Он не любил
людей, которые много спрашивают. Ему не нравилась эта пышная девица, мягкая, точно пуховая подушка, и он был доволен, что отцы, помешав ему ответить,
позволили Софье забыть ее вопрос, поставить другой...