Неточные совпадения
— Тут уж есть эдакое… неприличное, вроде как о предках и родителях бесстыдный разговор в пьяном виде с чужими, да-с! А
господин Томилин и совсем ужасает меня. Совершенно как дикий черемис, — говорит что-то, а понять невозможно. И на плечах у него как будто не голова, а гнилая и горькая луковица. Робинзон — это, конечно, паяц, — бог с ним! А вот бродил тут молодой
человек, Иноков, даже у меня был раза два… невозможно вообразить, на какое дело он способен!
— В деревне я чувствовала, что, хотя делаю работу объективно необходимую, но не нужную моему хозяину и он терпит меня, только как ворону на огороде. Мой хозяин безграмотный, но по-своему умный мужик, очень хороший актер и
человек, который чувствует себя первейшим, самым необходимым работником на земле. В то же время он догадывается, что поставлен в ложную, унизительную позицию слуги всех
господ. Науке, которую я вколачиваю в головы его детей, он не верит: он вообще неверующий…
— Вы для возбуждения плоти, для соблазна мужей трудной жизни пользуетесь искусствами этими, а они — ложь и фальшь. От вас, покорных рабынь гибельного демона, все зло жизни, и суета, и пыль словесная, и грязь, и преступность — все от вас! Всякое тление души, и горестная смерть, и бунты
людей, халдейство ученое и всяческое хамство, иезуитство, фармазонство, и ереси, и все, что для угашения духа, потому что дух — враг дьявола,
господина вашего!
Анфимьевна, взяв на себя роль домоправительницы, превратила флигель в подобие меблированных комнат, и там, кроме Любаши, поселились два студента, пожилая дама, корректорша и
господин Митрофанов,
человек неопределенной профессии. Анфимьевна сказала о нем...
— Как желаете, — сказал Косарев, вздохнув, уселся на облучке покрепче и, размахивая кнутом над крупами лошадей, жалобно прибавил: — Вы сами видели,
господин, я тут посторонний
человек. Но, но, яростные! — крикнул он. Помолчав минуту, сообщил: — Ночью — дождик будет, — и, как черепаха, спрятал голову в плечи.
«Жестоко вышколили ее», — думал Самгин, слушая анекдоты и понимая пристрастие к ним как выражение революционной вражды к старому миру. Вражду эту он считал наивной, но не оспаривал ее, чувствуя, что она довольно согласно отвечает его отношению к
людям, особенно к тем, которые метят на роли вождей, «учителей жизни», «объясняющих
господ».
— Отпусти
человека, — сказал рабочему старик в нагольном полушубке. — Вы,
господин, идите, что вам тут? — равнодушно предложил он Самгину, взяв рабочего за руки. — Оставь, Миша, видишь — испугался
человек…
— Не моя, — ответил
человек, отдуваясь, и заговорил громко, словами, которые как бы усмехались: — Сотенку ухлопали, если не больше. Что же это значит,
господа, а? Что же эта… война с народонаселением означает?
Тогда — закричала я истошным голосом, на всех
людей, на
господа бога и ангелов хранителей, — кричу, а меня кусают, внутренности жгут — щекотят, слезы мои пьют… слезы пьют.
— Как скажете: покупать землю, выходить на отруба, али — ждать? Ежели — ждать, мироеды все расхватают. Тут —
человек ходит, уговаривает: стряхивайте
господ с земли, громите их! Я, говорит, анархист. Громить — просто. В Майдане у Черкасовых — усадьбу сожгли, скот перерезали, вообще — чисто! Пришла пехота,
человек сорок резервного батальона, троих мужиков застрелили, четырнадцать выпороли, баб тоже. Толку в этом — нет.
«Да, это именно объясняющий
господин, из тех, что возлагают социальные обязанности». Он ждал чего-то смешного от этого
человека и, в следующую минуту, — дождался...
— Подняв руки вверх? Бросьте,
господин. Мы по начальству отвечать будем, а вы нам —
человек неизвестный.
Тогда
человек счастливым голоском заявил, что этот номер нужно дезинфицировать, и предложил перенести вещи Варвары в другой, и если
господин Самгин желает ночевать здесь, это будет очень приятно администрации гостиницы.
Интересна была она своим знанием веселой жизни
людей «большого света», офицеров гвардии, крупных бюрократов, банкиров. Она обладала неиссякаемым количеством фактов, анекдотов, сплетен и рассказывала все это с насмешливостью бывшей прислуги богатых
господ, — прислуги, которая сама разбогатела и вспоминает о дураках.
—
Господа! — возгласил он с восторгом, искусно соединенным с печалью. — Чего можем требовать мы,
люди, от жизни, если даже боги наши глубоко несчастны? Если даже религии в их большинстве — есть религии страдающих богов — Диониса, Будды, Христа?
—
Господа, — самая современная и трагическая песня: «Потеряла я колечко». Есть такое колечко, оно связывает меня,
человека, с цепью подобных ему…
Около полудня в конце улицы раздался тревожный свисток, и, как бы повинуясь ему, быстро проскользнул сияющий автомобиль, в нем сидел толстый
человек с цилиндром на голове, против него — двое вызолоченных военных, третий — рядом с шофером. Часть охранников изобразила прохожих, часть — зевак, которые интересовались публикой в окнах домов, а Клим Иванович Самгин, глядя из-за косяка окна, подумал, что толстому
господину Пуанкаре следовало бы приехать на год раньше — на юбилей Романовых.
—
Господа, наш народ — ужасен! Ужасно его равнодушие к судьбе страны, его прикованность к деревне, к земле и зоологическая, непоколебимая враждебность к
барину, то есть культурному
человеку. На этой вражде, конечно, играют, уже играют германофилы, пораженцы, большевики э цетера [И тому подобные (лат.).], э цетера…
Он отводил Андрееву место в ряду «объясняющих
господ», которые упрямо навязывают
людям свои мысли и верования.
— Пойдемте чай пить, — предложила жена. Самгин отказался, не желая встречи с Кутузовым, вышел на улицу, в сумрачный холод короткого зимнего дня. Раздраженный бесплодным визитом к богатому
барину, он шагал быстро, пред ним вспыхивали фонари, как бы догоняя
людей.