Неточные совпадения
Когда герои были уничтожены, они — как это всегда бывает — оказались виновными в том,
что, возбудив надежды, не могли осуществить их. Люди, которые издали благосклонно следили за неравной борьбой, были угнетены поражением более тяжко,
чем друзья борцов, оставшиеся в живых. Многие немедля и благоразумно закрыли двери домов своих пред осколками группы героев, которые еще вчера вызывали восхищение, но сегодня могли
только скомпрометировать.
А вслед за ним не менее мощно звучал голос другого гения, властно и настойчиво утверждая,
что к свободе ведет
только один путь — путь «непротивления злу насилием».
Клим очень хорошо чувствовал,
что дед всячески старается унизить его, тогда как все другие взрослые заботливо возвышают. Настоящий Старик утверждал,
что Клим просто слабенький, вялый мальчик и
что ничего необыкновенного в нем нет. Он играл плохими игрушками
только потому,
что хорошие у него отнимали бойкие дети, он дружился с внуком няньки, потому
что Иван Дронов глупее детей Варавки, а Клим, избалованный всеми, самолюбив, требует особого внимания к себе и находит его
только у Ивана.
Он всегда говорил,
что на мужике далеко не уедешь,
что есть
только одна лошадь, способная сдвинуть воз, — интеллигенция. Клим знал,
что интеллигенция — это отец, дед, мама, все знакомые и, конечно, сам Варавка, который может сдвинуть какой угодно тяжелый воз. Но было странно,
что доктор, тоже очень сильный человек, не соглашался с Варавкой; сердито выкатывая черные глаза, он кричал...
Бабушку никто не любил. Клим, видя это, догадался,
что он неплохо сделает, показывая,
что только он любит одинокую старуху. Он охотно слушал ее рассказы о таинственном доме. Но в день своего рождения бабушка повела Клима гулять и в одной из улиц города, в глубине большого двора, указала ему неуклюжее, серое, ветхое здание в пять окон, разделенных тремя колоннами, с развалившимся крыльцом, с мезонином в два окна.
Да, все было не такое, как рассказывали взрослые. Климу казалось,
что различие это понимают
только двое — он и Томилин, «личность неизвестного назначения», как прозвал учителя Варавка.
Но лишь
только он замечал,
что кто-то из больших видит его, он тотчас трезвел из боязни,
что увлечение игрою низводит его в ряд обыкновенных детей.
Климу казалось,
что Борис никогда ни о
чем не думает, заранее зная, как и
что надобно делать.
Только однажды, раздосадованный вялостью товарищей, он возмечтал...
— Бога вовсе и нет, — заявил Клим. — Это
только старики и старухи думают,
что он есть.
Голос у нее бедный, двухтоновой, Климу казалось,
что он качается
только между нот фа и соль. И вместе с матерью своей Клим находил,
что девочка знает много лишнего для своих лет.
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят,
что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так же как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких, как я и ты. Родить — нужно, а то будут все одни и те же люди, а потом они умрут и уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит,
что бог запрещает родить
только монашенкам и гимназисткам.
— Павля все знает, даже больше,
чем папа. Бывает, если папа уехал в Москву, Павля с мамой поют тихонькие песни и плачут обе две, и Павля целует мамины руки. Мама очень много плачет, когда выпьет мадеры, больная потому
что и злая тоже. Она говорит: «Бог сделал меня злой». И ей не нравится,
что папа знаком с другими дамами и с твоей мамой; она не любит никаких дам,
только Павлю, которая ведь не дама, а солдатова жена.
Старшая, Варя, отличалась от сестры своей
только тем,
что хворала постоянно и не так часто, как Любовь, вертелась на глазах Клима.
Варавки жили на этой квартире уже третий год, но казалось,
что они поселились
только вчера, все вещи стояли не на своих местах, вещей было недостаточно, комната казалась пустынной, неуютной.
Можно было думать,
что Борис и Лидия
только тогда интересны ей, когда они делают какие-нибудь опасные упражнения, рискуя переломать себе руки и ноги.
И отходил прочь. Он хотел показать,
что его покорность была
только снисхождением умного,
что он хочет и умеет быть независимым и выше всех милых глупостей. Но этого никто не понимал, а Борис бойко кричал...
Клим нередко ощущал,
что он тупеет от странных выходок Дронова, от его явной грубой лжи. Иногда ему казалось,
что Дронов лжет
только для того, чтоб издеваться над ним. Сверстников своих Дронов не любил едва ли не больше,
чем взрослых, особенно после того, как дети отказались играть с ним. В играх он обнаруживал много хитроумных выдумок, но был труслив и груб с девочками, с Лидией — больше других. Презрительно называл ее цыганкой, щипал, старался свалить с ног так, чтоб ей было стыдно.
Вытирая шарфом лицо свое, мать заговорила уже не сердито, а тем уверенным голосом, каким она объясняла непонятную путаницу в нотах, давая Климу уроки музыки. Она сказала,
что учитель снял с юбки ее гусеницу и
только, а ног не обнимал, это было бы неприлично.
Не желая, чтоб она увидала по глазам его,
что он ей не верит, Клим закрыл глаза. Из книг, из разговоров взрослых он уже знал,
что мужчина становится на колени перед женщиной
только тогда, когда влюблен в нее. Вовсе не нужно вставать на колени для того, чтоб снять с юбки гусеницу.
Мать нежно гладила горячей рукой его лицо. Он не стал больше говорить об учителе, он
только заметил: Варавка тоже не любит учителя. И почувствовал,
что рука матери вздрогнула, тяжело втиснув голову его в подушку. А когда она ушла, он, засыпая, подумал: как это странно! Взрослые находят,
что он выдумывает именно тогда, когда он говорит правду.
У повара Томилин поселился тоже в мезонине,
только более светлом и чистом. Но он в несколько дней загрязнил комнату кучами книг; казалось,
что он переместился со всем своим прежним жилищем, с его пылью, духотой, тихим скрипом половиц, высушенных летней жарой. Под глазами учителя набухли синеватые опухоли, золотистые искры в зрачках погасли, и весь он как-то жалобно растрепался. Теперь, все время уроков, он не вставал со своей неопрятной постели.
Клим думал, но не о том,
что такое деепричастие и куда течет река Аму-Дарья, а о том, почему, за
что не любят этого человека. Почему умный Варавка говорит о нем всегда насмешливо и обидно? Отец, дедушка Аким, все знакомые, кроме Тани, обходили Томилина, как трубочиста.
Только одна Таня изредка спрашивала...
— Да, он глуп, но — в меру возраста. Всякому возрасту соответствует определенная доза глупости и ума. То,
что называется сложностью в химии, — вполне законно, а то,
что принимается за сложность в характере человека, часто бывает
только его выдумкой, его игрой. Например — женщины…
«Мама хочет переменить мужа,
только ей еще стыдно», — догадался он, глядя, как на красных углях вспыхивают и гаснут голубые, прозрачные огоньки. Он слышал,
что жены мужей и мужья жен меняют довольно часто, Варавка издавна нравился ему больше,
чем отец, но было неловко и грустно узнать,
что мама, такая серьезная, важная мама, которую все уважали и боялись, говорит неправду и так неумело говорит. Ощутив потребность утешить себя, он повторил...
Почти в каждом учителе Клим открывал несимпатичное и враждебное ему, все эти неряшливые люди в потертых мундирах смотрели на него так, как будто он был виноват в чем-то пред ними. И хотя он скоро убедился,
что учителя относятся так странно не
только к нему, а почти ко всем мальчикам, все-таки их гримасы напоминали ему брезгливую мину матери, с которой она смотрела в кухне на раков, когда пьяный продавец опрокинул корзину и раки, грязненькие, суховато шурша, расползлись по полу.
—
Что сделал Борис? — спросил ее Клим. Он уже не впервые спрашивал ее об этом, но Лидия и на этот раз не ответила ему, а
только взглянула, как на чужого. У него явилось желание спрыгнуть в сад и натрепать ей уши. Теперь, когда возвратился Игорь, она снова перестала замечать Клима.
Этим вопросом он хотел
только напомнить о своем серьезном отношении к школе, но мать и Варавка почему-то поспешили согласиться,
что ехать ему нельзя. Варавка даже, взяв его за подбородок, хвалебно сказал...
Клим глубоко, облегченно вздохнул, все это страшное продолжалось мучительно долго. Но хотя он и отупел от страха, все-таки его удивило,
что Лидия
только сейчас подкатилась к нему, схватила его за плечи, ударила коленом в спину и пронзительно закричала...
Приплюснутый череп, должно быть, мешал Дронову расти вверх, он рос в ширину. Оставаясь низеньким человечком, он становился широкоплечим, его кости неуклюже торчали вправо, влево, кривизна ног стала заметней, он двигал локтями так, точно всегда протискивался сквозь тесную толпу. Клим Самгин находил,
что горб не
только не испортил бы странную фигуру Дронова, но даже придал бы ей законченность.
Но это честное недоумение являлось ненадолго и
только в те редкие минуты, когда, устав от постоянного наблюдения над собою, он чувствовал,
что идет путем трудным и опасным.
— Вот уж почти два года ни о
чем не могу думать,
только о девицах. К проституткам идти не могу, до этой степени еще не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить. Есть, брат, в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях, а я думаю о том, какие у нее груди и
что вот поцеловать бы ее да и умереть.
Клим сел на скамью и долго сидел, ни о
чем не думая, видя пред собою
только лица Игоря и Варавки, желая, чтоб Игоря хорошенько высекли, а Лидию…
Клим заметил,
что знаток обязанностей интеллигенции никогда не ест хлебного мякиша, а
только корки, не любит табачного дыма, а водку пьет, не скрывая отвращения к ней и как бы
только по обязанности.
Вера эта звучала почти в каждом слове, и, хотя Клим не увлекался ею, все же он выносил из флигеля не
только кое-какие мысли и меткие словечки, но и еще нечто, не совсем ясное, но в
чем он нуждался; он оценивал это как знание людей.
— Заветы отцов! Мой отец завещал мне: учись хорошенько, негодяй, а то выгоню, босяком будешь. Ну вот, я — учусь.
Только не думаю,
что здесь чему-то научишься.
Его раздражали непонятные отношения Лидии и Макарова, тут было что-то подозрительное: Макаров, избалованный вниманием гимназисток, присматривался к Лидии не свойственно ему серьезно, хотя говорил с нею так же насмешливо, как с поклонницами его, Лидия же явно и, порою, в форме очень резкой, подчеркивала,
что Макаров неприятен ей. А вместе с этим Клим Самгин замечал,
что случайные встречи их все учащаются, думалось даже: они и флигель писателя посещают
только затем, чтоб увидеть друг друга.
Обычные, многочисленные романы гимназистов с гимназистками вызывали у него
только снисходительную усмешку; для себя он считал такой роман невозможным, будучи уверен,
что юноша, который носит очки и читает серьезные книги, должен быть смешон в роли влюбленного.
— Несколько странно,
что Дронов и этот растрепанный, полуумный Макаров — твои приятели. Ты так не похож на них. Ты должен знать,
что я верю в твою разумность и не боюсь за тебя. Я думаю,
что тебя влечет к ним их кажущаяся талантливость. Но я убеждена,
что эта талантливость —
только бойкость и ловкость.
— Ванька, в сущности, добрая душа, а грубит
только потому,
что не смеет говорить иначе, боится,
что глупо будет. Грубость у него — признак ремесла, как дурацкий шлем пожарного.
Он чувствовал себя как бы приклеенным, привязанным к мыслям о Лидии и Макарове, о Варавке и матери, о Дронове и швейке, но ему казалось,
что эти назойливые мысли живут не в нем, а вне его,
что они возбуждаются
только любопытством, а не чем-нибудь иным.
— Хотя астрономы издревле славятся домыслами своими о тайнах небес, но они внушают
только ужас, не говоря о том,
что ими отрицается бытие духа, сотворившего все сущее…
Тогда этот петушиный крик показался Климу смешным, а теперь носатая девица с угрями на лице казалась ему несправедливо обиженной и симпатичной не
только потому,
что тихие, незаметные люди вообще были приятны: они не спрашивали ни о
чем, ничего не требовали.
— Квартирохозяин мой, почтальон, учится играть на скрипке, потому
что любит свою мамашу и не хочет огорчать ее женитьбой. «Жена все-таки чужой человек, — говорит он. — Разумеется — я женюсь, но уже после того, как мамаша скончается». Каждую субботу он посещает публичный дом и затем баню. Играет уже пятый год, но
только одни упражнения и уверен,
что, не переиграв всех упражнений, пьесы играть «вредно для слуха и руки».
— Физиология учит,
что только девять из наших органов находятся в состоянии прогрессивного развития и
что у нас есть органы отмирающие, рудиментарные, — понимаешь?
— Забыл я: Иван писал мне,
что он с тобой разошелся. С кем же ты живешь, Вера, а? С богатым, видно? Адвокат,
что ли? Ага, инженер. Либерал? Гм… А Иван — в Германии, говоришь? Почему же не в Швейцарии? Лечится?
Только лечится? Здоровый был. Но — в принципах не крепок. Это все знали.
— Странно,
что существуют люди, которые могут думать не
только о себе. Мне кажется,
что в этом есть что-то безумное. Или — искусственное.
— Отец тоже боится,
что меня эти люди чем-то заразят. Нет. Я думаю,
что все их речи и споры —
только игра в прятки. Люди прячутся от своих страстей, от скуки; может быть — от пороков…
Он не пытался взнуздать слушателя своими мыслями, а
только рассказывал о том,
что думает, и, видимо, мало интересовался, слушают ли его.
Клим тоже находил в Лидии ненормальное; он даже стал несколько бояться ее слишком пристального, выпытывающего взгляда, хотя она смотрела так не
только на него, но и на Макарова. Однако Клим видел,
что ее отношение к Макарову становится более дружелюбным, а Макаров говорит с нею уже не так насмешливо и задорно.
Клим тотчас же признал,
что это сказано верно. Красота являлась непрерывным источником непрерывной тревоги для девушки, Алина относилась к себе, точно к сокровищу, данному ей кем-то на краткий срок и под угрозой отнять тотчас же, как
только она чем-нибудь испортит чарующее лицо свое. Насморк был для нее серьезной болезнью, она испуганно спрашивала...