Неточные совпадения
Но
с этого дня он заболел острой враждой к Борису, а тот, быстро уловив это
чувство, стал настойчиво разжигать его, высмеивая почти каждый шаг, каждое слово Клима. Прогулка на пароходе, очевидно, не успокоила Бориса, он остался таким же нервным, каким приехал из Москвы, так же подозрительно и сердито сверкали его темные глаза, а иногда вдруг им овладевала странная растерянность, усталость, он прекращал игру и уходил куда-то.
Глагол — выдумывать, слово — выдумка отец Лидии произносил чаще, чем все другие знакомые, и это слово всегда успокаивало, укрепляло Клима. Всегда, но не в случае
с Лидией, — случае, возбудившем у него очень сложное
чувство к этой девочке.
После этой сцены Клим почувствовал нечто близкое уважению к девушке, к ее уму, неожиданно открытому им.
Чувство это усиливали толчки недоверия Лидии, небрежности,
с которой она слушала его. Иногда он опасливо думал, что Лидия может на чем-то поймать, как-то разоблачить его. Он давно уже замечал, что сверстники опаснее взрослых, они хитрее, недоверчивей, тогда как самомнение взрослых необъяснимо связано
с простодушием.
Немая и мягонькая, точно кошка, жена писателя вечерами непрерывно разливала чай. Каждый год она была беременна, и раньше это отталкивало Клима от нее, возбуждая в нем
чувство брезгливости; он был согласен
с Лидией, которая резко сказала, что в беременных женщинах есть что-то грязное. Но теперь, после того как он увидел ее голые колени и лицо, пьяное от радости, эта женщина, однообразно ласково улыбавшаяся всем, будила любопытство, в котором уже не было места брезгливости.
Клим понял, что Варавка не хочет говорить при нем, нашел это неделикатным, вопросительно взглянул на мать, но не встретил ее глаз, она смотрела, как Варавка, усталый, встрепанный, сердито поглощает ветчину. Пришел Ржига, за ним — адвокат, почти до полуночи они и мать прекрасно играли, музыка опьянила Клима умилением, еще не испытанным, настроила его так лирически, что когда, прощаясь
с матерью, он поцеловал руку ее, то, повинуясь силе какого-то нового
чувства к ней, прошептал...
Он видел, что Макаров и Лидия резко расходятся в оценке Алины. Лидия относилась к ней заботливо, даже
с нежностью,
чувством, которого Клим раньше не замечал у Лидии. Макаров не очень зло, но упрямо высмеивал Алину. Лидия ссорилась
с ним. Сомова, бегавшая по урокам, мирила их, читая длинные, интересные письма своего друга Инокова, который, оставив службу на телеграфе, уехал
с артелью сергачских рыболовов на Каспий.
В минуты таких размышлений наедине
с самим собою Клим чувствовал себя умнее, крепче и своеобразней всех людей, знакомых ему. И в нем постепенно зарождалось снисходительное отношение к ним, не чуждое улыбчивой иронии, которой он скрытно наслаждался. Уже и Варавка порою вызывал у него это новое
чувство, хотя он и деловой человек, но все-таки чудаковатый болтун.
Она уже не шептала, голос ее звучал довольно громко и был насыщен гневным пафосом. Лицо ее жестоко исказилось, напомнив Климу колдунью
с картинки из сказок Андерсена. Сухой блеск глаз горячо щекотал его лицо, ему показалось, что в ее взгляде горит
чувство злое и мстительное. Он опустил голову, ожидая, что это странное существо в следующую минуту закричит отчаянным криком безумной докторши Сомовой...
Он впервые испытывал
чувство жалости
с такой остротой, вообще это
чувство было плохо знакомо ему.
Ее слезы казались неуместными: о чем же плакать? Ведь он ее не обидел, не отказался любить. Непонятное Климу
чувство, вызывавшее эти слезы, пугало его. Он целовал Нехаеву в губы, чтоб она молчала, и невольно сравнивал
с Маргаритой, — та была красивей и утомляла только физически. А эта шепчет...
Вместе
с полукругом скучных зданий цвета железной ржавчины, замыкавших пустынную площадь, дворец возбуждал
чувство уныния.
— Вот явились люди иного строя мысли, они открывают пред нами таинственное безграничие нашей внутренней жизни, они обогащают мир
чувства, воображения. Возвышая человека над уродливой действительностью, они показывают ее более ничтожной, менее ужасной, чем она кажется, когда стоишь на одном уровне
с нею.
Раздеваясь у себя в комнате, Клим испытывал острое недовольство. Почему он оробел? Он уже не впервые замечал, что наедине
с Лидией чувствует себя подавленным и что после каждой встречи это
чувство возрастает.
Напевая, Алина ушла, а Клим встал и открыл дверь на террасу, волна свежести и солнечного света хлынула в комнату. Мягкий, но иронический тон Туробоева воскресил в нем не однажды испытанное
чувство острой неприязни к этому человеку
с эспаньолкой, каких никто не носит. Самгин понимал, что не в силах спорить
с ним, но хотел оставить последнее слово за собою. Глядя в окно, он сказал...
Клим никогда еще не видел ее такой оживленной и властной. Она подурнела, желтоватые пятна явились на лице ее, но в глазах было что-то самодовольное. Она будила смешанное
чувство осторожности, любопытства и, конечно, те надежды, которые волнуют молодого человека, когда красивая женщина смотрит на него ласково и ласково говорит
с ним.
Он не забыл о том
чувстве,
с которым обнимал ноги Лидии, но помнил это как сновидение. Не много дней прошло
с того момента, но он уже не один раз спрашивал себя: что заставило его встать на колени именно пред нею? И этот вопрос будил в нем сомнения в действительной силе
чувства, которым он так возгордился несколько дней тому назад.
Но и за эту статью все-таки его устранили из университета,
с той поры, имея чин «пострадавшего за свободу», он жил уже не пытаясь изменять течение истории, был самодоволен, болтлив и, предпочитая всем напиткам красное вино, пил, как все на Руси, не соблюдая
чувства меры.
Наблюдая его рядом
с Лидией, Самгин испытывал сложное
чувство недоуменья, досады. Но ревность все же не возникала, хотя Клим продолжал упрямо думать, что он любит Лидию. Он все-таки решился сказать ей...
С этим
чувством независимости и устойчивости на другой день вечером он сидел в комнате Лидии, рассказывая ей тоном легкой иронии обо всем, что видел ночью.
Но и это не успокаивало, недовольство собою превращалось в
чувство вражды к себе и еще к другому кому-то, кто передвигает его, как шахматную фигуру
с квадрата на квадрат.
Гнев и печаль, вера и гордость посменно звучат в его словах, знакомых Климу
с детства, а преобладает в них
чувство любви к людям; в искренности этого
чувства Клим не смел, не мог сомневаться, когда видел это удивительно живое лицо, освещаемое изнутри огнем веры.
Газета оказалась «Правительственным вестником», а чудак — человеком очень тихим,
с большим
чувством собственного достоинства и любителем высокой политики.
«
С каким
чувством идут эти люди?» — догадывался Самгин.
Самгин тоже опрокинулся на стол, до боли крепко опираясь грудью о край его. Первый раз за всю жизнь он говорил совершенно искренно
с человеком и
с самим собою. Каким-то кусочком мозга он понимал, что отказывается от какой-то части себя, но это облегчало, подавляя темное, пугавшее его
чувство. Он говорил чужими, книжными словами, и самолюбие его не смущалось этим...
Темнота легко подсказывала злые слова, Самгин снизывал их одно
с другим, и ему была приятна работа возбужденного
чувства, приятно насыщаться гневом. Он чувствовал себя сильным и, вспоминая слова жены, говорил ей...
Она стала для него чем-то вроде ящика письменного стола, — ящика, в который прячут интимные вещи; стала ямой, куда он выбрасывал сор своей души. Ему казалось, что, высыпая на эту женщину слова, которыми он
с детства оброс, как плесенью, он постепенно освобождается от их липкой тяжести, освобождает в себе волевого, действенного человека. Беседы
с Никоновой награждали его
чувством почти физического облегчения, и он все чаще вспоминал Дьякона...
Заседали у Веры Петровны, обсуждая очень трудные вопросы о борьбе
с нищетой и пагубной безнравственностью нищих. Самгин
с недоумением, не совсем лестным для этих людей и для матери, убеждался, что она в обществе «Лишнее — ближнему» признана неоспоримо авторитетной в практических вопросах. Едва только добродушная Пелымова, всегда торопясь куда-то, давала слишком широкую свободу
чувству заботы о ближних, Вера Петровна говорила в нос, охлаждающим тоном...
Всех приятелей жены он привык считать людями «третьего сорта», как назвал их Властов; но они,
с некоторого времени, стали будить в нем
чувство зависти неудачника к людям, которые устроились в своих «системах фраз» удобно, как скворцы в скворешнях.
Вместе
с изумлением он испытывал еще какое-то
чувство; оно связывало его
с этим человеком очень неприятно.
Он сильно толкнул Самгина в бок и остановился, глядя в землю, как бы собираясь сесть. Пытаясь определить неприятнейшее
чувство, которое все росло, сближало
с Дроновым и уже почти пугало Самгина, он пробормотал...
— Не забудь! — говорил Дронов, прощаясь
с ним на углу какого-то подозрительно тихого переулка. — Не торопись презирать меня, — говорил он, усмехаясь. — У меня, брат, к тебе есть эдакое
чувство… близости, сродства, что ли…
Самгин молчал. Да, политического руководства не было, вождей — нет. Теперь, после жалобных слов Брагина, он понял, что
чувство удовлетворения, испытанное им после демонстрации, именно тем и вызвано: вождей — нет, партии социалистов никакой роли не играют в движении рабочих. Интеллигенты, участники демонстрации, — благодушные люди, которым литература привила
с детства «любовь к народу». Вот кто они, не больше.
Полураздетый, он стал раздеваться на ночь
с тем
чувством, которое однажды испытал в кабинете доктора, опасаясь, что доктор найдет у него серьезную болезнь.
Самгин ожидал не этого; она уже второй раз как будто оглушила, опрокинула его. В глаза его смотрели очень яркие, горячие глаза; она поцеловала его в лоб, продолжая говорить что-то, — он, обняв ее за талию, не слушал слов. Он чувствовал, что руки его, вместе
с физическим теплом ее тела, всасывают еще какое-то иное тепло. Оно тоже согревало, но и смущало, вызывая
чувство, похожее на стыд, —
чувство виновности, что ли? Оно заставило его прошептать...
Самгин растерялся, — впервые говорили ему слова
с таким
чувством. Невольным движением рук он крепко обнял женщину и пробормотал...
Как все необычные люди, Безбедов вызывал у Самгина любопытство, — в данном случае любопытство усиливалось еще каким-то неопределенным, но неприятным
чувством. Обедал Самгин во флигеле у Безбедова, в комнате, сплошь заставленной различными растениями и полками книг, почти сплошь переводами
с иностранного: 144 тома пантелеевского издания иностранных авторов, Майн-Рид, Брем, Густав Эмар, Купер, Диккенс и «Всемирная география» Э. Реклю, — большинство книг без переплетов, растрепаны, торчат на полках кое-как.
— Устала я и говорю, может быть, грубо, нескладно, но я говорю
с хорошим
чувством к тебе. Тебя — не первого такого вижу я, много таких людей встречала. Супруг мой очень преклонялся пред людями, которые стремятся преобразить жизнь, я тоже неравнодушна к ним. Я — баба, — помнишь, я сказала: богородица всех религий? Мне верующие приятны, даже если у них религия без бога.
Лицо Владимира Лютова побурело, глаза, пытаясь остановиться, дрожали, он слепо тыкал вилкой в тарелку, ловя скользкий гриб и возбуждая у Самгина тяжелое
чувство неловкости. Никогда еще Самгин не слышал, не чувствовал, чтоб этот человек говорил так серьезно, без фокусов, без неприятных вывертов. Самгин молча налил еще водки, а Лютов, сорвав салфетку
с шеи, продолжал...
Теперь она говорила вопросительно, явно вызывая на возражения. Он, покуривая, откликался осторожно, междометиями и вопросами; ему казалось, что на этот раз Марина решила исповедовать его, выспросить, выпытать до конца, но он знал, что конец — точка, в которой все мысли связаны крепким узлом убеждения. Именно эту точку она, кажется, ищет в нем. Но
чувство недоверия к ней давно уже погасило его желание откровенно говорить
с нею о себе, да и попытки его рассказать себя он признал неудачными.
С этим
чувством, скрывая его, Самгин спросил Марину: что думает она о рассказе «Мысль»?
Этот смех, вообще — неуместный, задевал в Самгине его
чувство собственного достоинства, возбуждал желание спорить
с нею, даже резко спорить, но воле к сопротивлению мешали грустные мысли...
А Миша постепенно вызывал
чувство неприязни к нему. Молчаливый, скромный юноша не давал явных поводов для неприязни, он быстро и аккуратно убирал комнаты, стирал пыль не хуже опытной и чистоплотной горничной, переписывал бумаги почти без ошибок, бегал в суд, в магазины, на почту, на вопросы отвечал
с предельной точностью. В свободные минуты сидел в прихожей на стуле у окна, сгибаясь над книгой.
— Вы, Клим Иванович,
с теткой в дружбе, а у меня к вам… есть… какое-то
чувство… близости.
В этой тревоге он прожил несколько дней, чувствуя, что тупеет, подчиняется меланхолии и — боится встречи
с Мариной. Она не являлась к нему и не звала его, — сам он идти к ней не решался. Он плохо спал, утратил аппетит и непрерывно прислушивался к замедленному течению вязких воспоминаний, к бессвязной смене однообразных мыслей и
чувств.
Самгин хотел согласиться
с этой мыслью, но — воздержался. Мать вызывала
чувство жалости к ней, и это связывало ему язык. Во всем, что она говорила, он слышал искусственное напряжение, неискренность, которая, должно быть, тяготила ее.
Настроение Самгина становилось тягостным.
С матерью было скучно, неловко и являлось
чувство, похожее на стыд за эту скуку. В двери из сада появился высокий человек в светлом костюме и, размахивая панамой, заговорил грубоватым басом...
«Проживет она
с этим гигиенистом все свои деньги», — грубо подумал Самгин, и
чувство жалости к матери вдруг окрасилось неприязнью к ней. Доктор угощал...
Клим Иванович тоже слушал чтение
с приятным
чувством, но ему не хотелось совпадать
с Дроновым в оценке этой книги. Он слышал, как вкусно торопливый голосок произносит необычные фразы, обсасывает отдельные слова, смакует их. Но замечания, которыми Дронов все чаще и обильнее перебивал текст книги, скептические восклицания и мимика Дронова казались Самгину пошлыми, неуместными, раздражали его.
Сознание, что союз
с нею не может быть прочен, даже несколько огорчило его, вызвало досадное
чувство, но эти
чувства быстро исчезли, а тяготение к спокойной, крепкой Таисье не только не исчезло, но как будто стало сильнее.
— Война уничтожает сословные различия, — говорил он. — Люди недостаточно умны и героичны для того, чтобы мирно жить, но пред лицом врага должно вспыхнуть
чувство дружбы, братства, сознание необходимости единства в игре
с судьбой и для победы над нею.