Неточные совпадения
Однако не совсем обычное имя ребенка
с первых же дней жизни заметно подчеркнуло
его.
Заслуженно ненавидя власть царя, честные люди заочно,
с великой искренностью полюбили «народ» и пошли воскрешать, спасать
его.
Тогда несколько десятков решительных людей, мужчин и женщин, вступили в единоборство
с самодержавцем, два года охотились за
ним, как за диким зверем, наконец убили
его и тотчас же были преданы одним из своих товарищей;
он сам пробовал убить Александра Второго, но кажется, сам же и порвал провода мины, назначенной взорвать поезд царя. Сын убитого, Александр Третий, наградил покушавшегося на жизнь
его отца званием почетного гражданина.
Потом
он шагал в комнату, и за
его широкой, сутулой спиной всегда оказывалась докторша, худенькая, желтолицая,
с огромными глазами. Молча поцеловав Веру Петровну, она кланялась всем людям в комнате, точно иконам в церкви, садилась подальше от
них и сидела, как на приеме у дантиста, прикрывая рот платком. Смотрела она в тот угол, где потемнее, и как будто ждала, что вот сейчас из темноты кто-то позовет ее...
Его длинные ноги не сгибаются, длинные руки
с кривыми пальцами шевелятся нехотя, неприятно,
он одет всегда в длинный, коричневый сюртук, обут в бархатные сапоги на меху и на мягких подошвах.
Он ходит
с палкой, как ночной сторож, на конце палки кожаный мяч, чтоб она не стучала по полу, а шлепала и шаркала в тон подошвам
его сапог.
Клим очень хорошо чувствовал, что дед всячески старается унизить
его, тогда как все другие взрослые заботливо возвышают. Настоящий Старик утверждал, что Клим просто слабенький, вялый мальчик и что ничего необыкновенного в
нем нет.
Он играл плохими игрушками только потому, что хорошие у
него отнимали бойкие дети,
он дружился
с внуком няньки, потому что Иван Дронов глупее детей Варавки, а Клим, избалованный всеми, самолюбив, требует особого внимания к себе и находит
его только у Ивана.
Это было очень обидно слышать, возбуждало неприязнь к дедушке и робость пред
ним. Клим верил отцу: все хорошее выдумано — игрушки, конфеты, книги
с картинками, стихи — все. Заказывая обед, бабушка часто говорит кухарке...
Выдумывать было не легко, но
он понимал, что именно за это все в доме, исключая Настоящего Старика, любят
его больше, чем брата Дмитрия. Даже доктор Сомов, когда шли кататься в лодках и Клим
с братом обогнали
его, — даже угрюмый доктор, лениво шагавший под руку
с мамой, сказал ей...
Клим тотчас догадался, что нуль — это кругленький, скучный братишка, смешно похожий на отца.
С того дня
он стал называть брата Желтый Ноль, хотя Дмитрий был розовощекий, голубоглазый.
Заметив, что взрослые всегда ждут от
него чего-то, чего нет у других детей, Клим старался, после вечернего чая, возможно больше посидеть со взрослыми у потока слов, из которого
он черпал мудрость. Внимательно слушая бесконечные споры,
он хорошо научился выхватывать слова, которые особенно царапали
его слух, а потом спрашивал отца о значении этих слов. Иван Самгин
с радостью объяснял, что такое мизантроп, радикал, атеист, культуртрегер, а объяснив и лаская сына, хвалил
его...
Несомненно, это был самый умный человек,
он никогда ни
с кем не соглашался и всех учил, даже Настоящего Старика, который жил тоже несогласно со всеми, требуя, чтоб все шли одним путем.
Он всегда говорил, что на мужике далеко не уедешь, что есть только одна лошадь, способная сдвинуть воз, — интеллигенция. Клим знал, что интеллигенция — это отец, дед, мама, все знакомые и, конечно, сам Варавка, который может сдвинуть какой угодно тяжелый воз. Но было странно, что доктор, тоже очень сильный человек, не соглашался
с Варавкой; сердито выкатывая черные глаза,
он кричал...
Взрослые говорили о
нем с сожалением, милостыню давали
ему почтительно, Климу казалось, что
они в чем-то виноваты пред этим нищим и, пожалуй, даже немножко боятся
его, так же, как боялся Клим. Отец восхищался...
По ее рассказам, нищий этот был великий грешник и злодей, в голодный год
он продавал людям муку
с песком,
с известкой, судился за это, истратил все деньги свои на подкупы судей и хотя мог бы жить в скромной бедности, но вот нищенствует.
Отец говорил долго, но сын уже не слушал
его, и
с этого вечера народ встал перед
ним в новом освещении, не менее туманном, чем раньше, но еще более страшноватом.
Но вот
он привез внуков на рождественскую елку в это хваленое училище, и Клим увидал несколько десятков худеньких мальчиков, одетых в полосатое, синее
с белым, как одевают женщин-арестанток.
Явился толстенький человечек
с голым черепом,
с желтым лицом без усов и бровей, тоже как будто уродливо распухший мальчик;
он взмахнул руками, и все полосатые отчаянно запели...
Бабушку никто не любил. Клим, видя это, догадался, что
он неплохо сделает, показывая, что только
он любит одинокую старуху.
Он охотно слушал ее рассказы о таинственном доме. Но в день своего рождения бабушка повела Клима гулять и в одной из улиц города, в глубине большого двора, указала
ему неуклюжее, серое, ветхое здание в пять окон, разделенных тремя колоннами,
с развалившимся крыльцом,
с мезонином в два окна.
Вместе
с тем
он замечал, что дети все откровеннее не любят
его.
Они смотрели на
него с любопытством, как на чужого, и тоже, как взрослые, ожидали от
него каких-то фокусов.
— Я — не старуха, и Павля — тоже молодая еще, — спокойно возразила Лида. — Мы
с Павлей очень любим
его, а мама сердится, потому что
он несправедливо наказал ее, и она говорит, что бог играет в люди, как Борис в свои солдатики.
— Папа хочет, чтоб она уехала за границу, а она не хочет, она боится, что без нее папа пропадет. Конечно, папа не может пропасть. Но
он не спорит
с ней,
он говорит, что больные всегда выдумывают какие-нибудь страшные глупости, потому что боятся умереть.
В углу двора, между конюшней и каменной стеной недавно выстроенного дома соседей, стоял, умирая без солнца, большой вяз, у ствола
его были сложены старые доски и бревна, а на
них, в уровень
с крышей конюшни, лежал плетенный из прутьев возок дедушки. Клим и Лида влезали в этот возок и сидели в
нем, беседуя. Зябкая девочка прижималась к Самгину, и
ему было особенно томно приятно чувствовать ее крепкое, очень горячее тело, слушать задумчивый и ломкий голосок.
Голос у нее бедный, двухтоновой, Климу казалось, что
он качается только между нот фа и соль. И вместе
с матерью своей Клим находил, что девочка знает много лишнего для своих лет.
Иногда Клим испытывал желание возразить девочке, поспорить
с нею, но не решался на это, боясь, что Лида рассердится. Находя ее самой интересной из всех знакомых девочек,
он гордился тем, что Лидия относится к
нему лучше, чем другие дети. И когда Лида вдруг капризно изменяла
ему, приглашая в тарантас Любовь Сомову, Клим чувствовал себя обиженным, покинутым и ревновал до злых слез.
Погодки,
они обе коротенькие, толстые,
с лицами круглыми, точно блюдечки чайных чашек.
Белое лицо ее казалось осыпанным мукой, голубовато-серые, жидкие глаза прятались в розовых подушечках опухших век, бесцветные брови почти невидимы на коже очень выпуклого лба, льняные волосы лежали на черепе, как приклеенные, она заплетала
их в смешную косичку,
с желтой лентой в конце.
Придумала скучную игру «Что
с кем будет?»: нарезав бумагу маленькими квадратиками, она писала на
них разные слова, свертывала квадратики в тугие трубки и заставляла детей вынимать из подола ее по три трубки.
Клим, видя, что все недовольны, еще более невзлюбил Сомову и еще раз почувствовал, что
с детьми
ему труднее, чем со взрослыми.
Глафира Исаевна брала гитару или другой инструмент, похожий на утку
с длинной, уродливо прямо вытянутой шеей; отчаянно звенели струны, Клим находил эту музыку злой, как все, что делала Глафира Варавка. Иногда она вдруг начинала петь густым голосом, в нос и тоже злобно. Слова ее песен были странно изломаны, связь
их непонятна, и от этого воющего пения в комнате становилось еще сумрачней, неуютней. Дети, забившись на диван, слушали молча и покорно, но Лидия шептала виновато...
Варавка требовал
с детей честное слово, что
они не станут щекотать
его, и затем начинал бегать рысью вокруг стола, топая так, что звенела посуда в буфете и жалобно звякали хрустальные подвески лампы.
Это нельзя было понять, тем более нельзя, что в первый же день знакомства Борис поссорился
с Туробоевым, а через несколько дней
они жестоко, до слез и крови, подрались.
Когда явился Туробоев, Клим почувствовал себя отодвинутым еще дальше,
его поставили рядом
с братом, Дмитрием.
Туробоев, холодненький, чистенький и вежливый, тоже смотрел на Клима, прищуривая темные, неласковые глаза, — смотрел вызывающе.
Его слишком красивое лицо особенно сердито морщилось, когда Клим подходил к Лидии, но девочка разговаривала
с Климом небрежно, торопливо, притопывая ногами и глядя в ту сторону, где Игорь. Она все более плотно срасталась
с Туробоевым, ходили
они взявшись за руки; Климу казалось, что, даже увлекаясь игрою,
они играют друг для друга, не видя, не чувствуя никого больше.
Кривоногий,
с выпученным животом,
с приплюснутым, плоским черепом, широким лбом и большими ушами,
он был как-то подчеркнуто, но притягательно некрасив.
Жадность была самым заметным свойством Дронова;
с необыкновенной жадностью
он втягивал мокреньким носом воздух, точно задыхаясь от недостатка
его.
По настоянию деда Акима Дронов вместе
с Климом готовился в гимназию и на уроках Томилина обнаруживал тоже судорожную торопливость, Климу и она казалась жадностью. Спрашивая учителя или отвечая
ему, Дронов говорил очень быстро и как-то так всасывая слова, точно
они, горячие, жгли губы
его и язык. Клим несколько раз допытывался у товарища, навязанного
ему Настоящим Стариком...
И быстреньким шепотом
он поведал, что тетка
его, ведьма, околдовала
его, вогнав в живот
ему червя чревака, для того чтобы
он, Дронов, всю жизнь мучился неутолимым голодом.
Он рассказал также, что родился в год, когда отец
его воевал
с турками, попал в плен, принял турецкую веру и теперь живет богато; что ведьма тетка, узнав об этом, выгнала из дома мать и бабушку и что мать очень хотела уйти в Турцию, но бабушка не пустила ее.
Заметив, что Дронов называет голодного червя — чевряком, чреваком, чревоедом, Клим не поверил
ему. Но, слушая таинственный шепот,
он с удивлением видел пред собою другого мальчика, плоское лицо нянькина внука становилось красивее, глаза
его не бегали, в зрачках разгорался голубоватый огонек радости, непонятной Климу. За ужином Клим передал рассказ Дронова отцу, — отец тоже непонятно обрадовался.
Тут пришел Варавка, за
ним явился Настоящий Старик, начали спорить, и Клим еще раз услышал не мало такого, что укрепило
его в праве и необходимости выдумывать себя, а вместе
с этим вызвало в
нем интерес к Дронову, — интерес, похожий на ревность. На другой же день
он спросил Ивана...
У
него была привычка беседовать
с самим собою вслух. Нередко, рассказывая историю,
он задумывался на минуту, на две, а помолчав, начинал говорить очень тихо и непонятно. В такие минуты Дронов толкал Клима ногою и, подмигивая на учителя левым глазом, более беспокойным, чем правый, усмехался кривенькой усмешкой; губы Дронова были рыбьи, тупые, жесткие, как хрящи. После урока Клим спрашивал...
— Хи, хи, — захлебывался Дронов. — Наврал
он на Невского, — святой
с татарами дружиться не станет, шалишь! Оттого и помнить не велел, что наврал. Хорош учитель: учит, а помнить не велит.
Говоря о Томилине, Иван Дронов всегда понижал голос, осторожно оглядывался и хихикал, а Клим, слушая
его, чувствовал, что Иван не любит учителя
с радостью и что
ему нравится не любить.
— Ты думаешь —
он с кем говорит?
Он с чертом говорит.
Видел, что бойкий мальчик не любит всех взрослых вообще, не любит
их с таким же удовольствием, как не любил учителя.
— Дави
его! — поощрял
он, видя, как Варавка борется
с Туробоевым. — Подножку дай!
— Копейку потерял, — жаловался
он, покачиваясь на кривых ногах, заботясь столкнуться
с играющими.
Они налетали на
него, сбивали
с ног, тогда Дронов, сидя на земле, хныкал и угрожал...
Недели две-три
с Дроновым очень дружилась Люба Сомова,
они вместе гуляли, прятались по углам, таинственно и оживленно разговаривая о чем-то, но вскоре Люба, вечером, прибежав к Лидии в слезах, гневно закричала...
Варавка прозвал
его: Ваня
с Праздником.