Неточные совпадения
Она и Варавка
становились все менее видимы Климу, казалось, что они и друг с другом играют в прятки; несколько раз в день Клим слышал
вопросы, обращенные к нему или к Малаше, горничной...
Он читал Бокля, Дарвина, Сеченова, апокрифы и творения отцов церкви, читал «Родословную историю татар» Абдул-гази Багодур-хана и, читая, покачивал головою вверх и вниз, как бы выклевывая со страниц книги странные факты и мысли. Самгину казалось, что от этого нос его
становился заметней, а лицо еще более плоским. В книгах нет тех странных
вопросов, которые волнуют Ивана, Дронов сам выдумывает их, чтоб подчеркнуть оригинальность своего ума.
Клим взглянул на некрасивую девочку неодобрительно, он
стал замечать, что Люба умнеет, и это было почему-то неприятно. Но ему очень нравилось наблюдать, что Дронов
становится менее самонадеян и уныние выступает на его исхудавшем, озабоченном лице. К его взвизгивающим
вопросам примешивалась теперь нота раздражения, и он слишком долго и громко хохотал, когда Макаров, объясняя ему что-то, пошутил...
Поболтав с дочерью, с Климом, он изругал рабочих, потом щедро дал им на чай и уехал куда-то, а Лидия ушла к себе наверх, притаилась там, а за вечерним чаем
стала дразнить Таню Куликову
вопросами...
Открыв глаза, она
стала сбрасывать волосы, осыпавшие ее уши, щеки. В жестах ее Клим заметил нелепую торопливость. Она злила, не желая или не умея познакомить его с
вопросом практики, хотя Клим не стеснялся в словах, ставя эти
вопросы.
Оживление Дмитрия исчезло, когда он
стал расспрашивать о матери, Варавке, Лидии. Клим чувствовал во рту горечь, в голове тяжесть. Было утомительно и скучно отвечать на почтительно-равнодушные
вопросы брата. Желтоватый туман за окном, аккуратно разлинованный проволоками телеграфа, напоминал о старой нотной бумаге. Сквозь туман смутно выступала бурая стена трехэтажного дома, густо облепленная заплатами многочисленных вывесок.
Количество таких воспоминаний и
вопросов возрастало, они
становились все противоречивей, сложней. Чувствуя себя не в силах разобраться в этом хаосе, Клим с негодованием думал...
Пришла Лидия, держась руками за виски, молча села у окна. Клим спросил: что нашел доктор? Лидия посмотрела на него непонимающим взглядом; от синих теней в глазницах ее глаза
стали светлее. Клим повторил
вопрос.
— Во мне — ничего не изменилось, — подсказывала ему Лидия шепотом, и ее шепот в ночной, душной темноте
становился его кошмаром. Было что-то особенно угнетающее в том, что она ставит нелепые
вопросы свои именно шепотом, как бы сама стыдясь их, а
вопросы ее звучали все бесстыдней. Однажды, когда он говорил ей что-то успокаивающее, она остановила его...
«Да, она умнеет», — еще раз подумал Самгин и приласкал ее. Сознание своего превосходства над людями иногда возвышалось у Клима до желания быть великодушным с ними. В такие минуты он
стал говорить с Никоновой ласково, даже пытался вызвать ее на откровенность; хотя это желание разбудила в нем Варвара, она
стала относиться к новой знакомой очень приветливо, но как бы испытующе. На
вопрос Клима «почему?» — она ответила...
Варвара утомленно закрыла глаза, а когда она закрывала их, ее бескровное лицо
становилось жутким. Самгин тихонько дотронулся до руки Татьяны и, мигнув ей на дверь, встал. В столовой девушка начала расспрашивать, как это и откуда упала Варвара, был ли доктор и что сказал.
Вопросы ее следовали один за другим, и прежде, чем Самгин мог ответить, Варвара окрикнула его. Он вошел, затворив за собою дверь, тогда она, взяв руку его, улыбаясь обескровленными губами, спросила тихонько...
Было стыдно сознаться, но Самгин чувствовал, что им овладевает детский, давно забытый страшок и его тревожат наивные, детские
вопросы, которые вдруг
стали необыкновенно важными. Представлялось, что он попал в какой-то прозрачный мешок, откуда никогда уже не сможет вылезти, и что шкуна не двигается, а взвешена в пустоте и только дрожит.
Было жалко его, но думать о нем — некогда. Количество раздражающих впечатлений быстро возрастало. Самгин видел, что молодежь
становится проще, но не так, как бы он хотел. Ему казалась возмутительной поспешность, с которой студенты-первокурсники, вчерашние гимназисты, объявляли себя эсерами и эсдеками, раздражала легкость, с которой решались ими социальные
вопросы.
«Свершилось, — думал Самгин, закрыв глаза и видя слово это написанным как заголовок будущей
статьи; слово даже заканчивалось знаком восклицания, но он стоял криво и был похож на знак
вопроса. — В данном случае похороны как бы знаменуют воскресение нормальной жизни».
«Почему же командует этот?» — подумал Самгин, но ответа на
вопрос свой не
стал искать. Он чувствовал себя сброшенным и в плену, в нежилом доме.
Он
стал перечислять боевые выступления рабочих в провинции, факты террора, схватки с черной сотней, взрывы аграрного движения; он говорил обо всем этом, как бы напоминая себе самому, и тихонько постукивал кулаком по столу, ставя точки. Самгин хотел спросить: к чему приведет все это? Но вдруг с полной ясностью почувствовал, что спросил бы равнодушно, только по обязанности здравомыслящего человека. Каких-либо иных оснований для этого
вопроса он не находил в себе.
Взяв газету, он прилег на диван. Передовая
статья газеты «Наше слово» крупным, но сбитым шрифтом, со множеством знаков
вопроса и восклицания, сердито кричала о людях, у которых «нет чувства ответственности пред страной, пред историей».
На этот
вопрос он не
стал искать ответа, ибо, впервые откровенно признав ее власть, смутился.
Религиозные настроения и
вопросы метафизического порядка никогда не волновали Самгина, к тому же он видел, как быстро религиозная мысль Достоевского и Льва Толстого потеряла свою остроту, снижаясь к блудному пустословию Мережковского,
становилась бесстрастной в холодненьких словах полунигилиста Владимира Соловьева, разлагалась в хитроумии чувственника Василия Розанова и тонула, исчезала в туманах символистов.
«Родится человек, долго чему-то учится, испытывает множество различных неприятностей, решает социальные
вопросы, потому что действительность враждебна ему, тратит силы на поиски душевной близости с женщиной, — наиболее бесплодная трата сил. В сорок лет человек
становится одиноким…»
«Я не Питер Шлемиль и не буду страдать, потеряв свою тень. И я не потерял ее, а самовольно отказался от мучительной неизбежности влачить за собою тень, которая
становится все тяжелее. Я уже прожил половину срока жизни, имею право на отдых. Какой смысл в этом непрерывном накоплении опыта? Я достаточно богат. Каков смысл жизни?.. Смешно в моем возрасте ставить “детские
вопросы”».
— Эх, — вздохнул Тагильский и
стал рассказывать о красотах Урала даже с некоторым жаром. Нечто поддразнивающее исчезло в его словах и в тоне, но Самгин настороженно ожидал, что оно снова явится. Гость раздражал и утомлял обилием слов. Все, что он говорил, воспринималось хозяином как фальшивое и как предисловие к чему-то более важному. Вдруг встал
вопрос...
— Это — плохо, я знаю. Плохо, когда человек во что бы то ни
стало хочет нравиться сам себе, потому что встревожен
вопросом: не дурак ли он? И догадывается, что ведь если не дурак, тогда эта игра с самим собой, для себя самого, может сделать человека еще хуже, чем он есть. Понимаете, какая штука?
— Это личный
вопрос тысяч, — добавил он, дергая правым плечом, а затем вскочил и, опираясь обеими руками на стол, наклонясь к Самгину,
стал говорить вполголоса, как бы сообщая тайну: — Тысячи интеллигентов схвачены за горло необходимостью быстро решить именно это: с хозяевами или с рабочими?
Ответа на этот
вопрос он не
стал искать, сознавая, что ответ потребовал бы от него действия, для которого он не имеет силы. Ускорив шаг, он повернул за угол.