Неточные совпадения
Глафира Исаевна брала гитару или другой инструмент, похожий на утку с длинной, уродливо прямо вытянутой шеей; отчаянно звенели струны, Клим находил эту музыку злой, как все, что делала Глафира Варавка. Иногда она вдруг начинала петь
густым голосом, в нос и тоже злобно. Слова ее песен были странно изломаны, связь их непонятна, и от этого воющего пения в комнате
становилось еще сумрачней, неуютней. Дети, забившись на диван, слушали молча и покорно, но Лидия шептала виновато...
Она
стала угловатой, на плечах и бедрах ее высунулись кости, и хотя уже резко обозначились груди, но они были острые, как локти, и неприятно кололи глаза Клима; заострился нос, потемнели
густые и строгие брови, а вспухшие губы
стали волнующе яркими.
Он переживал волнение, новое для него. За окном бесшумно кипела
густая, белая муть, в мягком, бесцветном сумраке комнаты все вещи как будто задумались, поблекли; Варавка любил картины, фарфор, после ухода отца все в доме неузнаваемо изменилось,
стало уютнее, красивее, теплей. Стройная женщина с суховатым, гордым лицом явилась пред юношей неиспытанно близкой. Она говорила с ним, как с равным, подкупающе дружески, а голос ее звучал необычно мягко и внятно.
И, охнув, когда Клим пожал ей руку, объяснила, что у нее ревматизм. Торопливо, мелкими словами она
стала расспрашивать о Варавке, но вошла пышная девица, обмахивая лицо, как веером, концом толстой косы золотистого цвета, и сказала
густым альтом...
Он был выше Марины на полголовы, и было видно, что серые глаза его разглядывают лицо девушки с любопытством. Одной рукой он поглаживал бороду, в другой, опущенной вдоль тела, дымилась папироса. Ярость Марины
становилась все
гуще, заметней.
Остановясь среди комнаты, он взмахнул рукой, хотел еще что-то сказать, но явился дьякон, смешно одетый в старенькую, короткую для его роста поддевку и очень смущенный этим. Макаров
стал подшучивать над ним, он усмехнулся уныло и
загудел...
На улице было людно и шумно, но еще шумнее
стало, когда вышли на Тверскую. Бесконечно двигалась и
гудела толпа оборванных, измятых, грязных людей. Негромкий, но сплошной ропот стоял в воздухе, его разрывали истерические голоса женщин. Люди устало шли против солнца, наклоня головы, как бы чувствуя себя виноватыми. Но часто, когда человек поднимал голову, Самгин видел на истомленном лице выражение тихой радости.
Спросить он хотел что-то другое, но не нашел слов, он действовал, как в
густой темноте. Лидия отшатнулась, он обнял ее крепче,
стал целовать плечи, грудь.
Он
стал расталкивать товарищей локтями и плечами, удивительно легко, точно ветер траву, пошатывая людей. Вытолкнув Самгина из
гущи толпы, он сказал...
Поцеловав его в лоб, она исчезла, и, хотя это вышло у нее как-то внезапно, Самгин был доволен, что она ушла. Он закурил папиросу и погасил огонь; на пол легла мутная полоса света от фонаря и темный крест рамы; вещи сомкнулись; в комнате
стало тесней, теплей. За окном влажно вздыхал ветер, падал
густой снег, город был не слышен, точно глубокой ночью.
Раза два мелькнул на дворе Дунаев, с его незабываемой улыбочкой в курчавой бороде, которая
стала еще более
густой и точно вырезанной из дерева.
Когда вышли на Троицкую площадь, — передние ряды, точно ударившись обо что-то, остановились,
загудели, люди вокруг Самгина
стали подпрыгивать, опираясь о плечи друг друга, заглядывая вперед.
И все
гуще, тяжелее
становился холод торжествующей тьмы.
В тишине эти недоумевающие шепоты были слышны очень ясно, хотя странный, шлифующий шорох, приближаясь,
становился все
гуще.
Эти слова прозвучали очень тепло, дружески. Самгин поднял голову и недоверчиво посмотрел на высоколобое лицо, обрамленное двуцветными вихрами и темной, но уже очень заметно поседевшей, клинообразной бородой. Было неприятно признать, что красота Макарова
становится все внушительней. Хороши были глаза, прикрытые
густыми ресницами, но неприятен их прямой, строгий взгляд. Вспомнилась странная и, пожалуй, двусмысленная фраза Алины: «Костя честно красив, — для себя, а не для баб».
Самгин закрыл лицо руками. Кафли печи, нагреваясь все более, жгли спину, это уже было неприятно, но отойти от печи не было сил. После ухода Анфимьевны тишина в комнатах
стала тяжелей,
гуще, как бы только для того, чтобы ясно был слышен голос Якова, — он струился из кухни вместе с каким-то едким, горьковатым запахом...
Вечерами, поздно, выходил на улицу, вслушивался в необыкновенную, непостижимую тишину, — казалось, что день ото дня она
становится все более
густой, сжимается плотней и — должна же она взорваться!
Самгину показалось, что глаза Марины смеются. Он заметил, что многие мужчины и женщины смотрят на нее не отрываясь, покорно, даже как будто с восхищением. Мужчин могла соблазнять ее величавая красота, а женщин чем привлекала она? Неужели она проповедует здесь? Самгин нетерпеливо ждал. Запах сырости
становился теплее,
гуще. Тот, кто вывел писаря, возвратился, подошел к столу и согнулся над ним, говоря что-то Лидии; она утвердительно кивала головой, и казалось, что от очков ее отскакивают синие огни…
В то же время, наблюдая жизнь города, он убеждался, что процесс «успокоения», как туман, поднимается снизу, от земли, и что туман этот
становится все
гуще, плотнее.
Самгин с наслаждением выпил стакан
густого холодного молока, прошел в кухню, освежил лицо и шею мокрым полотенцем, вышел на террасу и, закурив,
стал шагать по ней, прислушиваясь к себе, не слыша никаких мыслей, но испытывая такое ощущение, как будто здесь его ожидает что-то новое, неиспытанное.
— Умирает, — сказала она, садясь к столу и разливая чай.
Густые брови ее сдвинулись в одну черту, и лицо
стало угрюмо, застыло. — Как это тяжело: погибает человек, а ты не можешь помочь ему.
Вьюга бушевала все так же яростно, тучи снега казались тяжелее,
гуще, может быть, потому, что день
стал светлее.
Свирепо рыча,
гудя, стреляя, въезжали в
гущу толпы грузовики, привозя генералов и штатских людей, бережливо выгружали их перед лестницей, и каждый такой груз как будто понижал настроение толпы, шум
становился тише, лица людей задумчивее или сердитей, усмешливее, угрюмей. Самгин ловил негромкие слова...
Неточные совпадения
Еще радостнее были минуты, когда, подходя к реке, в которую утыкались ряды, старик обтирал мокрою
густою травой косу, полоскал ее
сталь в свежей воде реки, зачерпывал брусницу и угощал Левина.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух
становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно
становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Чичиков разрешился тоже междуиметием смеха, но, из уважения к генералу, пустил его на букву э: хе, хе, хе, хе, хе! И туловище его также
стало колебаться от смеха, хотя плечи и не тряслись, потому что не носили
густых эполет.
И туловище генерала
стало колебаться от смеха. Плечи, носившие некогда
густые эполеты, тряслись, точно как бы носили и поныне
густые эполеты.
Все пестрое пространство ее охватывалось последним ярким отблеском солнца и постепенно темнело, так что видно было, как тень перебегала по нем, и она
становилась темно-зеленою; испарения подымались
гуще, каждый цветок, каждая травка испускала амбру, и вся степь курилась благовонием.