Неточные совпадения
— Нет, — сказал Клим и,
сняв очки, протирая стекла, наклонил голову. Он знал, что лицо у него злое, и ему не хотелось, чтоб мать видела это. Он чувствовал
себя обманутым, обокраденным. Обманывали его все: наемная Маргарита, чахоточная Нехаева, обманывает и Лидия, представляясь не той, какова она на самом деле, наконец обманула и Спивак, он уже не может думать о ней так хорошо, как думал за час перед этим.
У дуги шел, обнажив лысую голову, широкоплечий, бородатый извозчик, часть вожжей лежала на плече его, он смотрел под ноги
себе, и все люди, останавливаясь,
снимали пред ним фуражки, шляпы.
— Грубоватость, — подсказала женщина,
сняв с пальца наперсток, играя им. — Это у него от недоверия к
себе. И от Шиллера, от Карла Моора, — прибавила она, подумав, покачиваясь на стуле. — Он — романтик, но — слишком обремененный правдой жизни, и потому он не будет поэтом. У него одно стихотворение закончено так...
Самгин собрал все листки, смял их, зажал в кулаке и, закрыв уставшие глаза,
снял очки. Эти бредовые письма возмутили его, лицо горело, как на морозе. Но, прислушиваясь к
себе, он скоро почувствовал, что возмущение его не глубоко, оно какое-то физическое, кожное. Наверное, он испытал бы такое же, если б озорник мальчишка ударил его по лицу. Память услужливо показывала Лидию в минуты, не лестные для нее, в позах унизительных, голую, уставшую.
— Кстати, о девочках, — болтал Тагильский,
сняв шляпу, обмахивая ею лицо свое. — На днях я был в компании с товарищем прокурора — Кучиным, Кичиным? Помните керосиновый скандал с девицей Ветровой, — сожгла
себя в тюрьме, — скандал, из которого пытались сделать историю? Этому Кичину приписывалось неосторожное обращение с Ветровой, но, кажется, это чепуха, он — не ветреник.
Он понимал, что обыск не касается его, чувствовал
себя спокойно, полусонно. У двери в прихожую сидел полицейский чиновник, поставив шашку между ног и сложив на эфесе очень красные кисти рук, дверь закупоривали двое неподвижных понятых. В комнатах, позванивая шпорами, рылись жандармы, передвигая мебель,
снимая рамки со стен; во всем этом для Самгина не было ничего нового.
Слезы текли скупо из его глаз, но все-таки он ослеп от них,
снял очки и спрятал лицо в одеяло у ног Варвары. Он впервые плакал после дней детства, и хотя это было постыдно, а — хорошо: под слезами обнажался человек, каким Самгин не знал
себя, и росло новое чувство близости к этой знакомой и незнакомой женщине. Ее горячая рука гладила затылок, шею ему, он слышал прерывистый шепот...
Но, отмечая все эти мелочи, он улыбался добродушно, потирая руки,
снимал и надевал очки, сознавая, что ведет
себя необычно.
— Вы — не в духе? — осведомился Туробоев и, небрежно кивнув головою, ушел, а Самгин,
сняв очки, протирая стекла дрожащими пальцами, все еще видел пред
собою его стройную фигуру, тонкое лицо и насмешливо сожалеющий взгляд модного портного на человека, который одет не по моде.
Сняв очки, Самгин крепко закрыл глаза. Было жалко потерять женщину. Еще более жалко было
себя. Желчно усмехаясь, он спросил...
Всегда суетливый, он приобрел теперь какие-то неуверенные, отрывочные жесты,
снял кольцо с пальца, одевался не так щеголевато, как раньше, вообще — прибеднился, сделал
себя фигурой более демократической.
Он снова начал о том, как тяжело ему в городе. Над полем, сжимая его, уже густел синий сумрак, город покрывали огненные облака, звучал благовест ко всенощной. Самгин,
сняв очки, протирал их, хотя они в этом не нуждались, и видел пред
собою простую, покорную, нежную женщину. «Какой ты не русский, — печально говорит она, прижимаясь к нему. — Мечты нет у тебя, лирики нет, все рассуждаешь».
«Разумеется, он должен быть здесь», — вяло подумал Самгин о Кутузове, чувствуя необходимость разгрузить
себя, рассказать о том, что видел на площади. Он расстегнул пальто, зачем-то
снял очки и, сунув их в карман, начал громко выкрикивать...
Вином от нее не пахло, только духами. Ее восторг напомнил Климу ожесточение, с которым он думал о ней и о
себе на концерте. Восторг ее был неприятен. А она пересела на колени к нему,
сняла очки и, бросив их на стол, заглянула в глаза.
Безмолвная ссора продолжалась. Было непоколебимо тихо, и тишина эта как бы требовала, чтоб человек думал о
себе. Он и думал. Пил вино, чай, курил папиросы одну за другой, ходил по комнате, садился к столу, снова вставал и ходил; постепенно раздеваясь,
снял пиджак, жилет, развязал галстук, расстегнул ворот рубахи, ботинки
снял.
— Ну? Что? — спросила она и, махнув на него салфеткой, почти закричала: — Да
сними ты очки! Они у тебя как на душу надеты — право! Разглядываешь, усмехаешься… Смотри, как бы над тобой не усмехнулись! Ты — хоть на сегодня спусти
себя с цепочки. Завтра я уеду, когда еще встретимся, да и — встретимся ли? В Москве у тебя жена, там я тебе лишняя.
Самгин вспомнил
себя, когда он,
сняв сюртук гимназиста, оделся в новенький светло-серый костюм, — было неудобно, а хорошо.
Чувствуя, как в него сквозь платье и кожу просачивается холодное уныние, Самгин поставил чемоданы,
снял шляпу, вытер потный лоб и напомнил
себе...
Самгин вошел к
себе, не
снимая пальто и шляпу, подошел к окну, сердито распахнул створки рамы, посмотрел вниз…
Он
снял очки и, почти касаясь лбом стекла, погладил пальцем седоватые волосы висков, покрутил бородку, показал
себе желтые мелкие зубы, закопченные дымом табака.
— Пестрая мы нация, Клим Иванович, чудаковатая нация, — продолжал Дронов, помолчав, потише, задумчивее,
сняв шапку с колена, положил ее на стол и, задев лампу, едва не опрокинул ее. — Удивительные люди водятся у нас, и много их, и всем некуда
себя сунуть. В революцию? Вот прошумела она, усмехнулась, да — и нет ее. Ты скажешь — будет! Не спорю. По всем видимостям — будет. Но мужичок очень напугал. Организаторов революции частью истребили, частью — припрятали в каторгу, а многие — сами спрятались.
Он старался говорить не очень громко, памятуя, что с годами суховатый голос его звучит на высоких нотах все более резко и неприятно. Он избегал пафоса, не позволял
себе горячиться, а когда говорил то, что казалось ему особенно значительным, — понижал голос, заметив, что этим приемом усиливает напряжение внимания слушателей. Говорил он
сняв очки, полагая, что блеск и выражение близоруких глаз весьма выгодно подчеркивает силу слов.
Яков перешел дорогу, полоса железа как будто подгоняла его, раскачиваясь за спиной.
Сняв фуражку, обмахивая ею лицо свое, Харламов говорил торопливо и подавленно, не похоже на
себя...
— От кого бежишь? — спросил Дронов, равняясь с ним, и,
сняв котиковую шапку с головы своей, вытер ею лицо
себе. — Зайдем в ресторан, выпьем чего-нибудь, поговорить надо! — требовательно предложил он и, не ожидая согласия, заговорил...