Неточные совпадения
Потом он шагал
в комнату, и за его широкой, сутулой спиной всегда оказывалась докторша, худенькая, желтолицая, с огромными глазами. Молча поцеловав Веру Петровну, она кланялась всем людям
в комнате, точно иконам
в церкви, садилась подальше от них и сидела, как на приеме у дантиста, прикрывая рот платком.
Смотрела она
в тот угол, где потемнее, и как будто ждала, что вот сейчас из темноты кто-то позовет ее...
Клим открыл
в доме даже целую
комнату, почти до потолка набитую поломанной мебелью и множеством вещей, былое назначение которых уже являлось непонятным, даже таинственным. Как будто все эти пыльные вещи вдруг, толпою вбежали
в комнату, испуганные, может быть, пожаром;
в ужасе они нагромоздились одна на другую, ломаясь, разбиваясь, переломали друг друга и умерли. Было грустно
смотреть на этот хаос, было жалко изломанных вещей.
— Вытащили их? — спросил Клим, помолчав,
посмотрев на седого человека
в очках, стоявшего среди
комнаты. Мать положила на лоб его приятно холодную ладонь и не ответила.
Уши отца багровели, слушая Варавку, а отвечая ему, Самгин
смотрел в плечо его и притопывал ногой, как точильщик ножей, ножниц. Нередко он возвращался домой пьяный, проходил
в спальню матери, и там долго был слышен его завывающий голосок.
В утро последнего своего отъезда он вошел
в комнату Клима, тоже выпивши, сопровождаемый негромким напутствием матери...
Мать и Варавка куда-то ушли, а Клим вышел
в сад и стал
смотреть в окно
комнаты Лидии.
Эти размышления позволяли Климу думать о Макарове с презрительной усмешкой, он скоро уснул, а проснулся, чувствуя себя другим человеком, как будто вырос за ночь и выросло
в нем ощущение своей значительности, уважения и доверия к себе. Что-то веселое бродило
в нем, даже хотелось петь, а весеннее солнце
смотрело в окно его
комнаты как будто благосклонней, чем вчера. Он все-таки предпочел скрыть от всех новое свое настроение, вел себя сдержанно, как всегда, и думал о белошвейке уже ласково, благодарно.
Нехаева была неприятна. Сидела она изломанно скорчившись, от нее исходил одуряющий запах крепких духов. Можно было подумать, что тени
в глазницах ее искусственны, так же как румянец на щеках и чрезмерная яркость губ. Начесанные на уши волосы делали ее лицо узким и острым, но Самгин уже не находил эту девушку такой уродливой, какой она показалась с первого взгляда. Ее глаза
смотрели на людей грустно, и она как будто чувствовала себя серьезнее всех
в этой
комнате.
Клим Самгин решил не выходить из
комнаты, но горничная, подав кофе, сказала, что сейчас придут полотеры. Он взял книгу и перешел
в комнату брата. Дмитрия не было, у окна стоял Туробоев
в студенческом сюртуке; барабаня пальцами по стеклу, он
смотрел, как лениво вползает
в небо мохнатая туча дыма.
Она легко поднялась с дивана и, покачиваясь, пошла
в комнату Марины, откуда доносились крики Нехаевой; Клим
смотрел вслед ей, улыбаясь, и ему казалось, что плечи, бедра ее хотят сбросить ткань, прикрывающую их. Она душилась очень крепкими духами, и Клим вдруг вспомнил, что ощутил их впервые недели две тому назад, когда Спивак, проходя мимо него и напевая романс «На холмах Грузии», произнесла волнующий стих...
Говоря, он
смотрел в потолок и не видел, что делает Дмитрий; два тяжелых хлопка заставили его вздрогнуть и привскочить на кровати. Хлопал брат книгой по ладони, стоя среди
комнаты в твердой позе Кутузова. Чужим голосом, заикаясь, он сказал...
Но ее уже не было
в комнате. Варавка
посмотрел на дверь и, встряхнув рукою бороду, грузно втиснулся
в кресло.
Раза два-три Иноков, вместе с Любовью Сомовой, заходил к Лидии, и Клим видел, что этот клинообразный парень чувствует себя у Лидии незваным гостем. Он бестолково, как засыпающий окунь
в ушате воды, совался из угла
в угол, встряхивая длинноволосой головой, пестрое лицо его морщилось, глаза
смотрели на вещи
в комнате спрашивающим взглядом. Было ясно, что Лидия не симпатична ему и что он ее обдумывает. Он внезапно подходил и, подняв брови, широко открыв глаза, спрашивал...
— Нет, я не хочу задеть кого-либо; я ведь не пытаюсь убедить, а — рассказываю, — ответил Туробоев,
посмотрев в окно. Клима очень удивил мягкий тон его ответа. Лютов извивался, подскакивал на стуле, стремясь возражать, осматривал всех
в комнате, но, видя, что Туробоева слушают внимательно, усмехался и молчал.
Ушли и они. Хрустел песок.
В комнате Варавки четко и быстро щелкали косточки счет. Красный огонь на лодке горел далеко, у мельничной плотины. Клим, сидя на ступени террасы,
смотрел, как
в темноте исчезает белая фигура девушки, и убеждал себя...
Две лампы освещали
комнату; одна стояла на подзеркальнике,
в простенке между запотевших серым потом окон, другая спускалась на цепи с потолка, под нею,
в позе удавленника, стоял Диомидов, опустив руки вдоль тела, склонив голову к плечу; стоял и пристально, смущающим взглядом
смотрел на Клима, оглушаемого поющей, восторженной речью дяди Хрисанфа...
Через час он шагал по блестящему полу пустой
комнаты, мимо зеркал
в простенках пяти окон, мимо стульев, чинно и скучно расставленных вдоль стен, а со стен на него неодобрительно
смотрели два лица, одно — сердитого человека с красной лентой на шее и яичным желтком медали
в бороде, другое — румяной женщины с бровями
в палец толщиной и брезгливо отвисшей губою.
Клим покорно ушел, он был рад не
смотреть на расплющенного человека.
В поисках горничной, переходя из
комнаты в комнату, он увидал Лютова; босый,
в ночном белье, Лютов стоял у окна, держась за голову. Обернувшись на звук шагов, недоуменно мигая, он спросил, показав на улицу нелепым жестом обеих рук...
Очень пыльно было
в доме, и эта пыльная пустота, обесцвечивая мысли, высасывала их. По
комнатам, по двору лениво расхаживала прислуга, Клим
смотрел на нее, как
смотрят из окна вагона на коров вдали,
в полях. Скука заплескивала его, возникая отовсюду, от всех людей, зданий, вещей, от всей массы города, прижавшегося на берегу тихой, мутной реки. Картины выставки линяли, забывались, как сновидение, и думалось, что их обесцвечивает, поглощает эта маленькая, сизая фигурка царя.
Дня через три, вечером, он стоял у окна
в своей
комнате, тщательно подпиливая только что остриженные ногти. Бесшумно открылась калитка, во двор шагнул широкоплечий человек
в пальто из парусины,
в белой фуражке, с маленьким чемоданом
в руке. Немного прикрыв калитку, человек обнажил коротко остриженную голову, высунул ее на улицу,
посмотрел влево и пошел к флигелю, раскачивая чемоданчик, поочередно выдвигая плечи.
Самгин соскочил с постели и зашагал по
комнате, искоса
посматривая, как мелькает
в зеркале его лицо, нахмуренное, побледневшее от волнения, — лицо недюжинного человека
в очках, с остренькой, светлой бородкой.
— У себя
в комнате, на столе, — угрюмо ответил Иноков; он сидел на подоконнике, курил и
смотрел в черные стекла окна, застилая их дымом.
— Светлее стало, — усмехаясь заметил Самгин, когда исчезла последняя темная фигура и дворник шумно запер калитку. Иноков ушел, топая, как лошадь, а Клим
посмотрел на беспорядок
в комнате, бумажный хаос на столе, и его обняла усталость; как будто жандарм отравил воздух своей ленью.
В дешевом ресторане Кутузов прошел
в угол, — наполненный сизой мутью, заказал водки, мяса и, прищурясь,
посмотрел на людей, сидевших под низким, закопченным потолком необширной
комнаты; трое,
в однообразных позах, наклонясь над столиками, сосредоточенно ели, четвертый уже насытился и, действуя зубочисткой, пустыми глазами
смотрел на женщину, сидевшую у окна; женщина читала письмо, на столе пред нею стоял кофейник, лежала пачка книг
в ремнях.
Губернаторше донесли об этом его враги, но она согласилась показать себя, только он должен
смотреть на нее из другой
комнаты,
в замочную скважину.
«Что же я тут буду делать с этой?» — спрашивал он себя и, чтоб не слышать отца, вслушивался
в шум ресторана за окном. Оркестр перестал играть и начал снова как раз
в ту минуту, когда
в комнате явилась еще такая же серая женщина, но моложе, очень стройная, с четкими формами,
в пенсне на вздернутом носу. Удивленно
посмотрев на Клима, она спросила, тихонько и мягко произнося слова...
Она встала, пошла
в свою
комнату, шагая слишком твердо, жандарм
посмотрел вслед ей и обратился к Самгину...
Пообедав, он ушел
в свою
комнату, лег, взял книжку стихов Брюсова, поэта, которого он вслух порицал за его антисоциальность, но втайне любовался холодной остротой его стиха. Почитал, подремал, затем пошел
посмотреть, что делает Варвара; оказалось, что она вышла из дома.
Повинуясь странному любопытству и точно не веря доктору, Самгин вышел
в сад, заглянул
в окно флигеля, — маленький пианист лежал на постели у окна, почти упираясь подбородком
в грудь; казалось, что он, прищурив глаза, утонувшие
в темных ямах, непонятливо
смотрит на ладони свои, сложенные ковшичками. Мебель из
комнаты вынесли, и пустота ее очень убедительно показывала совершенное одиночество музыканта. Мухи ползали по лицу его.
Вскоре явилась Любаша Сомова; получив разрешение жить
в Москве, она снова заняла
комнату во флигеле. Она немножко похудела и как будто выросла, ее голубые глаза
смотрели на людей еще более доброжелательно; Татьяна Гогина сказала Варваре...
Прищурясь, он
посмотрел в темный угол
комнаты, казалось — он припоминает: кто там,
в Томске, у его жены? Припомнил...
— Затем выбегает
в соседнюю
комнату, становится на руки, как молодой негодяй, ходит на руках и сам на себя
в низок зеркала
смотрит. Но — позвольте! Ему — тридцать четыре года, бородка солидная и даже седые височки. Да-с! Спрашивают… спрашиваю его: «Очень хорошо, Яковлев, а зачем же ты вверх ногами ходил?» — «Этого, говорит, я вам объяснить не могу, но такая у меня примета и привычка, чтобы после успеха
в деле пожить минуточку вниз головою».
Вбежал Гапон. Теперь, прилично остриженный и умытый, он стал похож на цыгана.
Посмотрев на всех
в комнате и на себя
в зеркале, он произнес решительно, угрожающе...
Но
в этот вечер они
смотрели на него с вожделением, как
смотрят любители вкусно поесть на редкое блюдо. Они слушали его рассказ с таким безмолвным напряжением внимания, точно он столичный профессор, который читает лекцию
в глухом провинциальном городе обывателям, давно стосковавшимся о необыкновенном.
В комнате было тесно, немножко жарко,
в полумраке сидели согнувшись покорные люди, и было очень хорошо сознавать, что вчерашний день — уже история.
«Может быть — убийцы и уж наверное — воры, а — хорошо поют», — размышлял Самгин, все еще не
в силах погасить
в памяти мутное пятно искаженного лица, кипящий шепот, все еще видя
комнату, где из угла
смотрит слепыми глазами запыленный царь с бородою Кутузова.
— По форме это, если хотите, — немножко анархия, а по существу — воспитание революционеров, что и требуется. Денег надобно, денег на оружие, вот что, — повторил он, вздыхая, и ушел, а Самгин, проводив его, начал шагать по
комнате,
посматривая в окна, спрашивая себя...
Послав Климу воздушный поцелуй, она исчезла, а он встал, сунув руки
в карманы, прошелся по
комнате,
посмотрел на себя
в зеркале, закурил и усмехнулся, подумав, как легко эта женщина помогла ему забыть кошмарного офицера.
Стоя среди
комнаты, он курил,
смотрел под ноги себе,
в розоватое пятно света, и вдруг вспомнил восточную притчу о человеке, который, сидя под солнцем на скрещении двух дорог, горько плакал, а когда прохожий спросил: о чем он льет слезы? — ответил: «От меня скрылась моя тень, а только она знала, куда мне идти».
Он встал, подошел к двери, повернул ключ
в замке,
посмотрел на луну, — ярко освещая
комнату, она была совершенно лишней, хотелось погасить ее.
Самгин видел, что пальцы Таисьи побелели, обескровились, а лицо неестественно вытянулось.
В комнате было очень тихо, точно все уснули, и не хотелось
смотреть ни на кого, кроме этой женщины, хотя слушать ее рассказ было противно, свистящие слова возбуждали чувство брезгливости.
Самгин
смотрел, как сквозь темноту на террасе падают светлые капли дождя, и вспоминал роман Мопассана «Наше сердце», — сцену, когда мадам де Бюрн великодушно пришла ночью
в комнату Мариоля.
К этой неприятной для него задаче он приступил у нее на дому,
в ее маленькой уютной
комнате. Осенний вечер сумрачно
смотрел в окна с улицы и
в дверь с террасы;
в саду, под красноватым небом, неподвижно стояли деревья, уже раскрашенные утренними заморозками. На столе, как всегда, кипел самовар, — Марина,
в капоте
в кружевах, готовя чай, говорила, тоже как всегда, — спокойно, усмешливо...
Проводив ее, Самгин быстро вбежал
в комнату, остановился у окна и
посмотрел, как легко и солидно эта женщина несет свое тело по солнечной стороне улицы; над головою ее — сиреневый зонтик, платье металлически блестит, и замечательно красиво касаются камня панели туфельки бронзового цвета.
Она величественно отошла
в угол
комнаты, украшенный множеством икон и тремя лампадами, села к столу, на нем буйно кипел самовар, исходя обильным паром, блестела посуда,
комнату наполнял запах лампадного масла, сдобного теста и меда. Самгин с удовольствием присел к столу, обнял ладонями горячий стакан чая. Со стены, сквозь запотевшее стекло, на него
смотрело лицо бородатого царя Александра Третьего, а под ним картинка: овечье стадо пасет благообразный Христос, с длинной палкой
в руке.
Комнату наполняло ласковое, душистое тепло, медовый запах ласкал обоняние, и хотелось, чтоб вся кожа погрузилась
в эту теплоту, подышала ею. Клим Иванович Самгин
смотрел на крупных людей вокруг себя и вспоминал чьи-то славословия...
Было найдено кое-что свое, и, стоя у окружного суда, Клим Иванович Самгин
посмотрел, нахмурясь, вдоль Литейного проспекта и за Неву, где нерешительно, негусто дымили трубы фабрик.
В комнате присяжных поверенных кипел разноголосый спор, человек пять адвокатов, прижав
в угол широколицего, бородатого, кричали
в лицо ему...
Он хорошо помнил опыт Москвы пятого года и не выходил на улицу
в день 27 февраля. Один,
в нетопленой
комнате, освещенной жалким огоньком огарка стеариновой свечи, он стоял у окна и
смотрел во тьму позднего вечера, она
в двух местах зловеще, докрасна раскалена была заревами пожаров и как будто плавилась, зарева росли, растекались, угрожая раскалить весь воздух над городом. Где-то далеко не торопясь вползали вверх разноцветные огненные шарики ракет и так же медленно опускались за крыши домов.