Мечты о лучшей жизни

Екатерина Островская, 2015

Муж бросил Лену неожиданно. И не просто бросил, а ушел к ее лучшей подруге! Но этого мало: Рома с Кристиной отобрали у нее квартиру, предложив взамен развалюху за городом!.. Лена была настолько раздавлена предательством самых близких людей, что согласилась на этот явно неравноценный обмен. К тому же место, где находился ее новый дом, оказалось замечательным: рядом речка и лес. В лесу Лена и познакомилась со своим новым соседом Николаем, сразу проникнувшись к нему симпатией. Но что скрывает этот странный человек, предпочитающий общаться с лесными зверями, а не с людьми?.. От мыслей на эту тему девушку отвлек… визит полицейских! Как выяснилось, убили одного из самых богатых и влиятельных жителей поселка, бизнесмена Леонида Чагина. А случилось это сразу после того, как он покинул Ленин дом в ярости от того, что она не уступила его домогательствам…

Часть первая

Надо же, еще вчера проливались дожди, обычные для начала октября, а сегодня с утра морозец. Лужи покрылись тонкой белой коркой, в которой отражалось небо и которая с хрустом ломалась под ногами прохожих, а под колесами машин с треском. Днем все это должно было растаять и превратиться в мутную осеннюю распутицу, в которой не будет отражаться ничего, кроме плохого настроения. До зимы еще не скоро, на деревьях еще дрожали редкие пожелтевшие листья, отчаянные грибники до сих пор топтали пригородные леса в поисках пней с опятами, но вот же, северный ветер дохнул инеем, и на утренних стеклах остались отпечатки пальцев заглянувшего в окна первого мороза.

Однако днем теплее не стало, даже наоборот — ртутный столбик термометра опустился к вечеру до отметки — 5.

Николай Сергеевич разогревал на завтрак остатки вчерашнего ужина и смотрел в окно, где белый бультерьер, стоя на замерзших комьях черного газона, крутил головой в поисках хотя бы одной уцелевшей дворовой кошки. Рядом с псом стоял хозяин, квадратный коротко стриженный мужчина — сосед сверху. Полгода назад он купил две квартиры на втором этаже, объединил их, и теперь в трех квартирах в их подъезде проживает не так много народу: Николай Сергеевич и Варвара Петровна — ее дверь напротив, а также тот самый мужчина со своим бультерьером. Кстати, у Варвары Петровны до появления новых соседей обитали кошки, но все три ее любимицы исчезли одна за другой, попав в засаду по пути к родной форточке. Небольшому дому коттеджного типа, который построили после войны пленные немцы, было больше полувека, но за прошедшие годы он не терял своих жильцов так быстро, как за последние шесть месяцев. В здании имелось всего два подъезда, и старухи из второго, увидев во дворе квадратного человека с собакой, обходили парочку стороной, считая, что после кошек наступит и их очередь. Даже тихая и почти интеллигентная Варвара Петровна сказала как-то Николаю Сергеевичу, встретившись с ним на лестничной площадке:

— Этот, — пожилая женщина показала пальцем на потолок с прилепленными обгорелыми спичками и перешла на шепот, — всех нас своему псу скормит, а потом весь дом захапает.

Полный бред, конечно. Сам-то Николай Сергеевич ничего не имел против нового жильца, тот всегда вежливо здоровался с ним. Чуть позже, узнав, что сосед снизу ветеринар, мужчина стал заходить в квартиру звериного доктора уже по-свойски — для консультации. В начале лета годовалый бультерьер подхватил энтерит, и Николай Сергеевич колол ему интерферон и витамины. После болезни пес стал настолько худым, что здоровяк-владелец уговорил ветеринара провести курс лечения нероболилом, что Николай Сергеевич сделал весьма неохотно — анаболик все-таки. Бультерьер быстро набрал мышечную массу, и теперь по двору гуляли два квадратных существа: коротко стриженный сосед и его уменьшенная копия — четвероногий культурист.

Вообще-то Николай Сергеевич тоже переехал в этот дом не так давно, поменяв свою однокомнатную на Петроградке на двухкомнатную здесь. На работу, правда, приходится добираться почти час, но Николай Сергеевич не жалел о совершенном обмене: хоть и окраина города, зато рядом лес, отчего воздух тут такой, которым можно дышать, а не задыхаться. На работу и к клиентам ветеринар ездит, как и прежде, на старенькой «Ниве», купленной в далекие времена, когда Николай Сергеевич был женат. Кстати, о разводе. Вчерашние магазинные котлеты, конечно, не самый лучший ужин, но каждый вечер есть пельмени, пусть и сваренные супругой, тоже рано или поздно надоедает. И никто с той поры не запрещал ему смотреть футбол. Можно даже прилечь на диван, поставить рядом стул, на него бутылку красного сухого вина и долго наслаждаться зрелищем, разбавляя вино газированной водой. Вот как, например, сегодня.

Матч начался, экран отражался в бутылке дешевого молдавского каберне — и тут раздался телефонный звонок.

— Николай Сергеевич, — раздался в трубке голос, — вы не могли бы сейчас подскочить?

— Кто это? — не понял ветеринар.

— Мне ваш номер дал Эдик Хохлов. Сказал, что вы неплохой специалист.

Господи, Эдик! Николай Сергеевич сто лет его не видел, с тех пор как ушел из цирка, где работал в паре с Хохловым. Эдуард любил прикладываться к бутылке, а не всем животным нравится запах перегара. Начальство не раз предупреждало Хохлова, но уволить не решалось — как ветеринар, он был выше всяких похвал. К тому же Эдик был человеком остроумным, и его шутки использовали на манеже многие клоуны.

Молодой специалист Коля Ребров, начав работать в цирке, частенько подменял уставшего к концу дня Хохлова, поэтому приходил домой, принося на подошвах не только запах мокрых опилок, но и… как бы это помягче сказать… остатки того, что порой лежит на полу в слоновьих вольерах. Его жена Мила морщилась, а когда приятельницы спрашивали ее, где трудится муж, отвечала: «В цирке помощником клоуна».

Сейчас Николай Сергеевич удивился, услышав слова собеседника: непонятно, откуда Хохлов узнал номер телефона этой квартиры? Хотя мир тесен, тут же объяснил он самому себе, обращать внимание на подобные мелочи не стоит.

— Я сегодня занят, — попытался отговориться Ребров, глядя на экран, где «Спартак» закатил первый гол. — Вот завтра — пожалуйста.

— Завтра и Эдик сможет, — возразил звонивший. — Но вы же понимаете: больное животное ждать не будет, ему ведь не объяснишь, что доктор перебрал, а у другого футбол.

«Он прав, конечно, — подумал Николай Сергеевич. — Съездить, что ли? В конце концов, опять же гонорар».

— Где вы находитесь? — почти согласившись, спросил Ребров. И, услышав ответ, воскликнул: — Что?

— Пятьдесят четвертый километр, — повторил голос в трубке. И тут же, догадавшись, что ветеринар может отказаться, мужчина добавил: — По два бакса за каждый километр в оба конца.

Двести шестнадцать долларов за визит? Надо ехать. Ничего себе у Эдуарда клиенты! Только следует узнать, что с собакой и какой она породы.

— Кто у вас? — спросил Николай Сергеевич, держа одной рукой трубку, а второй спуская с себя домашние брюки, чтобы затем натянуть джинсы.

— Ахалтекинец, — донеслось в ответ.

— Так у вас лошадь… — разочарованно вздохнул Ребров и потянул кверху пояс спортивных штанов.

— Эдик говорил, что вы и по лошадям специалист.

— Был когда-то, — соврал Николай Сергеевич, жалея о неполученном гонораре.

— Тогда подъезжайте, — настойчиво потребовал голос. — Лошадь, она и в Африке лошадь.

Пришлось все-таки надевать джинсы. В конце концов, завтра к владельцу заболевшего скакуна приедет Хохлов, а за ночь, надо надеяться, конь не сдохнет.

Километровый столб, поворот направо… Ага, вот коттедж из красного кирпича, окруженный высокой стеной. Металлические ворота раздвинулись автоматически, и Николай Сергеевич увидел спускающегося с крыльца плотного мужчину в дубленке, наброшенной на плечи. Хозяин особняка подошел к «Ниве» и протянул руку.

Ребров пожал широкую кисть и услышал:

— Пойдем в конюшню.

Великолепный гнедой жеребец с изящной шеей и небольшой головой лежал на подстилке, подогнув под себя мускулистые ноги. Увидев вошедших, он поднялся было, но снова опустился на землю.

— Как звать красавца? — спросил Ребров.

— Барыга. Сын Баргузина и Ригонды. Слышали о таких?

Николай Сергеевич зачем-то утвердительно кивнул, а потом ответил честно:

— Нет.

И начал осматривать лошадь. Делал это не торопясь, боясь ошибиться в диагнозе. Подчелюстные лимфатические узлы животного были набухшими, слизистая носа воспалена, но гноя не было.

— Я очень лошадей люблю, — говорил в это время хозяин, — собираю даже картины, где они нарисованы. Записываю истории про них. Мне особенно одна нравится, как леди Годзилла…

— Годива, — поправил Ребров рассказчика.

Но тот продолжал. Как будто ничего не слышал:

— Как леди Годзилла села голой на лошадь и проехала по всему Лондону, чтобы муж налоги уменьшил.

Николай Сергеевич решил не уточнять название города.

Владелец жеребца разошелся еще больше.

— Во дает баба! Я через Лондон полтора часа на «Ягуаре» пер, а она голая на лошади, да в оба конца. Представляешь? — Мужчина неожиданно перешел на «ты».

Ветеринар не обратил на его вольность ровно никакого внимания, занимаясь своим делом. А увлеченный человек несся дальше, размахивая руками.

— Это леди за народ так беспокоилась. Вот какую подлянку мужику своему кинуть захотела. А если б я попросил свою: «Сядь на Барыгу голой и под окнами налоговой один кружок сделай, чтобы мне процентов десять скостили» — ведь не села бы. Та для чужих старалась, а нынешние для мужа родного не пошевелятся. — Рассказчик перевел дух, а потом спросил озабоченно: — Что с конем?

— Начальная стадия мыта. Хорошо, что сразу вызвали, поэтому проблем не будет.

— Укол надо делать?

Николай Сергеевич кивнул.

— Мытный антивирус введу. Вообще пенициллин тоже хорошо помогает. Вовремя меня вызвали: абсцессов вроде нет, так что вскрывать не придется. Только попросите того, кто за конем присматривает, обработать конюшню раствором хлорной извести и эмульсией креолина.

— Сегодня же все сделаем, — закивал хозяин. — У меня тут туркмен всем занимается, он в лошадях разбирается — у себя дома на конезаводе работал.

— Тогда справится и с инъекциями тоже.

— Пусть только попробует не справиться, — без улыбки произнес владелец жеребца. Задумался и вспомнил, о чем рассказывал: — Картину я там же, в Лондоне, приобрел, на которой эта леди Годзилла на лошади нарисована. Красивая баба! А конь так себе, хуже моего Барыги.

Он продолжал говорить, а Ребров подумал: «Надо же, послушать его — пустой человек, а ведь дом такой имеет, собственную лошадь, и «Мерседес» у него наверняка. Доходы большие, раз о налогах так печется».

За окнами начался снегопад. И не просто крупинки первого снега полетели, а крупные хлопья повалили с неба. Когда мужчины вышли во двор, их подошвы утопали в мягком, пушистом белом ковре.

— Зайдем ко мне, чаю попьем, — предложил хозяин.

Но Николай Сергеевич покачал головой: начало одиннадцатого, завтра с утра на работу, а до дома еще добраться надо.

— Все равно пошли, я рассчитаюсь с тобой.

Ребров стоял в огромной прихожей, на стенах которой висели оленьи головы с рогами и просто рога без голов. Вскоре появился владелец Барыги и протянул тонкую пачку долларов.

— Сто восемь — сюда и сто восемь — обратно. Итого двести шестнадцать. Вместе со стоимостью бензина — триста баксов. Достаточно?

Это было много. Даже очень много. Но спорить Ребров не стал, положил деньги в карман и начал прощаться. Хозяин протянул ему руку и сказал:

— Меня зовут Борис, а тебя, стало быть, Коля.

Николай Сергеевич кивнул. Ему не нравилось, что к нему обращаются так запросто, но не возражать же человеку, который платит столь щедро.

— Так вот, Коля. Завтра снова подъезжай, Барыгу посмотришь. И впредь давай-ка работай на меня, а то Эдик сопьется скоро. К тому же Барыга запах алкоголя на дух не переносит.

Ветеринар снова кивнул. Кто же от подобных предложений отказывается? И потом, Хохлов ему не друг, отношения между ними не испортятся, потому что и нет никаких отношений.

Внутри дома раздались шаги, и следом женский голос спросил:

— Ну, что там с Барыгой?

Борис обернулся. Повернул голову и Ребров. В холле появилась супруга хозяина. Увидев ее, Николай Сергеевич остолбенел — Мила! Все такая же красивая и молодая! Казалось, несколько прошедших лет если и изменили его бывшую жену, то лишь к лучшему, сделали еще краше. Темные волосы волнами лежали на плечах, а тонкое велюровое платье с разрезом, плотно облегая фигуру, подчеркивало красоту линий ее тела.

— Здравствуйте, — обронила Мила, вроде бы и не глядя на постороннего человека, стоявшего в прихожей. И, не делая паузы, обратилась к мужу: — Поднимайся скорее наверх: тебя ждет сюрприз.

Сказала так, словно и не было здесь никого, кроме нее и супруга. Мила обняла Бориса и прижалась щекой к его плечу.

— До завтра! — протянул руку ветеринару хозяин дома. Затем распахнул дверь и даже не вышел на крыльцо. А через пару минут нажал кнопку дистанционного управления, открывая ворота, может быть, уже из спальни.

— Узнала, узнала… — стучало у Николая Сергеевича в висках.

Ребров вел машину по заснеженному шоссе, а навстречу летели сотни белых стрел. Они бились о стекло и превращались в маленькие крупинки, которые тут же сдувал ветер. Первый снег в этом году. Ранний. Безумно ранний. Темные ели по обеим сторонам шоссе за какие-то полчаса обзавелись белыми опушками на рукавах своих ветвей, по обочинам тянулись небольшие сугробики, из которых торчали желтые прутики высохшей придорожной лебеды. Шоссе вело через лес, и фары, забитые снегом, освещали лишь небольшое пространство перед машиной.

Мила неожиданно бросила его. Ушла внезапно, хотя ничего неожиданного в самом ее уходе не было. Наоборот, чудом было то, что дочь полковника вышла замуж за сына потомственного ветеринара. Мать ее еще на свадьбе качала головой:

— Что ты делаешь, доченька? Если бы наш папа командовал кавалерией, то мы бы твоего мужа пристроили. Но в нашей дивизии не то что лошадей, даже кошек нет!

Но однокомнатную квартиру родители жены все же молодоженам купили. Жизнь у них складывалась достаточно успешно: Николай вскоре устроился в цирк, а Мила сдала экзамены в аспирантуру. Даже теща почти смирилась. Она иногда заезжала в гости и почему-то всегда в сопровождении какого-нибудь молодого и бравого старшего лейтенанта или капитана. С порога супруга полковника произносила:

— Знакомься, доченька, это Саня.

Или:

— Знакомься, доченька, это Ваня.

Потом на кухне мать шептала Миле:

— У Ванечки отец, между прочим, генерал.

Теща очень уважала военную форму и погоны, особенно если на них были большие звезды. До замужества она была официанткой в офицерской столовой отдаленного гарнизона, где генералов видели только по телевизору и где начинал службу будущий полковник.

Но Реброву было абсолютно все равно, чем командовал тесть, а на молодых и бравых Коля плевать хотел. Лечил в цирке медведей-мотоциклистов от их медвежьих болезней, делал прививки слонам и тиграм, выводил блох у обезьян, а вечером спешил домой к красавице жене, по пути забегая в пару квартир, чтобы принять роды у сенбернарихи или кастрировать английского голубого сфинкса. Дома принимал душ, смывая с себя запахи конюшни и слоновника, и лез греться в постель, где его уже ждала горячая Мила. Богиня любви благоволила ему: он любил и был любим ответно. Однако Марс нанес ему неожиданный удар, мощный, всесокрушающий и, согласно военной науке, исподтишка.

В очередной раз родительница супруги Реброва появилась в их квартирке уже в сопровождении молодого подполковника, который только что окончил Академию тыла и транспорта и был распределен к ее мужу замом все по тому же тылу. Гость подливал Николаю армянский коньяк «Ахтамар», а мать, выманив дочку на кухню, спросила у Милы:

— Ну, как?

Верная жена Реброва пожала плечами.

— Ты знаешь, кто у него отец? — зашептала родительница.

— Кто? — переспросила Мила.

Теща замялась: то ли забыла, то ли не знала, кто именно. Но быстро нашлась:

— Да уж не какой-нибудь там ветеринаришка.

Гость был увлечен рассказыванием армейских анекдотов и потому в первый свой визит ничего не сообщил о своих родителях. Перед уходом он поведал и пару совсем уж казарменных анекдотов, только вместо положенных по тексту слов произносил: «Ля, ля, ля», чему сам очень смеялся. А теща, перегнувшись через стол, заметила дочке:

— У него большое будущее.

И на секунду закатила глаза, словно собиралась упасть в обморок, представляя, каких высот может достигнуть сей молодой человек.

Подполковника звали Семеном. Он стал заезжать к Ребровым в гости уже без жены начальника, но с коньяком. И Николай об этих его визитах ничего, естественно, не знал. Правда, иногда, приходя домой, ложась в теплую постель и целуя жену, чувствовал запах «Ахтамара». Но даже тогда подозрения не находили места в сердце Коли, переполненном любовью.

И вот однажды в прекрасный весенний слякотный вечер он примчался домой, держа в руке букетик почти живых цветов. Открыв ключом дверь квартирки, Ребров, еще не догадавшись о кознях бога войны, крикнул с порога:

— Дорогая, собирайся: мы идем в театр. Я купил два билета на «Историю лошади».

Но ему никто не ответил. Потому что в квартире никого не было, только холодная постель с двумя примятыми подушками и пустая бутылка «Ахтамара» на столе. Под бутылкой лежала записка: «Мне надоело отбивать мужа у любящего его зверинца. Для тебя больная черепаха дороже жены. Желаю в следующий раз жениться на достойной тебя гадюке».

Это был сильный удар. Но Николай Сергеевич не обиделся на жену. Он ее любил.

Мила ушла к Семену, отец которого, кстати, оказался трактористом. Но у нас в стране, как известно, сын за отца не ответчик.

Развели их быстро, минут за пять, потому что у бывших супругов не было детей и материальных претензий друг к другу. Мила поступила очень благородно, оставив бывшему мужу квартиру, забрала только корейский телевизор и японский музыкальный центр с караоке. Теперь она могла петь с Семеном строевые песни под музыку.

Как у нее сложилась дальнейшая жизнь, Ребров не знал. И вот эта встреча в роскошном загородном особняке…

Фары светили все слабее и слабее. Но лес должен был скоро закончиться, начнется нормальная трасса — четырехполосная, с подсветкой. Николай Сергеевич нажал акселератор, прибавляя газу. И в этот момент в освещенном пятне, бежавшем перед капотом, он на мгновение увидел лохматого пса, глаза которого блеснули, отразив лучи фар. Нога машинально вдавила педаль тормоза до упора, но тут же последовал удар. Автомобиль занесло, крутануло на месте, и «Нива» въехала в сугроб на обочине.

«Надо же быть таким невнимательным, — подумал Ребров, — собаку сбил». Он клял себя за то, что слишком углубился в воспоминания и потерял над собой контроль, отвлекся от дороги, — и вот результат.

Николай Сергеевич повернул ключ, завел двигатель и выехал из сугроба. Посмотрел назад на дорогу, но там было темно. Мелькнула мысль: надо бы поскорее уехать, а то появится сейчас хозяин пса, будет крик. И, вполне возможно, слезы. Да, лучше быстренько смыться.

Ребров уже хотел включить первую передачу, однако вместо этого открыл дверь и вышел на покрытую снегом дорогу. Собака лежала шагах в десяти позади «Нивы», дышала тяжело и хрипло. Вокруг полный мрак и мертвая тишина — слышно даже, как где-то далеко каркает ворона, одуревшая от ранней зимы.

Возвратившись в автомобиль, Николай Сергеевич осторожно задним ходом проехал несколько метров, остановился возле сбитого им несчастного животного, открыл багажник, разложил сиденье. Потом подошел к псу, с трудом поднял его на руки и положил в автомобиль. Шерсть была мокрой и жесткой.

Остаток пути Ребров ехал осторожно, но собаки больше на дорогу не выбегали. Сначала он открыл дверь квартиры и, оставив ее распахнутой, вернулся за животным, внес его внутрь, положил в комнате недалеко от стула, на котором стояла откупоренная бутылка вина, затем вышел во двор и закрыл дверь багажника.

Вернувшись домой, включил свет в коридоре, снял куртку, начал разуваться, посмотрел в комнату и — замер. Нет, не замер, а превратился в соляной столб: посреди его комнаты на полу лежал… волк. Не волк даже, а волчица. Причем беременная. Так Николай Сергеевич и стоял — в одном ботинке и не веря своим глазам. Во-первых, откуда взялись волки в пригородном лесу? А во-вторых, волчица не может быть беременной в октябре. Пары создаются весной, волчата рождаются летом. А сейчас осень, октябрь. Хотя если посмотреть в окно, то настоящая зима. Но вот же, пожалуйста, в его комнате лежит чуть не убитая им волчица. Она еле дышит, бока вздымаются тяжело и редко, только иногда по всему телу и большому животу пробегает слабая дрожь, будто животное все еще пытается перескочить через дорогу.

В морозилке у Николая Сергеевича лежал кусок говядины, купленный еще пару недель назад. Но суп так и не был сварен. Теперь же Ребров положил замороженное мясо в кастрюлю с водой и поставил на огонь, чтобы быстрее оттаяло. Нашелся еще пакет молока. Перелив его в миску, он вошел в комнату и поставил емкость на пол возле морды волчицы. Приоткрылся желто-карий глаз, но зверь явно не видел ни миску, ни человека — перед его равнодушным взором уже стояла вечность. Николай Сергеевич погладил без надавливания шерсть на спине и на боку, осмотрел лапы. Переломов не было. Волчица лежала тихо, и глаза ее были вновь закрыты. На кухне в кастрюле забулькала вода, волчье ухо дернулось и снова замерло. На полу растекалось мокрое пятно от растаявшего снега, запахло шерстью, логовом, дремучим лесом.

Ребров достал размороженное мясо, переложил в другую кастрюлю, сам не понимая, зачем. Сейчас все происходило как бы помимо его воли, словно какая-то магическая сила заставляла ветеринара ходить по квартире, что-то брать в руки, потом ставить обратно. Что предпринять, Николай Сергеевич не знал. На полу комнаты лежал дикий зверь, и планов на завтра в отношении него не было никаких.

Он прошел в маленькую спаленку, лег на постель, не снимая одежды, будто ожидая, что его вот-вот позовут. Посмотрел за окно на падающий снег, вспомнил Милу, ее поцелуи — и заснул.

Через какое-то время очнулся и не мог понять, отчего. Сквозь сон долетел до сознания какой-то звук, вроде бы что-то звякнуло в соседней комнате. Но там же никого нет… И тут вспомнилось — там волчица! Звук повторился — звякнула миска, и Ребров услышал стон, почти человеческий.

Николай Сергеевич встал и, войдя в соседнюю комнату, даже не включая свет, понял — волчица рожает. Ветеринар сразу успокоился — этот процесс он видел уже не один раз и теперь знал, что надо делать.

Когда забрезжил рассвет, а с крыш полились потоки растаявшего снега, Ребров положил в полиэтиленовый пакет двух мертворожденных волчат, вышел из дома, сел в «Ниву» и поехал в лес. Между двумя елками вырыл неглубокую ямку и закопал бедолаг.

Было уже светло, когда он вернулся домой, чтобы переодеться. Пришедшая в себя волчица вылизывала единственного живого детеныша, но когда Николай Сергеевич хотел войти в комнату, чтобы вытереть разлитое ночью молоко и забрать перевернутую миску, она оскалила клыки и негромко рыкнула для острастки.

Город утопал в грязных лужах вчерашнего снега. К вечеру, правда, вода сошла немного, но все равно «Нива» несла за собой два веера брызг. Обменяв доллары на рубли, Ребров заскочил на рынок, купил большой кусок парной говядины и освежеванную тушку кролика. Но домой так и не заехал, поспешив на пятьдесят четвертый километр.

Борис встретил его с распростертыми объятиями.

— Ты, Коля, и впрямь волшебник! — воскликнул он. — Пойдем, покажу Барыгу.

Жеребец переминался на песке небольшого манежа, и Ребров еще раз поразился его красоте. Но как только ветеринар подошел поближе, конь, словно почуяв что-то, попятился и захрапел.

— Стоять! — одернул его хозяин. Потом, обернувшись к ветеринару, произнес: — Еще неделька, и можно под седло.

— Я бы не советовал так спешить, через две недели, не раньше, — сказал Николай Сергеевич. И тут же покраснел, неожиданно поняв, что приехал сюда не ради больной лошади, не из-за желания заработать денег. Мила! Вот почему он сегодня так рвался сюда, поминутно вскидывая руку, чтобы посмотреть на часы, вот почему время тянулось так медленно.

— Коля, поужинаешь с нами? — предложил Борис.

Ребров, сделав вид, что раздумывает, огляделся зачем-то по сторонам, вздохнул, опять посмотрел на часы и быстро, чтобы хозяин не передумал, согласился.

Они сидели вдвоем в столовой, на стенах которой висели цветные эстампы с изображением сцен английской охоты. А среди них была большая картина, написанная маслом, — обнаженная женщина на мощном коне. Женщину, как видно, срисовали из журнала «Плейбой», а моделью для лошади послужил французский тяжеловоз.

— Вот эта красавица, — хозяин дома показал ложкой на грудастую леди Годиву, — и проскакала через весь Лондон.

— Не могла она проскакать, — спокойно заметил Николай Сергеевич. — У першеронов основной аллюр — шаг. Как ни пришпоривай, конь будет плестись еле-еле.

В столовую вошла ослепительно прекрасная Мила в длинном тонком свитерке и обтягивающих ноги лосинах.

— Здравствуйте. — Взгляд равнодушно скользнул по Реброву, и тут же Мила обратилась к мужу: — Звонила твоя мама…

Но Борис перебил жену:

— Слышь, вот он, — владелец жеребца мотнул головой на гостя, — говорит, что эта Годзилла на тихоходной лошади таскалась целый день голой по Лондону.

— Вообще-то это было в Ковентри, — тихо сказал Ребров, стараясь не смотреть в сторону Милы.

Но Борис выплюнул на стол косточку от маслины и, казалось, не услышал замечания.

— Ну, чего там мать хотела? — спросил он жену.

Николай Сергеевич видел, как порозовели внезапно ее щеки, и понял, что Мила смущена от того, как откровенно Борис проявляет свое невежество и свою невоспитанность. Кровь неожиданно прилила и к его лицу, когда в мозг постучалась простая-простая мысль: она не любит мужа. Конечно, разве может человек, выплевывающий на скатерть косточки от маслин, нравиться той, чья душа трепетала от прикосновения его, ребровской, руки, от одного только его взгляда или ласкового слова? Вспомнилось, как Мила замирала на его груди, ведь только так и могла заснуть.

Но все это пронеслось сквозь сознание, как скорый поезд мимо сельского полустанка, остались только боль в висках и недоумение: как Мила смогла?

Несколько лет назад, когда они, оформив развод, стояли ослепленные июньским солнцем, он перед тем, как попрощаться, вдруг сказал ей, непонятно почему:

— Прости.

И Мила, странно поглядев на него влажными глазами, поднялась на носочки и поцеловала его почти в ухо, потому что он дернулся навстречу. Затем, повернувшись, бывшая жена быстро пошла к стоянке такси.

Тогда он знал: больше им не встретиться. Хотел побежать за ней, но обида сдавила сердце, а гордость опутала ноги. Те и сейчас словно к полу прибитые.

— Пойдем, дом покажу, — вдруг предложил ветеринару Борис.

Они бродили по огромному зданию, которое можно было назвать дворцом. Везде на стенах висели ружья и трофеи: головы животных, шкуры оленей, лосей, медведей. Хозяин с гордостью вспоминал, где, когда и кого он застрелил лично.

— Представляешь, месяц назад волка грохнул! — радостно сообщил муж Милы. — Крупный такой! Пять пуль в него всадил, подхожу, а он живой, ползет на меня, явно броситься собирается. Ну, я ему еще с трех шагов между глаз вогнал. А главное, это недалеко отсюда было, километров пять. Сейчас мне таходермист чучело из него делает, хочу возле леди Годзиллы поставить.

Они ходили вдвоем по особняку, шум их шагов и звуки разговора гасили ковры. Было тихо за окнами и внутри здания, в огромном пространстве которого растворилась первая и единственная большая любовь Николая Сергеевича Реброва. Мила жила здесь, дышала тем же воздухом, ходила по этим же коврам, ее можно было бы коснуться рукой, и умереть за это безрассудство было бы счастьем. «Таходермист», как назвал специалиста Борис, сделал бы из него чучело или его головой украсили бы стену, и тогда он смотрел бы на свою звезду радостными стеклянными глазами.

«Нива» неслась к дому. Над лесом повисла луна, на которую выла из автомобильного приемника писклявая певичка, в кармане хрустели три сотни баксов, быстро-быстро шлепали по влажной трассе шипы колес: шлеп, шлеп, шлеп, шлеп, шлеп… Будто не зимние шины разбрызгивают лужи, а он сам бежит быстро-быстро к чему-то родному и близкому, от чего на самом деле ехал сейчас в противоположную сторону.

Волчица даже не подняла голову, когда Николай Сергеевич вошел. Она спала или притворялась спящей. Темный лохматый комок привалился к ее животу, и мать осторожно вытянула лапу вдоль тела, чтобы детеныш не скатился.

На кухне лежала на полу пустая кастрюля, и мяса, оставленного в ней вечером, не было. Значит, волчица все-таки вставала и даже ходила по квартире. Эта новость обрадовала Реброва: зверь сам не захочет жить в его доме и, окрепнув, уйдет. Николай Сергеевич рассчитывал, что это произойдет через день или два.

До полуночи он сидел на кухне, пил вино, наливая себе из открытой вчера бутылки. Закусывал пресным сыром и поглядывал в окно на темнеющий в осеннем мраке материк недалекого леса. Когда бутылка опустела и была отправлена в мусорное ведро, из коридора донеслись шаги. Вернее, не шаги, а цоканье когтей по паркету. Ребров вышел из кухни и почти сразу наткнулся на волчицу, которая стояла у входной двери. Николай Сергеевич отодвинул задвижку, приоткрыл створку. Зверь высунул нос в щель и тут же проскользнул в проем уже всем телом. С лестничной клетки дохнуло промозглой сыростью, донеслись удары редких капель об асфальт и далекий сигнал автомобильного клаксона.

Дверь подъезда была не закрыта. Николай Сергеевич вышел во двор и огляделся. Единственный фонарь освещал лишь небольшое пространство вокруг себя, а лунный свет только открытые участки земли, все остальное поглощала черная тень от деревьев. И где-то в глубине этого мрака была волчица. Холод забрался под куртку, и озноб уже начинал тормошить напряженное тело, а Ребров все стоял и пытался хоть что-нибудь высмотреть во дворе. Но там не было ни звука, ни колебания тени, вообще ничего. Весь мир застыл и молчал, как будто затаил в себе самую большую тайну на свете.

Пришлось обойти весь двор и даже выйти за его границы — никаких следов. Небольшая дорога с растрескавшимся от старости асфальтом, за ней пустырь, превращенный в свалку, дальше темная полоса леса. И гулкая влажная тишина.

Вернувшись домой, Николай Сергеевич зашел в комнату, где еще полчаса назад лежала волчица, включил свет и огляделся. Детеныша, которому только-только исполнились сутки, нигде не было. Зато, войдя в спальню, увидел его лежащим на своей подушке. Наверное, мать, уходя, положила его туда, словно доверяя человеку самое дорогое, что имелось в ее волчьей жизни. Он взял на ладонь маленькое живое существо. Сердце его билось совсем тихо, и Ребров поднес детеныша к своему лицу, чтобы почувствовать, как оно стучит. Билось оно спокойно и ровно, не зная еще тревог и опасности. Волчонок был редкого окраса — черный.

Николай Сергеевич нашел в шкафу старую кроличью шапку, отряхнул ее и даже постучал по колену, чтобы выбить пыль. Затем вывернул мехом внутрь, положил туда волчонка и опустил шапку на пол возле чуть теплой батареи. Сам еще несколько минут просидел на корточках рядом, тихо шепча, словно пересказывал колыбельную песню:

— Спи, мама скоро вернется. Мама пошла искать новый дом. Найдет теплую сухую нору, вернется и заберет тебя с собой.

Затем он лег на свою кровать, долго лежал и не мог заснуть. Колыбельных песен ему давно никто не пел, а засыпать одному в холодной постели тяжело.

Перед самым рассветом его разбудил металлический звук стучащего замка, как будто кто-то бьет в дверь короткими толчками. Ребров вышел в коридор и сразу понял — это волчица царапает створку. Пришлось открыть. Она тут же проскользнула внутрь, проскочила в комнату, сделала круг и, не найдя детеныша, метнулась в спальню. Вернулась оттуда уже с волчонком.

Утром, когда Николай Сергеевич, собираясь на работу, сидел в «Ниве» и прогревал двигатель, к нему подошел сосед сверху.

— Слышь, Коля, — озабоченно сказал он, — мой брут куда-то запропастился. Ночью у него живот прихватило, я вышел вместе с ним. Брут умчался сразу куда-то, наверное, кошку почуял. Я в подъезде постоял и домой вернулся. Думал, Брут вернется, полает, и я открою. Только что проснулся, а его нет.

Сосед огляделся по сторонам и спросил в открытое окно:

— Может, здесь сучка чья-то бегает? Не знаешь?

Ребров пожал плечами, а владелец бультерьера уверенно сказал:

— Вернется, конечно. Что с таким псом сделается? — И сам же на свой вопрос ответил: — Ни-че-го!

Вечером Николай Сергеевич решил никуда не ездить, но Борис позвонил сам:

— Тебя сегодня не будет? А как же уколы? Завтра? Ну ладно. Только меня не будет, я в Москву на неделю уезжаю. Люся с тобой рассчитается.

Абонент уже отключился, а Ребров все держал трубку, из которой неслись короткие гудки, не понимая: какая Люся? Потом до него дошло: Борис так называет Милу. Стало обидно и горько, как будто сняли с неба солнце и повесили освещать заплеванный подъезд.

С наступлением темноты, когда звуки за окном и во всем доме утихли, волчица опять подошла к двери. И пропала до утра.

Весь следующий день была одна сплошная мука. Хорошо, что пациенты Реброва животные, а не люди, людей бы он точно бросил со всеми их болячками и коликами. Все людские недуги казались ему ерундой по сравнению с его собственной болью — сердце Николая Сергеевича разрывалось на части: одна рвалась в кирпичный особняк на пятьдесят четвертом километре, другая страдала от ревности, третья притворялась безразличной ко всему. И только где-то глубоко билась маленькая жилка, выстукивая в самозабвенном счастье: Ми-ла, Ми-ла…

Наконец он приехал туда. Ворота открыл не то охранник, не то сторож, который потом по пятам следовал за Николаем. А Мила так и не появилась. Затем были пустынная дорога и ветер, свистящий в оконную щель.

— Дурак, дурак, дурак! — Не сдержавшись, несколько раз Ребров ударил ладонью по рулю, ругая себя за то, что еще смог на что-то надеяться.

О чем думал? Выйдет красавица и бросится ему на шею, мол, увези меня отсюда, любимый, жить без тебя не могу? Нет, все кончено. На пятьдесят четвертый километр он больше не ездок.

Вечер был выключен из жизни Николая Сергеевича и вообще из его сознания. Его позвал к себе сосед сверху, и они поминали Брута, останки которого хозяин нашел на пустыре. В разгар поминок, когда собутыльник сказал, что неплохо бы вызвать девочек, Ребров решил наконец откланяться. Спустился на свой этаж и открыл дверь. Волчица тут же выскочила наружу. В дверях подъезда она, словно почуяв неладное, остановилась, обернулась и бросила пристальный взгляд на пьяного ветеринара.

— Все, — сказал ей Ребров, — больше не буду. Сейчас же иду к ребенку.

И волчица растворилась в ночи.

Утром она вернулась грязная. Шерсть была в песке и застывшей глине. «Выкапывала себе нору», — догадался Николай Сергеевич.

Он пил чай на кухне, когда раздался звонок.

В трубке была тишина. А потом, словно преодолев расстояние в несколько лет, долетел слабый голос из прошлого:

— Ты приедешь сегодня?

— Нет, — ответил Ребров. Но трубку не бросил, продолжал держать еще крепче, прижимая к уху.

— Приезжай, — умоляюще произнес родной голос, — я буду ждать.

Трубка уже опускалась на рычаг, когда из нее донеслось короткое: «Прости».

Слово это закрутилось монеткой на столе и стучало, и стучало. Только потом Николай Сергеевич понял, что это колотилось его собственное сердце.

Днем снова пошел снег. Мягкие крупные хлопья медленно кружились и падали, накрывая город белым чехлом. К вечеру снег был везде: на деревьях и уличных фонарях, на кустарниках и газонах, на крышах и подоконниках.

Белый и чистый.

«Когда-то и я таким был», — грустно подумал Николай Сергеевич.

Волчица кормила своего детеныша вдоволь и впрок, чтобы можно было уйти на всю ночь. Насытившись, тот засыпал, а мать аккуратно вылизывала его, очень осторожно, чтобы не разбудить. Ребров наблюдал за ними, а волчица, уже привыкнув к его взгляду, продолжала свою материнскую работу, видимо, считая человека, стоящего рядом, не таким уж посторонним. Потом она положила голову на передние лапы и поспала немного, дожидаясь, когда на улице все стихнет. Потом поднялась и направилась к двери.

— Я бы с тобой пошел, — сказал ей Ребров. — Или туда, куда мне самому очень и очень хочется.

Но лохматый зверь торопился и не хотел слушать человеческие бредни. Николай Сергеевич взял волчонка, снова положил его в шапку, ту придвинул к батарее, и тут раздался звонок в дверь.

— Вернулась, — машинально подумал Ребров и сразу усмехнулся своей мысли.

Он ведь подумал о волчице, как о человеке, который может уйти, а потом вспомнить, что забыл какую-то вещь дома, и вернуться. Скорее всего, это опять явился сосед и будет требовать продолжения поминок. Придется отказываться.

Николай Сергеевич открыл дверь, заранее притворившись усталым. Замок щелкнул, створка распахнулась…

На пороге стояла Мила.

Она стояла и молчала. Надо было отойти и впустить ее в квартиру, но ноги парализовало. Следовало что-то сказать, а у Николая сдавило горло. Бывшая жена тоже ничего не говорила, только смотрела.

— Не прогоняй меня, — наконец прошептала Мила. — Хотя бы полчаса поговори со мной.

— Да, да, — кивнул Ребров, делая шаг в сторону, — полчасика можно поболтать.

Зачем он так сказал? Хотя, с другой стороны, Мила ведь его вовсе не замечала. Он лечил их с Борисом жеребца, ходил по их дому, ужинал с ее мужем, а она скользила по нему взглядом, как по пустому месту.

Но Мила вошла в квартиру и улыбнулась:

— Знакомый запах.

И добавила:

— Роскошный аромат.

Николай помог ей снять длинное кожаное пальто с воротником из чернобурки, потом, как в былые годы, расстегнул «молнии» на высоких сапогах и снял их с нее. Причем второй сапог не захотел слезать с ее ножки, и он обнял ладонью ее щиколотку. А Мила вдруг наклонилась, поцеловала его в затылок, задержала свои губы на волосах, прошептала:

— Милый мой зверинец… Я столько лет скучала по этому запаху!

Таких слов он не слышал от нее раньше. И таких интонаций, полных нежности, тоже не было. Как не было и того, что сейчас переполняло его самого: безумной жалости и всеобъемлющей любви к ней. Любви, которая вычеркнула из памяти годы, проведенные без нее.

Ребров с радостью так бы и стоял в неудобной позе уличного чистильщика обуви хоть целую вечность, но сапог все-таки слез с ноги.

— Мне даже нечем тебя угостить, — признался Николай.

— Я все привезла.

Мила прошла на кухню, неся за ремень сумку. Стала извлекать из нее и выставлять на стол коробочки и баночки, нарезки колбас, сыров, лосося и осетрины. Последними на стол были водружены две бутылки бордо.

— Я помню, ты любишь красное сухое.

Похоже, Мила помнила все. Как и Николай, не забывший ни одной минуты их прежней жизни. Он помнил каждую родинку на ее теле, запах волос, звук сладкого предутреннего посапывания и страсть ночного поцелуя.

— Значит, ты сюда перебрался, — сказала Мила, раскладывая по тарелкам привезенные продукты.

А Ребров не нашел ничего лучшего, как проворчать:

— Я думал, ты с Семеном живешь.

Зачем он это сказал? К чему ворошить старое? Все это прошло. Отлетело, как лист, сорванный с дерева осенним ветром.

Но Мила не обиделась, наоборот, улыбнулась с незнакомой ему кротостью.

— Семен привез меня к себе, а вечером туда ворвался отец. Он даже порог не переступил, скомандовал: «Собирайся!» Сразу хотел отвезти меня к тебе, то есть к нам, но я неизвестно чего испугалась. Целую ночь ревела у родителей, потому что поняла — все рухнуло. Потом надеялась, что ты позовешь меня, удержишь, простишь… А когда развелись, уже на все было наплевать.

Она сама открыла бутылку и разлила бордо по бокалам. У Николая застыла на губах фраза, которую он никак не мог произнести. А раз так, лучше промолчать и запить невысказанное вином.

Но разговор все же продолжался. О том, что было плохого, если и говорили, то как о старой болезни, которая прошла и уже не приносит страданий. Странно, еще день назад Николай не мог вспоминать об их разлуке без боли, сегодня же сидит и спокойно слушает про то, что Семен давно генерал и служит в Москве, в министерстве.

— А Борис? — спросил Ребров дрогнувшим голосом.

Только сейчас он понял, что это главное препятствие.

— Борис? — переспросила Мила. И сразу стала серьезной. — Мы познакомились год назад у общих знакомых. Он начал ухаживать красиво и с каким-то азартом, почти сразу сделал мне предложение. Я месяц подумала, а потом согласилась. Решила: мне скоро тридцать, а то, что не люблю его, не так уж и важно. Про себя я точно знала, что не полюблю никого больше. А так — у нас все будет. И действительно, у нас есть все. Вернее, у него. Причем все самое-самое лучшее: жена, конь, автомобиль, ружье. Мне даже трудно сказать, что из перечисленного Борис любит больше.

Мила вздохнула. Через секунду добавила:

— Но он далеко не так прост, как кажется.

Более она ничего не сказала о муже и вообще примолкла. А Николай Сергеевич все никак не мог выговорить то, что рвалось наружу. Потому что оно требовало честного ответа, а именно его Ребров и боялся.

— У тебя есть кто-нибудь? — наконец нарушила молчание Мила.

Николай взял ее за руку и повел в спальню. Подведя к батарее, показал на вывернутую кроличью шапку.

— Ой, — обрадовалась Мила, — щеночек! Какой маленький! Какой хорошенький!

И она взяла пушистый комочек в ладони.

— Ему три дня, — объяснил Ребров. — Только это волчонок.

— А где его мама?

— Утром придет.

Мила недоверчиво посмотрела на бывшего мужа и поняла, что это не шутка. Осторожно вернула волчонка в шапку, а когда выпрямилась, радостно удивилась:

— Ой, наша кровать…

И тогда Николай Сергеевич, напрягаясь и краснея, озвучил наконец то, что хотел спросить с той самой минуты, когда, открыв дверь, увидел ее на пороге:

— Мила, ты меня еще любишь?

Вместо ответа бывшая жена посмотрела ему в лицо, и Ребров увидел ее глаза — робкие и счастливые одновременно.

Они приближались друг к другу медленно, почти целое столетие. Николай уловил знакомый запах волос, почувствовал прикосновение к своим губам ее губ — мягких и влажных. Горячая волна прошла по всему его телу, от лица до кончиков пальцев. И он не стал больше ничего спрашивать.

Свет единственного фонаря во дворе, отражаясь от снега, расцветил стену спальни синими бликами. Мила поднялась с постели и, не одеваясь, пошагала прямо по разбросанной по полу одежде. Вскоре вернулась с бутылкой вина и бокалами.

Так они и пили бордо, целуясь после каждого глотка, и постель была залита вином, словно кровью. Но оба не хотели думать о приметах; им было так хорошо вместе! И ничего на свете не было другого, кроме их любви.

Даже царапанье в дверь было где-то в ином мире. Как и вообще дверь в квартиру, и дом, и город, и прошлая жизнь. Но царапанье продолжалось все настойчивее и агрессивнее. Николай наконец услышал его, натянул джинсы и пошел открывать. На пороге стояла усталая и грязная волчица. Она даже не посмотрела на хозяина, а сразу побежала в спальню. Ребров поспешил за ней. Волчица подошла к батарее, вынула из шапки своего детеныша, косясь на женщину, замершую с бокалом вина в руках, и направилась к выходу. У порога положила маленький черный комочек на пол и, наклонив морду, лизнула босую человеческую ступню.

— Пожалуйста, — ответил на этот звериный знак благодарности Николай Сергеевич. Затем закрыл дверь, вернулся в спальню. И увидел через окно, как по синему снегу пробежала трусцой темная тень. Промелькнула и растаяла в предутренних сумерках.

— Она ушла навсегда? — спросила Мила.

Вместо ответа он забрал из ее руки бокал, одним глотком выпил оставшееся в нем вино и, наклонившись, поцеловал, закрыв глаза от счастья, плечо любимой женщины.

Ночь была прекрасна. И утро, и день. И вся жизнь впереди тоже.

К вечеру они наконец вылезли из постели, оделись и, взявшись за руки, вышли во двор, где сразу же столкнулись с Варварой Петровной. Соседка вежливо поздоровалась с ними обоими, словно встречала эту влюбленную парочку каждый день. И тут же, приблизившись к Николаю Сергеевичу, зашептала, поглядывая на его спутницу:

— Я вам вот что скажу: сосед наш — оборотень.

— Какой оборотень? — удивился Ребров.

— Да самый настоящий! — И, смотря в упор на непонятливого ветеринара, объяснила: — Имею в виду соседа сверху, конечно. я ведь давно подозревала, а сегодня ночью так спину ломило, что заснуть не могла, вот и подошла к окну. Гляжу…

При этих словах старушка перекрестилась.

— Гляжу, а из подъезда нашего волк выбегает. Здоровущий такой! Сосед и есть.

Ребров с Милой переглянулись, еле сдерживая улыбку. А соседка продолжала:

— Мне Татьяна Ивановна из первой квартиры еще позавчера говорила, что из нашего подъезда вечером волк выбегает, а под утро возвращается. Ходит по ночам, стало быть, сосед человечиной питается.

— Приснилось вам все, — попытался образумить старушку Николай Сергеевич.

Но та покачала головой.

— Я ведь Татьяне Ивановне не поверила, а зря, теперь вот сама убедилась. Надо срочно ружье купить и серебряной пулей его зарядить. Другая-то их, оборотней этих, не берет. Американцы в своих фильмах только так от них, проклятущих, избавляются.

На следующий день Ребров опять не пошел на работу. Но три дня прогула — это уже слишком, поэтому в очередное прекрасное утро он все же отправился на свою ветеринарную станцию. И это был самый длинный рабочий день в его жизни. Время тянулось так медленно, что Николаю Сергеевичу показалось, что он пробыл на работе целое тысячелетие. И дорога домой тоже была бесконечной. Зато его ожидали блистающая чистотой квартира, горячий ужин с красным вином, а главное — ослепительная красавица, по сравнению с которой пресловутая леди Годива — колченогая уличная торговка.

Впереди еще были суббота и воскресенье. А два дня выходных — это два шага на пути к выходу из будничной серой жизни. За два дня нужно успеть сделать то, что было упущено за тусклые и унылые последние годы. Они встали на этот путь, зная, что дорога впереди бесконечная, и торопились идти по ней, уверенные, что пятьдесят четвертый километр уже давно пройден.

Осень улыбалась им первым снегом, город встречал радостным хором автомобилей, темный лес за пустырем приветливо качал верхушками своих елей, вслед счастливой паре оборачивались прохожие, а старушки, глядя на них из окон, доставали из глубин своей памяти самые безумные воспоминания. Даже угрюмый сосед сверху, потерявший недавно своего четвероногого друга и похоронивший на пустыре его останки (или, как он сам выразился, объедки), пригласил Николая и Милу к себе в гости.

Мужчина был веселым и остроумным. Провожая гостей, он, с некоторой завистью вздохнув, сказал:

— Все, теперь никаких собак. Теперь только жена. И как можно скорее.

Потом придержал за локоть Реброва и спросил:

— Не могу понять: как выхожу во двор, все бабульки разбегаются. А Варвара Петровна почему-то грозила мне в форточку кулаком и кричала: «Ужо будет тебе серебряная пуля!» Они что, с ума коллективно посходили?

— Подарите ей котенка, — посоветовал счастливый Николай Сергеевич.

Но за всеми радостями всплывала иногда темная тень понедельника. Два похожих дня, как два бильярдных шара, катились в лузу, из которой нет выхода. И хотя влюбленные не хотели думать об этом, Мила сама сказала солнечным воскресным днем:

— Надо ехать на пятьдесят четвертый километр. Оставлю мужу машину, возьму свои документы, соберу вещички, и мы вернемся сюда, домой, уже навсегда.

Тут же, не откладывая на вечер задуманное, они вышли во двор. Мила села в свой серебристый «Рено», а Ребров поехал следом на дребезжащей «Ниве».

Дорога показалась короткой. Закончился лес, потом большое поле, шоссе огибало его и приближалось к небольшой рощице, за которой виднелась черепичная крыша коттеджа.

Мила загнала автомобиль во двор, поднялась по ступеням крыльца и исчезла в доме. Николай Сергеевич остался сидеть в своей «Ниве». Слушал веселые песни о несчастной любви, несущиеся из приемника, и смотрел на освещенное солнцем поле. Кустарник, за которым начинался лес, был покрыт снегом, и казалось, что прямо из сугробов растут ветки белых кораллов, чьи фантастические контуры четко выделялись на фоне темно-синего леса.

«Если углубиться в лес, — подумал Ребров, — то, наверное, можно дойти до самого моего дома». И он тут же мысленно поправил самого себя: «До нашего с Милой дома».

Оттого, что он теперь не один, а с той, которую не забывал никогда, ему стало спокойно и хорошо.

На крыльце появилась Мила, несущая в руках две дорожных сумки. Николай смотрел на нее, слыша, как хрустит снег под ее ногами. Мила быстрым шагом прошла ворота, приблизилась к «Ниве» и что-то сказала, но он как раз открывал дверцу и стал укладывать принесенные ею сумки на заднее сиденье, поэтому смысл сказанной фразы не сразу дошел до его сознания.

— Поехали скорее, — повторила она, садясь в машину. — Муж здесь, еще вчера приехал, сейчас гуляет где-то с Барыгой.

Ребров прыгнул за руль, развернулся. Они миновали рощицу, выскочили на шоссе. Слева простиралось искрящееся поле, Ребров машинально повернул голову, чтобы снова взглянуть на синий лес и снежные кораллы…

Что-то ударило в стекло, и на нем зазмеились мелкие трещины. В центре их разбега — маленькое отверстие, в которое влетел звук далекого выстрела. И почти сразу прозвучал второй. Машину повело влево, застучало по дороге пробитое колесо. Нога сама нашла тормоз, но бесполезно — автомобиль крутануло, и он вылетел с трассы. Сугроб, кювет, удар. «Нива» наклонившись влево, увязла в снегу. Николай Сергеевич вылез наружу и помог выбраться Миле, спросив коротко:

— Цела?

Любимая только кивнула. Ребров улыбнулся от счастья быть рядом с нею. Бог с ней, с машиной, мир все равно прекрасен. Мила что-то произнесла тревожно и показала рукой вдаль за его спину. Что такое она увидела? Там же ничего нет, кроме солнца, синего леса и сверкающего поля, удивился Николай Сергеевич. Но все-таки обернулся.

В их сторону мчался, подгоняя гнедого коня, всадник. В руках у него — винтовка с оптическим прицелом. Вот он прижал приклад к плечу. Наверное, ему очень хорошо было видно каждого из них в самой верхушке буквы «Т», там, где пересекаются две палочки.

Ребров, быстро обняв любимую женщину, вместе с ней повалился в сугроб, и тут же прозвучал еще один выстрел. Пуля прошила дверь «Нивы» над самой головой Милы. Затем взлетел фонтанчик рыхлого снега в метре от ее плеча.

«Нет уж, пусть всадник стреляет в меня», — подумал Николай Сергеевич и поднялся во весь рост. Но выстрелов больше не было, хотя до Бориса всего ничего — меньше ста шагов. Вдруг Барыга резко затормозил, захрипел и, припадая на задние ноги, попытался развернуться, чтобы понестись к родному деннику. Борис с трудом сдерживал его, надеясь снова направить его в сторону тех, по кому стрелял.

И только тогда Николай заметил, что от кустов-кораллов несется большими прыжками серая тень. Волчица стелилась над землей, словно плыла по неглубокому снежному покрову, уверенно подгребая сильными лапами. До лошади и всадника ей оставалось уже не больше двадцати метров.

Борис наконец заставил коня остановиться. Он тоже увидел зверя и пришпорил Барыгу. А тот, в ужасе от приближающейся смерти, повалился на бок, придавив ногу хозяина. Из ствола, направленного вверх, вылетел пучок пламени, эхо выстрела проглотил лес. Волчица вытянулась в последнем прыжке. Но ее добыча не испуганный жеребец — Барыга успел подняться и, оставив всадника, помчался к рощице, за которой виднелась алеющая на солнце черепичная крыша с дымком над трубой, штопором ввинчивающимся в сияющее синее небо.