Неточные совпадения
— Вы, кажется,
говорите пошлости? А вам известно, что он занимается с
рабочими и что за это…
Клим замолчал, найдя его изумление, смех и жест — глупыми. Он раза два видел на столе брата нелегальные брошюры; одна из них
говорила о том, «Что должен знать и помнить
рабочий», другая «О штрафах». Обе — грязненькие, измятые, шрифт местами в черных пятнах, которые напоминали дактилоскопические оттиски.
— Ну, а — Дмитрий? — спрашивала она. —
Рабочий вопрос изучает? О, боже! Впрочем, я так и думала, что он займется чем-нибудь в этом роде. Тимофей Степанович убежден, что этот вопрос раздувается искусственно. Есть люди, которым кажется, что это Германия, опасаясь роста нашей промышленности, ввозит к нам
рабочий социализм. Что
говорит Дмитрий об отце? За эти восемь месяцев — нет, больше! — Иван Акимович не писал мне…
— Вы бы послушали, как и что
говорит рабочий, которого — помните? — мы встретили…
Мысли были новые, чужие и очень тревожили, а отбросить их — не было силы. Звон посуды, смех, голоса наполняли Самгина гулом, как пустую комнату, гул этот плавал сверху его размышлений и не мешал им, а хотелось, чтобы что-то погасило их. Сближались и угнетали воспоминания, все более неприязненные людям. Вот — Варавка, для которого все люди — только
рабочая сила, вот гладенький, чистенький Радеев
говорит ласково...
— Мы видим, что в Германии быстро создаются условия для перехода к социалистическому строю, без катастроф, эволюционно, —
говорил Прейс, оживляясь и даже как бы утешая Самгина. — Миллионы голосов немецких
рабочих, бесспорная культурность масс, огромное партийное хозяйство, —
говорил он, улыбаясь хорошей улыбкой, и все потирал руки, тонкие пальцы его неприятно щелкали. — Англосаксы и германцы удивительно глубоко усвоили идею эволюции, это стало их органическим свойством.
Самгину приходилось
говорить, что студенческое движение буржуазно, чуждо интересам
рабочего класса и отвлекает молодежь в сторону от задач времени: идти на помощь
рабочему движению.
И еще раз убеждался в том, как много люди выдумывают, как они, обманывая себя и других, прикрашивают жизнь. Когда Любаша, ухитрившаяся побывать в нескольких городах провинции, тоже начинала
говорить о росте революционного настроения среди учащейся молодежи, об успехе пропаганды марксизма, попытках организации
рабочих кружков, он уже знал, что все это преувеличено по крайней мере на две трети. Он был уверен, что все человеческие выдумки взвешены в нем, как пыль в луче солнца.
Коротенькими фразами он
говорил им все, что знал о
рабочем движении, подчеркивая его анархизм, рассказывал о грузчиках, казаках и еще о каких-то выдуманных им людях, в которых уже чувствуется пробуждение классовой ненависти.
С радостью же
говорили о волнениях студентов, стачках
рабочих, о том, как беднеет деревня, о бездарности чиновничества.
— Ох, дорогой мой! — устало отдуваясь, сказал Лютов и обратился к Варваре. —
Рабочее движение,
говорит, а? Вы как, Варвара Кирилловна, думаете, — зачем оно ему, рабочее-то движение?
— Болтун, — сказала о нем Любаша. —
Говорит, что у него широкие связи среди
рабочих, а никому не передает их. Теперь многие хвастаются связями с
рабочими, но это очень похоже на охотничьи рассказы. А вот господин Зубатов имеет основание хвастаться…
— Вообще выходило у него так, что интеллигенция — приказчица
рабочего класса, не более, —
говорил Суслов, морщась, накладывая ложкой варенье в стакан чаю. — «Нет, сказал я ему, приказчики революций не делают, вожди, вожди нужны, а не приказчики!» Вы, марксисты, по дурному примеру немцев, действительно становитесь в позицию приказчиков
рабочего класса, но у немцев есть Бебель, Адлер да — мало ли? А у вас — таких нет, да и не дай бог, чтоб явились… провожать
рабочих в Кремль, на поклонение царю…
— Я стояла сзади его, когда он
говорил, я и еще один
рабочий, ученик мой.
— Слушало его человек… тридцать, может быть — сорок; он стоял у царь-колокола.
Говорил без воодушевления, не храбро. Один
рабочий отметил это, сказав соседу: «Опасается парень пошире-то рот раскрыть». Они удивительно чутко подмечали все.
— Я никаких высоких чувств у
рабочих не заметила, но я была далеко от памятника, где
говорили речи, — продолжала Татьяна, удивляя Самгина спокойным тоном рассказа. Там кто-то истерически умилялся, размахивал шапкой, было видно, что люди крестятся. Но пробиться туда было невозможно.
— В закоулке, между монастырем и зданием судебных установлений, какой-то барин, в пальто необыкновенного покроя, ругал Витте и убеждал
рабочих, что бумажный рубль «христиански нравственная форма денег», именно так и
говорил…
— Это он, болван, из записки Сергея Шарапова о русских финансах. Вы слышите, Самгин? Вот как, а? Это — рабочим-то
говорить о христиански нравственном рубле. Эх, эк-кономисты…
— Я стоял в публике, они шли мимо меня, — продолжал Самгин, глядя на дымящийся конец папиросы. Он рассказал, как некоторые из
рабочих присоединялись к публике, и вдруг, с увлечением, стал
говорить о ней.
— Слушала тебя, — ответила она. — Почему ты
говорил о
рабочих так… раздраженно?
— Во-первых — я
говорил не о
рабочих, а о мещанах, обывателях…
— Мне кажется, что появился новый тип русского бунтаря, — бунтарь из страха пред революцией. Я таких фокусников видел. Они органически не способны идти за «Искрой», то есть, определеннее
говоря, — за Лениным, но они, видя рост классового сознания
рабочих, понимая неизбежность революции, заставляют себя верить Бернштейну…
— Я не
говорю о положительных науках, источнике техники, облегчающей каторжный труд
рабочего человека. А что — вульгарно, так я не претендую на утонченность. Человек я грубоватый, с тем и возьмите.
— Вообще — жить становится любопытно, —
говорил он, вынув дешевенькие стальные часы, глядя на циферблат одним глазом. — Вот — не хотите ли познакомиться с одним интереснейшим явлением? Вы, конечно, слышали: здесь один попик организует
рабочих. Совершенно легально, с благословения властей.
— Не понимаю, — сказал Самгин и, не желая, чтоб Туробоев расспрашивал его, сам спросил: — Вы
говорили с
рабочим?
— Любопытнейший выстрел, —
говорил Туробоев. — Вы знаете, что
рабочие решили идти в воскресенье к царю?
Этой части города он не знал, шел наугад, снова повернул в какую-то улицу и наткнулся на группу
рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел в сизое небо, оно крошилось снегом; на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек в серебряных очках, толстая женщина, стоя на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была в крови, точно в красном носке, человек шевелил пальцами ноги,
говоря негромко, неуверенно...
— Ничего я тебе не должен, — крикнул
рабочий, толкнув Самгина в плечо ладонью. — Что ты тут
говоришь, ну? Кто таков? Ну,
говори! Что ты скажешь? Эх…
Он значительно расширил рассказ о воскресенье рассказом о своих наблюдениях над царем, интересно сопоставлял его с Гапоном, намекал на какое-то неуловимое — неясное и для себя — сходство между ними,
говорил о кочегаре, о
рабочих, которые умирали так потрясающе просто, о том, как старичок стучал камнем в стену дома, где жил и умер Пушкин, — о старичке этом он
говорил гораздо больше, чем знал о нем.
—
Рабочими руководит некто Марат, его настоящее имя — Лев Никифоров, он беглый с каторги, личность невероятной энергии, характер диктатора; на щеке и на шее у него большое родимое пятно. Вчера, на одном конспиративном собрании, я слышал его —
говорит великолепно.
Эту группу, вместе с гробом впереди ее, окружала цепь студентов и
рабочих, державших друг друга за руки, у многих в руках — револьверы. Одно из крепких звеньев цепи — Дунаев, другое —
рабочий Петр Заломов, которого Самгин встречал и о котором
говорили, что им была организована защита университета, осажденного полицией.
«Короче, потому что быстро хожу», — сообразил он. Думалось о том, что в городе живет свыше миллиона людей, из них — шестьсот тысяч мужчин, расположено несколько полков солдат, а
рабочих, кажется, менее ста тысяч, вооружено из них,
говорят, не больше пятисот. И эти пять сотен держат весь город в страхе. Горестно думалось о том, что Клим Самгин, человек, которому ничего не нужно, который никому не сделал зла, быстро идет по улице и знает, что его могут убить. В любую минуту. Безнаказанно…
Самгину хотелось
поговорить с Калитиным и вообще ближе познакомиться с этими людьми, узнать — в какой мере они понимают то, что делают. Он чувствовал, что студенты почему-то относятся к нему недоброжелательно, даже, кажется, иронически, а все остальные люди той части отряда, которая пользовалась кухней и заботами Анфимьевны, как будто не замечают его. Теперь Клим понял, что, если б его не смущало отношение студентов, он давно бы стоял ближе к
рабочим.
Становилось холоднее. По вечерам в кухне собиралось греться человек до десяти; они шумно спорили, ссорились,
говорили о событиях в провинции, поругивали петербургских
рабочих, жаловались на недостаточно ясное руководительство партии. Самгин, не вслушиваясь в их речи, но глядя на лица этих людей, думал, что они заражены верой в невозможное, — верой, которую он мог понять только как безумие. Они продолжали к нему относиться все так же, как к человеку, который не нужен им, но и не мешает.
Он стал перечислять боевые выступления
рабочих в провинции, факты террора, схватки с черной сотней, взрывы аграрного движения; он
говорил обо всем этом, как бы напоминая себе самому, и тихонько постукивал кулаком по столу, ставя точки. Самгин хотел спросить: к чему приведет все это? Но вдруг с полной ясностью почувствовал, что спросил бы равнодушно, только по обязанности здравомыслящего человека. Каких-либо иных оснований для этого вопроса он не находил в себе.
— «Родитель,
говорит, мой — сын крестьянина, лапотник, а умер коммерции советником, он,
говорит, своей рукой
рабочих бил, а они его уважали». «Ах ты, думаю, мать…» извини, пожалуйста, Клим!
—
Рабочие хотят взять фабрики, крестьяне — землю, интеллигентам хочется власти, —
говорила она, перебирая пальцами кружево на груди. — Все это, конечно, и нужно и будет, но ведь таких, как ты, — удовлетворит ли это?
Вот на днях Четвериков
говорил, что в
рабочих союзах прячутся террористы, анархисты и всякие чудовища и что хозяева должны принять все меры к роспуску союзов.
Разумеется, он — хозяин и дело обязывает его бороться против
рабочих, но — видел бы ты, какая отвратительная рожа была у него, когда он
говорил это!
Ленин и
говорит рабочим через свиные башки либералов, меньшевиков и прочих: вооружайтесь, организуйтесь для боя за вашу власть против царя, губернаторов, фабрикантов, ведите за собой крестьянскую бедноту, иначе вас уничтожат.
— «Если,
говорит, в столице, где размещен корпус гвардии, существует департамент полиции и еще многое такое, — оказалось возможным шестинедельное существование революционного совета
рабочих депутатов, если возможны в Москве баррикады, во флоте — восстания и по всей стране — дьявольский кавардак, так все это надобно понимать как репетицию революции…»
Надо брать пример с немцев, у них рост социализма идет нормально, путем отбора лучших из
рабочего класса и включения их в правящий класс, —
говорил Попов и, шагнув, задел ногой ножку кресла, потом толкнул его коленом и, наконец, взяв за спинку, отставил в сторону.
— Это личный вопрос тысяч, — добавил он, дергая правым плечом, а затем вскочил и, опираясь обеими руками на стол, наклонясь к Самгину, стал
говорить вполголоса, как бы сообщая тайну: — Тысячи интеллигентов схвачены за горло необходимостью быстро решить именно это: с хозяевами или с
рабочими?
— В
рабочем классе скрыто огромное количество разнообразно талантливых людей, и все они погибают зря, — сухо и холодно
говорил Юрин. — Вот, например…
— На кой черт надо помнить это? — Он выхватил из пазухи гранки и высоко взмахнул ими. — Здесь идет речь не о временном союзе с буржуазией, а о полной, безоговорочной сдаче ей всех позиций критически мыслящей разночинной интеллигенции, — вот как понимает эту штуку
рабочий, приятель мой, эсдек, большевичок… Дунаев. Правильно понимает. «Буржуазия,
говорит, свое взяла, у нее конституция есть, а — что выиграла демократия, служилая интеллигенция? Место приказчика у купцов?» Это — «соль земли» в приказчики?
— Представительное правление несовершенно, допустим. Но пример Германии, рост количества представителей
рабочего класса в рейхстаге неопровержимо
говорит нам о способности этой системы к развитию.
— Одно из основных качеств русской интеллигенции — она всегда опаздывает думать. После того как
рабочие Франции в 30-х и 70-х годах показали силу классового пролетарского самосознания, у нас все еще
говорили и писали о том, как здоров труд крестьянина и как притупляет рост разума фабричный труд, —
говорил Кутузов, а за дверью весело звучал голос Елены...
«Таким типом, может быть, явился бы человек, гармонически соединяющий в себе Дон-Кихота и Фауста. Тагильский… Чего хочет этот… иезуит? Тем, что он
говорил, он, наверное, провоцировал. Хотел знать количество сторонников большевизма.
Рабочие — если это были действительно
рабочие — не высказались. Может быть, они — единственные большевики в… этой начинке пирога. Елена — остроумна».
— После я встречал людей таких и у нас, на Руси, узнать их — просто: они про себя совсем не
говорят, а только о судьбе
рабочего народа.
— Нет, уже кончать буду я… то есть не — я, а
рабочий класс, — еще более громко и решительно заявил рыжеватый и, как бы отталкиваясь от людей, которые окружали его, стал подвигаться к хозяину,
говоря...