Неточные совпадения
По ее рассказам, нищий этот был великий грешник и злодей, в голодный
год он продавал людям муку
с песком,
с известкой, судился за это, истратил все деньги свои на подкупы судей и хотя мог бы
жить в скромной бедности, но вот нищенствует.
И быстреньким шепотом он поведал, что тетка его, ведьма, околдовала его, вогнав в живот ему червя чревака, для того чтобы он, Дронов, всю жизнь мучился неутолимым голодом. Он рассказал также, что родился в
год, когда отец его воевал
с турками, попал в плен, принял турецкую веру и теперь
живет богато; что ведьма тетка, узнав об этом, выгнала из дома мать и бабушку и что мать очень хотела уйти в Турцию, но бабушка не пустила ее.
— Пятнадцать
лет жил с человеком, не имея
с ним ни одной общей мысли, и любил, любил его, а? И — люблю. А она ненавидела все, что я читал, думал, говорил.
— Знакома я
с ним шесть
лет,
живу второй
год, но вижу редко, потому что он все прыгает во все стороны от меня. Влетит, как шмель, покружится, пожужжит немножко и вдруг: «Люба, завтра я в Херсон еду». Merci, monsieur. Mais — pourquoi? [Благодарю вас. Но — зачем? (франц.)] Милые мои, — ужасно нелепо и даже горестно в нашей деревне по-французски говорить, а — хочется! Вероятно, для углубления нелепости хочется, а может, для того, чтоб напомнить себе о другом, о другой жизни.
— Петербург удивительно освежает. Я ведь
жила в нем
с девяти до семнадцати
лет, и так много хорошего вспомнилось.
— Странный, не правда ли? — воскликнула Лидия, снова оживляясь. Оказалось, что Диомидов — сирота, подкидыш; до девяти
лет он воспитывался старой девой, сестрой учителя истории, потом она умерла, учитель спился и тоже через два
года помер, а Диомидова взял в ученики себе резчик по дереву, работавший иконостасы. Проработав у него пять
лет, Диомидов перешел к его брату, бутафору, холостяку и пьянице,
с ним и
живет.
С той поры он почти сорок
лет жил, занимаясь историей города, написал книгу, которую никто не хотел издать, долго работал в «Губернских ведомостях», печатая там отрывки своей истории, но был изгнан из редакции за статью, излагавшую ссору одного из губернаторов
с архиереем; светская власть обнаружила в статье что-то нелестное для себя и зачислила автора в ряды людей неблагонадежных.
С той поры прошло двадцать
лет, и за это время он
прожил удивительно разнообразную жизнь, принимал участие в смешной авантюре казака Ашинова, который хотел подарить России Абиссинию, работал где-то во Франции бойцом на бойнях, наконец был миссионером в Корее, — это что-то очень странное, его миссионерство.
— Вы этим — не беспокойтесь, я
с юных
лет пьян и в другом виде не помню, когда
жил. А в этом — половине лучших московских кухонь известен.
— Замечательно — как вы не догадались обо мне тогда, во время студенческой драки? Ведь если б я был простой человек, разве мне дали бы сопровождать вас в полицию? Это — раз. Опять же и то:
живет человек на глазах ваших два
года, нигде не служит, все будто бы места ищет, а — на что
живет, на какие средства? И ночей дома не ночует. Простодушные люди вы
с супругой. Даже боязно за вас, честное слово! Анфимьевна — та, наверное, вором считает меня…
— Затем выбегает в соседнюю комнату, становится на руки, как молодой негодяй, ходит на руках и сам на себя в низок зеркала смотрит. Но — позвольте! Ему — тридцать четыре
года, бородка солидная и даже седые височки. Да-с! Спрашивают… спрашиваю его: «Очень хорошо, Яковлев, а зачем же ты вверх ногами ходил?» — «Этого, говорит, я вам объяснить не могу, но такая у меня примета и привычка, чтобы после успеха в деле
пожить минуточку вниз головою».
«Бедно
живет», — подумал Самгин, осматривая комнатку
с окном в сад; окно было кривенькое, из четырех стекол, одно уже зацвело, значит — торчало в раме долгие
года. У окна маленький круглый стол, накрыт вязаной салфеткой. Против кровати — печка
с лежанкой, близко от печи комод, шкатулка на комоде, флаконы, коробочки, зеркало на стене. Три стула, их манерно искривленные ножки и спинки, прогнутые плетеные сиденья особенно подчеркивали бедность комнаты.
— Одиннадцать
лет жила с ним. Венчаны. Тридцать семь не
живу. Встретимся где-нибудь — чужой. Перед последней встречей девять
лет не видала. Думала — умер. А он на Сухаревке, жуликов пирогами кормит. Эдакий-то… мастер, э-эх!
— А видишь ли, супруг мой дважды был там, пять
лет с лишком
прожил и очень интересно рассказывал про англичан.
— А видите, я — сирота,
с одиннадцати
лет жил у крестного отца на кожевенном заводе.
— Есть причина.
Живу я где-то на задворках, в тупике. Людей — боюсь, вытянут и заставят делать что-нибудь… ответственное. А я не верю, не хочу. Вот — делают, тысячи
лет делали. Ну, и — что же? Вешают за это. Остается возня
с самим собой.
— Впрочем, этот термин, кажется, вышел из употребления. Я считаю, что прав Плеханов: социаль-демократы могут удобно ехать в одном вагоне
с либералами. Европейский капитализм достаточно здоров и
лет сотню
проживет благополучно. Нашему, русскому недорослю надобно учиться
жить и работать у варягов. Велика и обильна земля наша, но — засорена нищим мужиком, бессильным потребителем, и если мы не перестроимся — нам грозит участь Китая. А ваш Ленин для ускорения этой участи желает организовать пугачевщину.
— Эх, Париж! Да-а! — следователь сожалительно покачал годовой. — Был я там студентом, затем, после свадьбы, ездил
с женой, целый месяц
жили. Жизнь-то, Клим Иванович, какова? Сначала — Париж, Флоренция, Венеция, а затем — двадцать семь
лет — здесь. Скучный городок, а?
От этих людей Самгин знал, что в городе его считают «столичной штучкой», гордецом и нелюдимом, у которого есть причины
жить одиноко, подозревают в нем человека убеждений крайних и, напуганные событиями пятого
года, не стремятся к более близкому знакомству
с человеком из бунтовавшей Москвы.
Чехов,
с его обещанием прекрасной жизни через двести, триста
лет, развенчанный Горький
с наивным утверждением, что “человек
живет для лучшего” и “звучит гордо”, — все это проповедники тривиального позитивизма Огюста Конта.
— Чтобы вам было проще со мной, я скажу о себе: подкидыш, воспитывалась в сиротском приюте, потом сдали в монастырскую школу, там выучилась золотошвейному делу, потом была натурщицей, потом [В раннем варианте чернового автографа после: потом — зачеркнуто: три
года жила с одним живописцем, натурщицей была, потом меня отбил у него один писатель, но я через
год ушла от него, служила.] продавщицей в кондитерской, там познакомился со мной Иван.
— Давненько,
лет семь-восемь, еще когда Таисья Романовна
с живописцем
жила. В одном доме
жили. Они — на чердаке, а я
с отцом в подвале.
— События конца японской войны и 5–7-го
годов показали нам, что мы
живем на вулкане, да-да, на вулкане-с!
И если вспомнить, что все это совершается на маленькой планете, затерянной в безграничии вселенной, среди тысяч грандиозных созвездий, среди миллионов планет, в сравнении
с которыми земля, быть может, единственная пылинка, где родился и
живет человек, существо, которому отведено только пять-шесть десятков
лет жизни…
— Это — не вышло. У нее, то есть у жены, оказалось множество родственников, дядья — помещики, братья — чиновники, либералы, но и то потому, что сепаратисты, а я представитель угнетающей народности, так они на меня… как шмели, гудят, гудят! Ну и она тоже. В общем она — славная. Первое время даже грустные письма писала мне в Томск. Все-таки я почти три
года жил с ней. Да. Ребят — жалко. У нее — мальчик и девочка, отличнейшие! Мальчугану теперь — пятнадцать, а Юле — уже семнадцать. Они со мной
жили дружно…
— Да. Первая и единственная.
Жил я
с ней… замечательно хорошо. Почти три
года, а мне скоро пятьдесят. И
лет сорок
прожил я… унизительно.
Неточные совпадения
Был господин невысокого рода, // Он деревнишку на взятки купил, //
Жил в ней безвыездно // тридцать три
года, // Вольничал, бражничал, горькую пил, // Жадный, скупой, не дружился //
с дворянами, // Только к сестрице езжал на чаек; // Даже
с родными, не только //
с крестьянами,
Крестьяне рассмеялися // И рассказали барину, // Каков мужик Яким. // Яким, старик убогонький, // Живал когда-то в Питере, // Да угодил в тюрьму: //
С купцом тягаться вздумалось! // Как липочка ободранный, // Вернулся он на родину // И за соху взялся. //
С тех пор
лет тридцать жарится // На полосе под солнышком, // Под бороной спасается // От частого дождя, //
Живет —
с сохою возится, // А смерть придет Якимушке — // Как ком земли отвалится, // Что на сохе присох…
А жизнь была нелегкая. //
Лет двадцать строгой каторги, //
Лет двадцать поселения. // Я денег прикопил, // По манифесту царскому // Попал опять на родину, // Пристроил эту горенку // И здесь давно
живу. // Покуда были денежки, // Любили деда, холили, // Теперь в глаза плюют! // Эх вы, Аники-воины! // Со стариками,
с бабами // Вам только воевать…
Правдин. Если вы приказываете. (Читает.) «Любезная племянница! Дела мои принудили меня
жить несколько
лет в разлуке
с моими ближними; а дальность лишила меня удовольствия иметь о вас известии. Я теперь в Москве,
прожив несколько
лет в Сибири. Я могу служить примером, что трудами и честностию состояние свое сделать можно. Сими средствами,
с помощию счастия, нажил я десять тысяч рублей доходу…»
Г-жа Простакова. Без наук люди
живут и
жили. Покойник батюшка воеводою был пятнадцать
лет, а
с тем и скончаться изволил, что не умел грамоте, а умел достаточек нажить и сохранить. Челобитчиков принимал всегда, бывало, сидя на железном сундуке. После всякого сундук отворит и что-нибудь положит. То-то эконом был! Жизни не жалел, чтоб из сундука ничего не вынуть. Перед другим не похвалюсь, от вас не потаю: покойник-свет, лежа на сундуке
с деньгами, умер, так сказать,
с голоду. А! каково это?