Неточные совпадения
Когда герои были уничтожены, они — как это всегда бывает — оказались виновными в том, что, возбудив надежды, не могли осуществить их. Люди, которые издали благосклонно следили за неравной борьбой, были угнетены поражением более тяжко, чем
друзья борцов, оставшиеся в живых. Многие немедля и благоразумно закрыли двери домов своих
пред осколками группы героев, которые еще вчера вызывали восхищение, но сегодня могли только скомпрометировать.
Заметив, что Дронов называет голодного червя — чевряком, чреваком, чревоедом, Клим не поверил ему. Но, слушая таинственный шепот, он с удивлением видел
пред собою
другого мальчика, плоское лицо нянькина внука становилось красивее, глаза его не бегали, в зрачках разгорался голубоватый огонек радости, непонятной Климу. За ужином Клим передал рассказ Дронова отцу, — отец тоже непонятно обрадовался.
Пред ним, одна за
другою, поплыли во тьме фигуры толстенькой Любы Сомовой, красавицы Алины с ее капризно вздернутой губой, смелым взглядом синеватых глаз, ленивыми движениями и густым, властным голосом.
Из подвала дома купцов Синевых выползли на улицу тысячи каких-то червяков, они копошились, лезли на серый камень фундамента, покрывая его живым, черным кружевом, ползли по панели под ноги толпы людей, люди отступали
пред ними, одни — боязливо,
другие — брезгливо, и ворчали, одни — зловеще,
другие — злорадно...
— А затем он сам себя, своею волею ограничит. Он — трус, человек, он — жадный. Он — умный, потому что трус, именно поэтому. Позвольте ему испугаться самого себя. Разрешите это, и вы получите превосходнейших, кротких людей, дельных людей, которые немедленно сократят, свяжут сами себя и
друг друга и
предадут… и предадутся богу благоденственного и мирного жития…
— У нас удивительно много людей, которые, приняв чужую мысль, не могут, даже как будто боятся проверить ее, внести поправки от себя, а, наоборот, стремятся только выпрямить ее, заострить и вынести за пределы логики, за границы возможного. Вообще мне кажется, что мышление для русского человека — нечто непривычное и даже пугающее, хотя соблазнительное. Это неумение владеть разумом у одних вызывает страх
пред ним, вражду к нему, у
других — рабское подчинение его игре, — игре, весьма часто развращающей людей.
Лидию он встретил на
другой день утром, она шла в купальню, а он, выкупавшись, возвращался на дачу. Девушка вдруг встала
пред ним, точно опустилась из воздуха. Обменявшись несколькими фразами о жарком утре, о температуре воды, она спросила...
Вообще
пред ним все чаще являлось нечто сновидное, такое, чего ему не нужно было видеть. Зачем нужна глупая сцена ловли воображаемого сома, какой смысл в нелепом смехе Лютова и хромого мужика? Не нужно было видеть тягостную возню с колоколом и многое
другое, что, не имея смысла, только отягощало память.
— Гуманизм во всех его формах всегда был и есть не что иное, как выражение интеллектуалистами сознания бессилия своего
пред лицом народа. Точно так же, как унизительное проклятие пола мы пытаемся прикрыть сладкими стишками, мы хотим прикрыть трагизм нашего одиночества евангелиями от Фурье, Кропоткина, Маркса и
других апостолов бессилия и ужаса
пред жизнью.
— А критикуют у нас от конфуза
пред Европой, от самолюбия, от неумения жить по-русски. Господину Герцену хотелось Вольтером быть, ну и у
других критиков — у каждого своя мечта. Возьмите лепешечку, на вишневом соке замешена; домохозяйка моя — неистощимой изобретательности по части печева, — талант!
Незадолго до этого дня
пред Самгиным развернулось поле иных наблюдений. Он заметил, что бархатные глаза Прейса смотрят на него более внимательно, чем смотрели прежде. Его всегда очень интересовал маленький, изящный студент, не похожий на еврея спокойной уверенностью в себе и на юношу солидностью немногословных речей. Хотелось понять: что побуждает сына фабриканта шляп заниматься проповедью марксизма? Иногда Прейс, состязаясь с Маракуевым и
другими народниками в коридорах университета, говорил очень странно...
Пред глазами его вставал подарок Нехаевой — репродукция с картины Рошгросса: «Погоня за счастьем» — густая толпа людей всех сословий, сбивая
друг друга с ног, бежит с горы на край пропасти.
— Час тому назад я был в собрании людей, которые тоже шевелятся, обнаруживают эдакое, знаешь, тараканье беспокойство
пред пожаром. Там была носатая дамища с фигурой извозчика и при этом — тайная советница, генеральша, да! Была дочь богатого винодела, кажется, что ли. И много
других, все отличные люди, то есть действующие от лица масс. Им — денег надобно, на журнал. Марксистский.
Он вышел вместе с Айно. Самгины переглянулись, каждый ожидал, что скажет
другой. Дмитрий подошел к стене, остановился
пред картиной и сказал тихо...
Клим Самгин подумал: упади она, и погибнут сотни людей из Охотного ряда, из Китай-города, с Ордынки и Арбата, замоскворецкие люди из пьес Островского. Еще большие сотни, в ужасе
пред смертью, изувечат, передавят
друг друга. Или какой-нибудь иной ужас взорвет это крепко спрессованное тело, и тогда оно, разрушенное, разрушит все вокруг, все здания, храмы, стены Кремля.
— История, дорогой мой, поставила
пред нами задачу: выйти на берег Тихого океана, сначала — через Маньчжурию, затем, наверняка, через Персидский залив. Да, да — вы не улыбайтесь. И то и
другое — необходимо, так же, как необходимо открыть Черное море. И с этим надобно торопиться, потому что…
— Это есть — заблуждение:
пред человеком только один путь — от самого себя — к богу, а все
другое для него не путь, а путаница.
Хотя кашель мешал Дьякону, но говорил он с великой силой, и на некоторых словах его хриплый голос звучал уже по-прежнему бархатно.
Пред глазами Самгина внезапно возникла мрачная картина: ночь, широчайшее поле, всюду по горизонту пылают огромные костры, и от костров идет во главе тысяч крестьян этот яростный человек с безумным взглядом обнаженных глаз. Но Самгин видел и то, что слушатели, переглядываясь
друг с
другом, похожи на зрителей в театре, на зрителей, которым не нравится приезжий гастролер.
Пред ним встала картина, напомнившая заседание масонов в скучном романе Писемского: посреди большой комнаты, вокруг овального стола под опаловым шаром лампы сидело человек восемь; в конце стола — патрон, рядом с ним — белогрудый, накрахмаленный Прейс, а по
другую сторону — Кутузов в тужурке инженера путей сообщения.
— И потом еще картина: сверху простерты две узловатые руки зеленого цвета с красными ногтями, на одной — шесть пальцев, на
другой — семь. Внизу
пред ними, на коленях, маленький человечек снял с плеч своих огромную, больше его тела, двуличную голову и тонкими, длинными ручками подает ее этим тринадцати пальцам. Художник объяснил, что картина названа: «В руки твои
предаю дух мой». А руки принадлежат дьяволу, имя ему Разум, и это он убил бога.
Самгин понимал, что говорит излишне много и что этого не следует делать
пред человеком, который, глядя на него искоса, прислушивается как бы не к словам, а к мыслям. Мысли у Самгина были обиженные, суетливы и бессвязны, ненадежные мысли. Но слов он не мог остановить, точно в нем, против его воли, говорил
другой человек. И возникало опасение, что этот
другой может рассказать правду о записке, о Митрофанове.
Самгин видел
пред собою голый череп, круглое лицо с маленькими глазами, оно светилось, как луна сквозь туман; раскалывалось на ряд
других лиц, а эти лица снова соединялись в жуткое одно.
Ему известно, что десятки тысяч рабочих ходили кричать ура
пред памятником его деда и что в России основана социалистическая, рабочая партия и цель этой партии — не только уничтожение самодержавия, — чего хотят и все
другие, — а уничтожение классового строя.
Человека с французской бородкой не слушали, но он, придерживая одной рукой пенсне,
другой держал
пред лицом своим записную книжку и читал...
Толпа, отхлынув от собора, попятилась к решетке сада, и несколько минут Самгин не мог видеть ничего, кроме затылков, но вскоре люди, обнажая головы, начали двигаться вдоль решетки, молча тиская
друг друга, и
пред Самгиным поплыли разнообразные, но одинаково серьезно настроенные профили.
Самгин видел
пред собой распухший лоб и мутно-серенький, тупой глаз,
другой глаз и щеку закрывала измятая, изорванная шляпа.
Но всегда есть
другие люди, и
пред ними уже надобно петь хорошо, честно. Понимаешь?
Турчанинов вздрагивал, морщился и торопливо пил горячий чай, подливая в стакан вино. Самгин, хозяйничая за столом, чувствовал себя невидимым среди этих людей. Он видел
пред собою только Марину; она играла чайной ложкой, взвешивая ее на ладонях, перекладывая с одной на
другую, — глаза ее были задумчиво прищурены.
Начал он рисовать фигуру Марины маленькой, но постепенно, незаметно все увеличивал, расширял ее и, когда испортил весь лист, — увидал
пред собой ряд женских тел, как бы вставленных одно в
другое и заключенных в чудовищную фигуру с уродливыми формами.
Самгин решил выйти в сад, спрятаться там, подышать воздухом вечера; спустился с лестницы, но дверь в сад оказалась запертой, он постоял
пред нею и снова поднялся в комнату, — там
пред зеркалом стояла Марина, держа в одной руке свечу,
другою спуская с плеча рубашку.
Дронов поставил
пред собой кресло и, держась одной рукой за его спинку,
другой молча бросил на стол измятый конверт, — Самгин защемил конверт концами ножниц, брезгливо взял его. Конверт был влажный.
Пред ним, одна за
другой, мелькали, точно падая куда-то, полузабытые картины: полиция загоняет московских студентов в манеж, мужики и бабы срывают замок с двери хлебного «магазина», вот поднимают колокол на колокольню; криками ура встречают голубовато-серого царя тысячи обывателей Москвы, так же встречают его в Нижнем Новгороде, тысяча людей всех сословий стоит на коленях
пред Зимним дворцом, поет «Боже, царя храни», кричит ура.
Держа одной рукой стакан вина
пред лицом и отмахивая
другой дым папиросы Самгина, он помолчал, вздохнул, выпил вино.
Самгин старался не смотреть на него, но смотрел и ждал, что старичок скажет что-то необыкновенное, но он прерывисто, тихо и певуче бормотал еврейские слова, а красные веки его мелко дрожали. Были и еще старики, старухи с такими же обнаженными глазами. Маленькая женщина, натягивая черную сетку на растрепанные рыжие волосы одной рукой,
другой размахивала
пред лицом Самгина, кричала...
Не время решать этот… вопрос,
пред нами стоит
другой, более значительный и трагический, это — наш вопрос, вопрос многострадальной родины нашей.
— Тогда, это… действительно —
другое дело! — выговорил Харламов, не скрывая иронии. — Но, видите ли: мне точно известно, что в 905 году капитан Вельяминов был подпоручиком Псковского полка и командовал ротой его, которая расстреливала людей у Александровского сквера. Псковский полк имеет еще одну историческую заслугу
пред отечеством: в 831 году он укрощал польских повстанцев…
Улицы наполняла ворчливая тревога,
пред лавками съестных припасов толпились, раздраженно покрикивая, сердитые, растрепанные женщины, на углах небольшие группы мужчин, стоя плотно
друг к
другу, бормотали о чем-то, извозчик, сидя на козлах пролетки и сморщив волосатое лицо, читал газету, поглядывая в мутное небо, и всюду мелькали солдаты…
Литератор откинулся
пред ним на спинку стула, его красивое лицо нахмурилось, покрылось серой тенью, глаза как будто углубились, он закусил губу, и это сделало рот его кривым; он взял из коробки на столе папиросу, женщина у самовара вполголоса напомнила ему: «Ты бросил курить!», тогда он, швырнув папиросу на мокрый медный поднос, взял
другую и закурил, исподлобья и сквозь дым глядя на оратора.
Клим Иванович Самгин жил скучновато, но с каждым ‹днем› определеннее чувствовал, что уже скоро
пред ним откроется широкая возможность
другой жизни, более достойной его, человека исключительно своеобразного.
— К-куда? — взревел стрелок, собираясь бежать за похитителем, но
пред ним встали двое, один — лицом,
другой спиною к нему.